Траектория полета совы

***

– Так с чего же начать? – задумчиво проговорила Афинаида, когда голос Элен погас с тихим щелчком микрофона. Она сцепила пальцы и напряженно посмотрела перед собой.

– Наверное, с начала?

– Нет, с самого начала не надо, это слишком долго. – Девушка помотала головой. – Начну с того, что на пятом курсе со мной случилась дурацкая история. Это было осенью, мы с друзьями сбежали с лекции, и кто-то предложил пойти… Нет, это опять длинно, – досадливо оборвала она себя. – В общем, это была игра, шутка, но потом всё обернули так, будто я приняла участие в языческой церемонии.

– Вот как? – удивился ректор.

– На самом деле это была просто глупость, дурачество: какие-то песни, мы бросали ладан на угли, а потом прибежали Рипидоносцы, завязалась драка… И с того дня у меня в жизни всё пошло наперекосяк. Я заболела, чуть не провалила экзамены, и… То есть, разладилось-то оно, может, само по себе, я бы и не связала ничего с этим эпизодом, если бы не мама.

– А мама уже, что называется, воцерковилась?

– Да, еще за полгода до этого.

– О, я представляю себе!

– Совершенно верно представляете! Это была целая эпопея. Сначала мама ничего не сказала, побежала советоваться по телефону. Отец Андрей всегда говорил, чтобы в минуты гнева или недоумения все звонили ему, а он объяснит, как поступить… Ах, лучше бы она тогда на меня накричала, даже поколотила – всё равно бы потом пожалела, всё бы и забылось. Но мама замкнулась, отгородилась от меня, начала обдумывать какую-то стратегию… – Афинаида сжала губы и слегка задумалась. – В итоге она внушила мне, что надо поговорить с отцом Андреем – всего лишь поговорить, по-человечески. Мне нелегко было решиться на разговор с незнакомым священником, но… Мама вдруг стала ласковой и мягкой, терпеливо объясняла, что я нуждаюсь в помощи, что отец Андрей может многое разъяснить, и… А тут я прочла книжку о святом Григории Паламе, и мне самой стало любопытно. Да ведь я и не имела ничего против религии, а мое состояние болезненное… оно меня беспокоило. В общем, в конце концов я уступила. Мы пришли к отцу Андрею утром в будний день, и вокруг него уже была толпа народа. То есть сам он с кем-то беседовал в исповедальне, а люди стояли и сидели в ожидании. Отец Андрей оказался совсем не страшным. Когда дошла очередь до меня, я вкратце рассказала свою историю, а он сначала молчал, смотрел в сторону, только изредка взглядывал на меня так… изучающе. А потом сказал, что со мной всё непросто, что хотел бы поговорить на эту тему позже, когда народ разойдется.

– Однако!

– Нет-нет, ничего такого! Он лишь дал понять, что озабочен моей судьбой, и я… мне это было приятно. Я вышла из исповедальни и села в сторонке, стала ждать. Мама вскоре ушла, а я, можете представить, прождала его до самого вечера! Это был какой-то немыслимый день, странный круговорот лиц, явлений… Вы знаете Свято-Михайловский храм в Перистери, недалеко от книжного развала? Это древняя базилика, довольно большая. Отец Андрей появлялся то тут, то там, наверху, внизу, что-то объяснял, доказывал, распоряжался. Его голос был слышан везде, повсюду! Но сам он только мелькал перед глазами и тут же скрывался. Иногда махал рукой – мол, подожди еще, иногда подходил на секунду, извинялся и пропадал снова. Я сидела и читала, я всегда носила с собой какую-нибудь книжку… Несколько раз порывалась уйти, но… не получалось. То думалось, что это будет невежливо, а то меня кто-нибудь задерживал. Это был канун праздника Трех святителей, было много всяких приготовлений, меня тоже просили помогать. Подходили всякие люди, интересовались, кто я такая, что читаю и кого жду. И все хвалили отца Андрея, говорили, что он очень мудрый на советы, может понять любого… А Лежнев еще приговаривал, бегая по храму: «От каждого по способностям, каждому по духовной потребности», – смешно, правда?

– Да уж! – хмыкнул великий ритор.

– Вот. И постепенно возникло ощущение, что я стала кирпичиком в этом большом здании, что мне уже определено свое место. И мне самой стало интересно: чем же дело кончится? Прошло несколько часов, ко мне подошла старушка и сказала, что отец Андрей благословил пообедать, – и вот, я ела в полутемной каморке безвкусную похлебку, заедала черствым хлебом… Потом была вечерня, и я впервые отстояла церковную службу. Лежнев служил хорошо, проникновенно и очень сосредоточенно. Сзади иногда доносился шепот: «Ах, какой молитвенник!» После службы он вдруг подошел ко мне и спросил: «Ты ведь студентка? Умеешь читать церковные тексты?» Я ответила, что умею, но не вслух.

– Он сразу перешел на ты? – поинтересовался Киннам.

– Да, он иначе ни к кому не обращался.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и величественно вплыла Элен с небольшим подносом. Она грациозно опустила поднос на столик, стоявший перпендикулярно ректорскому столу, бережно сняла с него кофейную чашку и, почтительно изогнувшись, поставила ее перед Киннамом, не забыв подложить маленькую салфетку. Афинаиду секретарша не удостоила взглядом, повернулась на каблуках и мгновенно скрылась. Девушке пришлось самой тянуться за кофе. Она машинально пошевелила в нем ложечкой и продолжала:

– Ну вот, тогда он махнул рукой и сказал: «Не важно. Мне сейчас надо молебен отслужить, помоги, пожалуйста». И ткнул меня в служебник. Я прочитала, запинаясь, пятидесятый псалом, а отец Андрей потихоньку пел, бормотал молитвы. Потом похвалил меня, сказал, что хорошо читаю – это было неправдой, между прочим, читать я научилась позже, – и тут же спросил, приду ли я завтра. Мол, очень нужно завтра кое в чем помочь. Я растерялась, но он тут же забыл о вопросе, вернулся вдруг к моей исповеди, если можно ее так назвать. Объяснил, что мое прегрешение тяжелое, что жертвоприношение идолу – это ни к какие ворота не лезет, что я отлучила себя от церкви, от Бога… Но сразу принялся утешать, говорил, что я сложный человек, что меня можно понять и простить, но понять меня по-настоящему может только Господь… и духовный отец, если он у меня появится. Потом опять спросил, приду ли я завтра…

– И вы, так сказать, проглотили эту приманку, – подытожил Киннам слегка удивленным тоном.

– Нет, не совсем… Это не выглядело приманкой, вернее, приманкой был весь его тон, стиль, манера поведения. Он действительно располагал к себе! Я пришла к нему снова, да. Хотя не назавтра, а через неделю. Меня разбирало странное любопытство: хотелось понять, что это за церковная жизнь такая, чем живут все эти люди, какой они смысл находят во всех этих занятиях… И сам Лежнев мне тоже стал интересен. И вот, я пришла, а в храме в тот день собирали одежду для бедных, и отец Андрей мне обрадовался. В тот момент было много бестолковщины, не хватало просто аккуратных людей. И… я как-то сразу почувствовала, что я здесь нужна, что мне рады. Это было не то, что в Академии, где все мы были на равных и никто, по большому счету, друг другом не интересовался. Лежнев бегал вокруг, пытался руководить и всем говорил: вот, посмотрите, какая к нам барышня пришла ученая! Теперь, мол, всё пойдет на лад…

– Но ведь это была настоящая секта? – перебил ее ректор.

– Да. Но такие вещи понимаешь только потом, если посмотришь со стороