Траектория полета совы

– Что же это была за книга, которая вернула вас к жизни? – с интересом спросил Киннам.

Афинаида посмотрела на него и улыбнулась:

– «Траектория полета совы».

***

Она вновь пришла к ректору спустя два дня, с распечатанным планом диссертации и документами, необходимыми для восстановления в аспирантуре. Киннам с кем-то разговаривал у себя, и пока Афинаида ждала, когда он освободится, ее сердце билось всё быстрее. Она была бы рада приписать это волнению по поводу того, что он скажет о ее статье и набросках для диссертации, которые, возможно, уже прочел… Но она слишком хорошо научилась разбираться в своих помыслах за годы «провала в православие», чтобы не обманываться: ей хотелось видеть великого ритора, говорить с ним, слышать, как он бархатным голосом называет ее по имени…

«Кто бы сомневался, что я не святая!» – усмехнулась она мысленно. Увы, она не могла отрицать, что Киннам не оставил ее равнодушной! Как бы это ни было нечестиво с христианской точки зрения и досадно с точки зрения общечеловеческой: получается, она зря сердилась на Марию, подруга права – Афинаида оказалась не более стойкой, чем другие! Впрочем, она попыталась найти себе оправдание: она ведь не просто прельстилась его красотой и обаянием, но долго проговорила с ним, причем на серьезные темы, и могла увидеть, что за человек ректор. И, что еще важнее, рассказала ему историю своей православной жизни, которой не делилась больше ни с кем, – это создало между ними некую близость…

Между ними? Ну да, как же! Для него это ничего не значит: всего лишь интересная история, которую он может использовать в очередном романе. А вот для нее… Только покинув приемную ректора, она поняла, какой опрометчивый и опасный шаг сделала в первую же встречу с Киннамом: она обнажила перед ним душу, а ведь это… почти интимная близость! Причем односторонняя – он-то ей о себе ничего не сказал! Так, намекнул мимоходом на какие-то жизненные сложности, которые ему пришлось испытать, но что это по сравнению с ее «откровениями»! И надо было устраивать перед ним этот стриптиз?!.. Но как быстро он сумел расположить ее к себе так, что она всё рассказала! Он даже ничего особенного не делал для этого: выразил сочувствие, проявил интерес к ее жизни, – и вот, она всё ему выболтала! Даже про Алекса рассказала бы, если б он не прервал ее… Ну, что она за дура! Исповеди ей, что ли, не хватает?!

А может, так и есть? Ведь Лежнев заставлял исповедоваться часто и подробно, рассказывать все мысли и желания, все движения души… Пугал, что если скроешь хоть один помысел сознательно, вся исповедь будет недействительной, в осуждение… Вот где был стриптиз! Когда после разгрома секты она пошла на исповедь в другой храм и попыталась каяться так, как раньше, старенький священник прервал ее и попросил просто называть грехи – осуждение, злопамятство, чревоугодие и тому подобное, – не пускаясь в подробности.

– Это не касается никого, кроме вас и Бога, – сказал он. – Бог знает, при каких обстоятельствах и почему вы совершили тот или другой грех, а мне это знать совсем не нужно. И советую вам больше никогда не исповедаться таким образом, это неполезно ни вам, ни священнику.

Афинаиду поразили эти слова, но, поразмыслив, она поняла, что священник прав и подробные исповеди у Лежнева походили, скорее, на душевный разврат, чем на покаяние. Но, получается, ей все-таки не хватало задушевного общения, и вот…

«Уж лучше б я всё рассказала Мари, чем Киннаму! – думала она. – Мари бы, конечно, многого не поняла, поахала, поругала бы меня за глупость, но зато… Мы поговорили бы с ней, попили чаю, я бы успокоилась, она бы, может, посоветовала мне что-нибудь полезное… И всё было бы нормально…» Теперь же ее влекло, словно магнитом, к человеку, который, разумеется, никогда не посмотрит на нее иначе, нежели как на великовозрастную девицу, потерявшую десять лет жизни на погубление души под видом ее спасения, а сейчас решившую хоть что-то наверстать… Да, он рад помочь… но не более того. Не более!

«Я не должна о нем думать, не должна думать об этом! Он мой научный руководитель, и ничего больше!» – твердила она себе, но при одной лишь мысли о новой встречи с ним у нее сбивался сердечный ритм.

Накануне второго визита к ректору она задумалась о том, как ей одеться, не купить ли какую-нибудь обновку, но когда вспомнила, как косилась на нее Элен, и тот допрос с пристрастием, который устроила по телефону Мария вечером после ее первой встречи с Киннамом, ей расхотелось что-либо менять в своем облике. «Если я принаряжусь или сделаю другую прическу, они сразу подумают, что я влюбилась. Элен только потешаться будет… Еще бы, я – и Киннам! Нелепей не придумать! Да он первый посмеется надо мной… если вообще заметит, что я одета во что-то новое. Скорее, даже и не заметит… тогда тем более нет смысла прихорашиваться!» И она пришла одетая так же, как в первый раз, а косу заплела еще туже и до самого конца, так что внизу она походила на крысиный хвостик: чем некрасивей, тем лучше!

Элен на этот раз была в белой блузке с коротким рукавом и черной мини-юбке, а на шее красовались черные коралловые бусы. Взглянув на Афинаиду, она разве что не фыркнула, но разговаривала прежним официально-вежливым тоном, формально придраться было не к чему. День выдался очень жарким, и Афинаида невольно позавидовала секретарше, чувствуя себя не слишком комфортно в длинной и плотной юбке. Порой она подумывала о том, чтобы купить другую, полегче, но так и не собралась, да и особого стимула наряжаться до сих пор не было: Афинаида уже поставила на своей личной жизни крест и думала, что теперь ей светит какое-то будущее только в науке.

В школе она никогда не имела больше одной-двух подруг, с ними она могла болтать подолгу, но в больших компаниях терялась и не умела включиться в общий разговор. Поэтому, несмотря на симпатичную внешность, успехом у мальчиков она не пользовалась: если на нее кто-то и обращал внимание в старших классах или в студенческие годы, то это были робкие парни, которые ей совершенно не нравились, а те молодые люди, которые привлекали ее – веселые, красивые, сильные, умевшие быть душой компании, – ее попросту не замечали, окруженные поклонницами куда более бойкими… Так и прошло время до четвертого курса, когда в их группу пришел Алекс: его семья переехала в Афины из Смирны. Тут-то Афинаиде показалось, что она наконец-то встретила своего «единственного», и целый год прошел в молчаливых воздыханиях и страданиях. «Принц» крутил романы то с одной девицей, то с другой, а Афинаида думала, что на самом деле «они его не понимают и вообще ему не пара, ведь он такой, такой…» – и мечтала, что придет тот час, когда он обратит на нее внимание и поймет, что они предназначены друг для друга…

После знакомства с отцом Андреем она начала понемногу ходить в церковь и тайком молилась о том, чтобы Бог соединил ее с Алексом. В то время она еще не практиковала откровение всех помыслов на исповеди и Лежневу об этой любви не говорила. Позже она не раз размышляла: как всё обернулось бы, если б Алекс после окончания Академии не пошел учиться в аспирантуру вместе с ней? Когда начались выпускные экзамены, Афинаида стали одолевать сомнения: может, ничего он не «поймет» и для него в девушках важна лишь внешность, а не душа или ум? И она, пламенно помолившись Богу, загадала: если он не поступит в аспирантуру, то это будет знак, что надо его забыть, а если они станут учиться вместе, то надо молиться дальше… но и действовать – тоже. Она еще не стала настолько благочестивой, чтобы на каждый шаг просить благословение у духовника и ничего не делать без его одобрения. Как она потом ругала себя за написанное Алексу письмо! Вряд ли подобный шаг привел бы к успеху, даже если бы на месте Алекса оказался более утонченный молодой человек, а тут приходилось вообще благодарить Бога за то, что Алекс повел себя достаточно благородно и не посмеялся над ней, не превратил ее в развлечение на несколько дней или недель, а просто вежливо сказал по телефону, что ничего не выйдет, и вернул письмо. В других обстоятельствах, вероятно, она пережила бы это и в конце концов встретила другого «принца». Но случайный разговор в трапезной храма еще больше укрепил ее в намерении «вымолить» возлюбленного. Зашла речь о силе молитвы, и одна из прихрамовых работниц рассказала историю своего замужества:

– Это настоящее чудо было! Мы учились вместе, но он на меня и не смотрел, а после школы я его совсем из виду потеряла. На встречу одноклассников через год он не пришел, и кто-то сказал, что он уехал пожить в скит под Иерусалимом, в монахи собрался… Но я молилась! Я всё время просила Бога, чтобы нам быть вместе. И вот, представляете, еще через год мы с ним встретились в Парфеноне на престольный праздник! Поговорили немного… В общем, в скиту он не прижился, вернулся, нашел работу… А дальше мы с ним стали встречаться чаще и чаще, то там, то здесь… словно нас кто-то подталкивал друг к другу! Так вот в итоге и поженились. И теперь я знаю, что у Бога всё можно вымолить, если неотступно просить! Ну, конечно же, если это не греховное…

«Наверное, я просто мало молилась, – решила Афинаида. – Может, Бог испытывает мое усердие…» А еще она подумала, что Бог мог и не одобрять попытку форсировать события с помощью письма. Всё-таки это некоторое «самочиние», самонадеянность: вместо упования на Бога и Его помощь она возложила надежды на плетение собственных словес – и вот, Он вразумил ее, что таким образом ничего не добьешься, а надо усерднее молиться и предать всё в Его волю. Эти мысли способствовали еще большему погружению в православие: ведь чтобы Бог услышал молитвы, надо жить праведно, каяться, исправляться…

Примерно через год образ Алекса в ее сердце подернулся дымкой и отошел на задний план, зато спасение души – конечно, не без влияния отца Андрея – стало видеться делом первостепенной важности. Так ее и затянуло в «провал», из которого ей суждено было выбраться под звуки выстрелов в холодном подземном тоннеле…

Теперь же, когда юность осталась позади, Афинаиде казались нелепыми мечты об устройстве личной жизни. Если уж тогда все влюбленности ни к чему не привели, а самая сильная из них бросила ее в конечном счете в сектантскую яму, то о чем говорить сейчас, когда земная жизнь пройдена почти до половины? Правда, за годы погружения в православие Афинаида стала более общительной: работая в храме, ей приходилось разговаривать с разными людьми, что-то рассказывать, объяснять, и она уже не боялась поддерживать беседу даже в компании малознакомых людей. Но мысль о том, что она еще может иметь успех у представителей противоположного пола, даже не приходила девушке в голову. Вернувшись с Закинфа, Афинаида, зажила куда более светской жизнью, чем раньше, однако продолжала одеваться «православно» – отчасти по привычке, отчасти чтобы держаться в каких-то рамках, коль скоро она не хочет полностью расстаться с религиозной жизнью, а отчасти потому, что просто не думала о смене имиджа: она была слишком поглощена чтением и научной работой, чтобы задумываться о чем-то еще. Возможно, если б она работала в другом месте, она бы стала обращать на мужчин больше внимания, но среди сотрудников библиотеки их почти не было, а с читателями Афинаида не общалась: она работала не на выдаче, а во внутренних фондах, где занималась поиском заказанных книг и расстановкой на места сданных. Освободившись, она спешила домой, чтобы что-нибудь прочесть, поучить иностранный язык или поработать над статьей, было не до посторонних мыслей. В выходные она не вылезала из читальных залов библиотеки, а когда выбиралась в храм на службу, то по ее окончании сразу уходила, избегая общаться с прихожанами. Так и пролетали месяцы. Мария периодически заводила с подругой разговор о том, что ее внешний облик можно сделать попривлекательнее, но Афинаида только махала рукой: подобные занятия казались ей бессмысленной тратой времени…

Однако сейчас, вновь усевшись в глубокое кресло в приемной ректора Академии, она почти готова была решиться на приобретение более «неприличной» одежды. Прежде, парясь на жаре в своих юбках, Афинаида, по крайней мере, воображала, что терпит ради Христа, но в последнее время она стала сомневаться, что Ему есть дело до длины ее юбки. А разговор с Киннамом о православии и вид его секретарши еще больше поколебали ее представления о том, как следует одеваться благочестивой христианке… И разве она является таковой? Не успела немного пообщаться с красивым и умным мужчиной, как он уже занял ее мысли – какое тут благочестие! Но даже независимо от этого, не лучше ли ей одеваться так, как принято в ученых кругах? Не очень-то приятно, когда на тебя косятся… А что мог подумать Киннам о ее благочестивом наряде при их знакомстве? Нет, об этом лучше вовсе не знать! Теперь-то он, конечно, понимает, почему она так одевается, но…

Она попыталась вообразить, как бы выглядела в юбке длиной до колен, сидя в таком кресле, заложив ногу на ногу – поза, которую Лежнев считал неподобающей даже для мужчин, а насчет женщин говорил, что «так сидят только блудницы», всегда вспоминая историю из жития святого Арсения Великого о том, как старцы дали ему понять, что класть ногу на ногу неприлично для монаха… «И для благочестивого христианина вообще!» – добавлял Лежнев. Глядя на Элен, которая нимало не стеснялась класть ногу на ногу, несмотря на то, что у ее юбки почти не было длины, Афинаида подумала: что, если ей рассказать эту историю? Наверное, она бы долго хохотала…

Тут дверь ректорского кабинета открылась и вышел Киннам в сопровождении невысокого крепко сложенного мужчины в кремовом костюме, русоволосого, круглолицего, с добрыми серыми глазами. Великий ритор был без пиджака, в темно-синих брюках и белоснежной рубашке, две верхние пуговицы на ней были расстегнуты. Оба мужчины улыбались: они явно только что закончили веселый разговор. Киннам был в этот момент так красив, что от одного взгляда на него у Афинаиды занялось дыхание. Оно еще не успело восстановиться, как великий ритор сказал:

– Добрый день, Афинаида! Рад вас видеть! Вы принесли на подпись план диссертации?

Эти совершенно обычные слова произвели на присутствующих впечатление самое разное. Афинаида сумела неожиданно ловко подняться с кресла, но не смогла сразу справиться с дыханием и лишь проговорила:

– Здравствуйте!

Глаза Элен округлились: она явно не ожидала, что ректор уже перешел с госпожой Стефанити к запанибратскому общению просто по имени, и немедленно принялась буравить Афинаиду придирчивым и подозрительным взглядом. Коллега Киннама с любопытством посмотрел на девушку и спросил, повернувшись к ректору:

– Новая аспирантка, Феодор? Твоя?

– Моя. – Киннам улыбнулся. – Познакомьтесь, Афинаида, это профессор Василий Кустас, специалист по античной и ранневизантийской философии. Если у вас возникнут какие-то вопросы в этой области, смело обращайтесь – у него в голове целая энциклопедия! Василь, прошу любить и жаловать: Афинаида Стефанити, изучает византийский роман и, я уверен, скоро тоже станет хорошим специалистом.

– Рад нашему знакомству! – обратился Кустас к девушке. – Вам очень повезло, госпожа Стефанити, у вас будет прекрасный научный руководитель! По какой теме вы собираетесь писать работу?

– Об аллегориях у Евмафия Макремволита, – еле слышно ответила Афинаида. «Моя», сказанное великим ритором, всё еще звучало в ушах, наполнившись в ее воображении таким смыслом, какого, разумеется, не было, но Афинаида не могла отогнать соблазнительный помысел и оттого всё больше краснела. Киннам, заметив, что она вряд ли в состоянии складно говорить, продолжил за нее:

– Тема богатая, и я думаю, Афинаида прекрасно справится с ней! Прошу вас, Афинаида, пройдите в кабинет, через минуту я присоединюсь к вам.

Она была бесконечно благодарна ему за эту реплику, неловко кивнула его спутнику и поскорей скрылась за дверью кабинета. Там она села на неглубокий кожаный диван с высокой спинкой, стоявший у стены под портретом императорской четы, и подумала: «Нет, так нельзя! Если я и дальше буду так себя вести, то это… это просто всеобщая потеха! Господи, как же мне взять себя в руки, как же научиться вести себя… ну хотя бы как Элен! Она ведь каждый день его видит, разговаривает с ним, варит ему кофе, и так одета, и известно, о чем мечтает, если верить Мари… Но не краснеет же она, как дура, не теряет же дар речи перед ним!»

Киннам пришел не через минуту, а через все пять; Афинаида уже справилась с собой и смогла завести внятный разговор, впрочем, стараясь не смотреть на ректора. Он говорил самым обычным тоном, никак не показывая, что заметил что-то не то в ее поведении. «Ну, а что, в самом деле? – подумала она. – Он таких дурочек уже видал-перевидал! Наверное, и внимания не обращает, кто там перед ним покраснел лишний раз…»

Великий ритор быстро написал заключение о собеседовании с ней, подписал план диссертации, сказал, что прочел ее статьи, что они хороши и неопубликованную он пристроит их на днях в ежеквартальный сборник филфака; отрывки из диссертации он пока не успел посмотреть, но судя по статьям, Афинаида пишет академичным стилем и хорошим языком, и если она в таком духе будет писать диссертацию, это прекрасно… Потом они заговорили о подаче документов, и Киннам сказал:

– Поскольку вы хотите учиться заочно, вам будет во многих отношениях проще. Мы сможем устроить так, что вам зачтут прежнее поступление в аспирантуру и год учебы, вам нужно только восстановиться и сдать в ноябре экзамен за курс византийской литературы. Полагаю, с этим вы справитесь без труда! Думаю, к следующей осени вы вполне сможете подготовиться к предзащите… Сейчас я скажу Елене, чтобы она позвонила в отдел аспирантуры и попросила поднять вашу документацию. – Он протянул руку к кнопке. – В каком году вы поступили туда?

– В девяносто седьмом.

Рука Киннама на мгновение застыла в воздухе и опустилась на стол.

– Сколько же вам лет, Афинаида?

– Тридцать четыре, – ответила она, чуть вздрогнув.

– Неужели? Так мы с вами… – начал он, но прервался. – Прошу прощения за нескромный вопрос!

– О, я не скрываю свой возраст! Никогда не могла понять женщин, которые… слишком трепетно относятся к этому!

– Честно говоря, я тоже. – Киннам улыбнулся и добавил задумчиво, глядя на портрет над головой Афинаиды: – Женщин иногда вообще бывает трудно понять… – Он посмотрел на девушку. – Значит, мы с вами почти ровесники. А я так нагло выпросил позволения называть вас просто по имени… Признаться, я думал, вы гораздо моложе!

– Ну, в каком-то смысле я и правда… гораздо моложе! – Она усмехнулась, слегка краснея. – Шутка ли, десять лет, выброшенных из жизни!

Он приподнял брови.

– Так вы провели у Лежнева десять лет?!

– Да, в том-то и дело… Слишком много!

– Многовато, – согласился великий ритор. – Теперь вам нужно побыстрей взрослеть, Афинаида… Впрочем, в жизни есть стороны, где не так уж плохо оставаться молодым до самой смерти.

– В вашей жизни тоже есть такие стороны? – вдруг спросила она, подняв на него глаза, и тут же испугалась своей дерзости.

Киннам снова посмотрел на портрет августейших и ответил с усмешкой:

– Пожалуй, да.

***

Великий ритор выехал из города рано утром в субботу, машин на дорогах было немного. Путь его лежал на Пелопоннес, в горы Тайгета, где Киннам собирался провести выходные в полном уединении. В багажнике лежал старый рюкзак, палатка, одеяло и котелок. Странная идея для далеко не юного мужчины? Возможно. Именно поэтому Киннам ни с кем не стал ею делиться.

Феодор чувствовал, что этой осенью что-то должно измениться в его жизни: надо переосмыслить свое положение, настроится на другое бытие, отличное от прежнего. Собраться с мыслями, наметить план работы и… перестать всё время думать о Евдокии и о том, что произошло на последнем Золотом Ипподроме! Хотя острая боль, с которой он вернулся из Константинополя меньше трех недель назад, уже отпустила сердце, Киннам не мог избавиться от внутреннего разлада. Мысли постоянно возвращались в столицу, к тому вечеру, к мостику через ручей… Но надо, в конце концов, начать думать о другом! К вечеру воскресенья перестать – такое обещание дал себе великий ритор этим утром и был уверен, что слово сдержит. Но сейчас, когда до условленного срока было еще так далеко, серая дорога бесконечной лентой вытягивалась из-за холмов, асолнце играло на крышах аккуратных домиков и на розовых облачках, он заново переживал всё происшедшее и корил себя за опрометчивость и тщетные надежды.

– Старый осёл! – шептал он чуть слышно. – Надо было меньше увлекаться пустыми мечтами. Возжелать любви императрицы – господа, посмотрите на этого человека! Чего же он добился? Отношения с ней испорчены, о ее любви нечего и думать, а о дружбе, которую она сама – сама! – предложила, видимо, придется забыть… несмотря на ее обещание остаться друзьями. Разве можно после той ночи общаться с ней по-прежнему?! В лучшем случае всё придется выстраивать заново… Сплетни, репутация, гнев императора – это ерунда, но как жить теперь в этом новом мире?

«А это мы сегодня-завтра решим, – отвечал из теменного бугра голос рассудка. – Напишем план работы по Коростеню, поплюем на ладони, и…»

«Постой-постой, – прервал его другой голос, несколько меланхоличный, но чрезвычайно вкрадчивый и соблазнительный, – к чему же себя корить? Ведь тебе отказала не любимая женщина. Тебе отказала августа, добродетельная жена и мать наследника престола. А женщина… женщина готова была тебе ответить, ты это знаешь. И вовсе не было с ее стороны никакой недостойной игры, всё было всерьез и взаправду…»

«Вот именно! – отвечал себе Киннам. – А если так, зачем эта гневная тирада в ночном саду? Зачем было обвинять ее, припоминая каждый взгляд, жест, прикосновение? Она играла от души, но могла ли она довести игру до конца? Молчишь? Вот и молчи!»

«Ну, спокойно, спокойно, – мурлыкал голосок. – Разве это можно контролировать рассудком? Каждый человек имеет право любить и желать взаимности. Разве не так?»

«Не так! – Голос разума был непреклонен. – Надо соизмерять желания с возможностями. Иначе выходит то, что вышло: удар по лицу, все надежды прахом, а того что было, того безмерного счастья, которое продлилось-то всего несколько дней – видеть ее, говорить с ней обо всем, как с другом, – не восстановишь! И посвящать ей свое творчество без всякой задней мысли тоже уже не удастся…»

– Если бы! – воскликнул в сердцах великий ритор. – Если б я писал свои романы без задней мысли, то всё, пожалуй, было бы в порядке! Задние-то мысли меня и погубили… Но я никому не обещал быть святым!

А дорога катилась и катилась навстречу. Бесконечный белый пунктир, словно пулеметная очередь в сердце. Белые, желтые, голубые домики по сторонам – такие, в сущности, одинаковые… Порой мелькали небольшие храмы, в некоторых уже звонили к заутрени. Но вот потянулись холмы, поля, оливковые рощи. Внутренняя дискуссия великого ритора давно утихла, голоса смолкли, а дорога всё не кончалась. Феодор усмехнулся: вот почему путешествия считаются такими целебными. Дорога всегда длиннее рефлексии. Интересно, длиннее ли она страдания?

Проскочив Коринфский перешеек, Киннам вынужден был сбавить скорость. Здесь скоростная трасса превратилась в обычное шоссе, которое петляло среди бесконечных селений, тянувшихся до самого Аргоса. В Аргосе Киннам наскоро позавтракал и поспешил дальше. Прекрасный тахидром по большей части был проложен вдоль берега, но любоваться сверкающим морем на такой скорости было невозможно. Вперед, вперед! После Спарты начались знакомые горы, утомительный серпантин. Дорога взбиралась выше и выше, и Феодор вспоминал студенческие годы – как ездили на Тайгет с друзьями, как они устраивали буйные пиршества под огромными звездами, у веселого костра… Давно он не был в этих местах! Однако зрительная память у великого ритора была хорошая, он не сомневался, что легко найдет уютное уединенное местечко.

Но что это? На дороге стоит мальчишка и размахивает руками. Похоже, здесь придорожная таверна. Затормозив, Киннам опустил стекло и поинтересовался, в чем дело.

– Дяденька, там камнепад сошел! Вот! – Мальчик указал на большой переносной стенд, стоявший на обочине: «Внимание, экстренные дорожные работы! Ориентировочное время окончания – 15.00».

Киннам присвистнул: стоило ли торопиться!

– А ничего, выйдите, отдохните, – предложил мальчик. – Можете вперед проехать, конечно, но зачем? Там уже куча народу, а у нас хорошо, пообедаете.

– Твоя правда, – пробормотал Феодор и, выбравшись из машины, с наслаждением потянулся.

Здесь в самом деле было хорошо: небольшая площадка над обрывом, лесистые склоны гор, приглушенный гул воды где-то внизу. На площадке стоял домик с открытой верандой, там за столами сидели люди, в большом очаге что-то жарилось и пеклось. Вдоль края площадки разместились несколько деревянных шалашей, скамейки и столики под двускатными крышами все были уже заняты путешественниками.

– Вам принести меню? – спросил мальчик.

– Принеси. И бутылочку пива. Немецкого, если есть, светлого.

Юный зазывала обернулся мигом. Великий ритор заказал жареные колбаски и салат из помидоров. Потом откупорил пиво и не спеша прошел до края обрыва. Внизу стремительно текла река, по зеленому склону бродили медленные овцы. День здесь выдался пасмурный, даже несколько влажный, и блеклая растительность на громоздившихся до горизонта горах чем дальше, тем охотнее теряла природный цвет, становилась голубоватой и серой, словно желая слиться на горизонте с низким туманным небом. Киннам глубоко вдохнул ароматный воздух и улыбнулся: хорошо!

Правда, пиво разочаровало: хоть и сделанное явно где-то неподалеку, с окружающей идиллией оно никак не гармонировало, и после пары глотков Феодор понял, что напиток ему не осилить. Пришлось прогуляться до мусорных контейнеров. Однако бросать внутрь полную бутылку было, пожалуй, нехорошо, а выливать – лень. Киннам поставил пиво рядом с ящиком, предназначавшимся для стекла, и зашагал в сторону террасы. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал сзади:

– Э… простите! Вы допивать не будете?

Обернувшись, великий ритор увидел бородатого человека, на вид чуть постарше его самого. Черные, с заметной проседью, кудри незнакомца были нечесаны, а пожалуй, и немыты. На нем была застиранная красная рубаха в клетку, коротковатые выцветшие штаны и спортивные тапочки. В руке он держал Киннамовскую бутылку и смотрел кротко и вопросительно: дескать, не будет ли потом претензий?

– Нет, не буду, не нравится оно мне, – ответил Феодор и вдруг почему-то спросил: – А вы что, специально меня ждали?

– Почему специально? Мы просто вот тут давно сидим. – Бородач показал на ближайший шалашик; вход в него завешивало нечто вроде черного флага с надписью красной краской: «Армия Гномика». – Хотите – присаживайтесь к нам, у нас место есть, а там едва ли.

Великий ритор посмотрел в сторону веранды: пожалуй, она и впрямь полна… Между тем из-за флага высунула голову женщина, быстрым взглядом окинула Киннама с головы до ног и ловко выбралась наружу, отряхивая невидимые крошки с синего дорожного комбинезона. Возрастом около тридцати, женщина, хоть и полноватая, была весьма миловидна: пышные черные волосы, перехваченные на затылке блеклым бантом, задорные карие глаза, ярко напомаженные губы, круглые щеки в ямочках.

– Да-да, – приветливо закивала она, – идите к нам, у нас уютно.

При этом она бросила на Киннама такой томный взгляд, что великий ритор мысленно хмыкнул. Но приглашение решил принять – почему бы нет? На разбойников эти люди не походили, а случайные знакомства Феодор с некоторых пор полюбил, чувствуя, что для творчества необходимы новые впечатления.

– Что ж, спасибо за гостеприимство! – Он широко улыбнулся и пробрался за пиратскую занавеску. Здесь было темновато, но уютно, хотя не особо чисто. На столе – несколько бутылок из-под пива, куски хлеба и рыбьи кости. Из угла таращился на незнакомца малыш лет трех. Киннам кивнул ему: – Привет! Как тебя зовут?

Но ребенок, продолжая смотреть на него не отрываясь, сделал вид, что ничего не слышит.

– Вы не обращайте на него внимания, он к вам пока привыкнет, – проговорила женщина, быстро расчищая для Кинама место за столом. – Мы редко куда-то выбираемся, ему всё в диковинку.

– А куда вы сейчас выбрались?

– На концерт Гномика, – невнятно пробулькал мужчина, отхлебнув изрядно из трофейной бутылки. – Это тут в горах, недалеко уже, но вот, застряли, – пояснил он, вытирая усы.

– В горах? – слегка удивился Феодор.

– Ну да, – пояснила дама, – он ведь выступает на квартирах, в домах. Есть тут одно имение с хорошими хозяевами, они сегодня вечером принимают народ.

– Простите, а Гномик это кто? – спросил Киннам и по взглядам, которыми обменялись его новые знакомые, сразу понял, что сильно упал в их глазах.

– Поэт такой есть, рапсод, – объяснил мужчина. – А Гномик это производная от гномической воли, между прочим.

– Вот как? Намек на то, что он творит только то, что хочет сам?

– Да, у него очень много песен про свободу! – сказала женщина. – И про то, как этот ужасный мир нас калечит…

– О свободе, кажется, пишут, когда ее не хватает?

– Конечно! – Мужчина кивнул. – А разве ее бывает слишком много?

– У нас – точно нет, – ответил Киннам задумчиво. – У нас всё время хочется еще. Но я вполне допускаю, что иногда человеку может показаться, что свободы слишком много. Как сказал один английский поэт: «Когда я влюблен, то редко говорю о свободе, не подумав хорошенько».

– Это весьма частный случай. Мы, скорее, сами себя загоняем в рамки, которые мешают и жить, и верить, и… вообще всё мешают!

– Это какие же рамки?

– А когда придумывают себе кучу дел, начинают работать на трех работах, суетятся, лишь бы не оказаться на свободе, когда только ты и Бог.

– Это по разному бывает, – ответил Киннам, глядя своему странному собеседнику в глаза, где читалось слишком много и в то же время маловато, потому что непонятно было, чего в этом человеке больше: ума, насмешки, упрямства или юродства, почти безумия. – Думаю, если кто-то действительно хочет постоянно быть с Богом, то ему не помешают ни три работы, ни что угодно еще. Но оставим Творца, я лично не религиозный человек. Я лишь хочу сказать, что часто мы связываем себя обязательствами не из боязни свободы, а потому, что людям важно что-то делать для самовыражения, для того чтобы помочь другим, для удовлетворения жажды знаний, да мало ли для чего еще. Разве не так?

– Не так! – Мужчина замотал головой. – Это всё отговорки. Это просто боязнь остаться без комфорта, без машин, домов, всего прочего. И живем не по-божески.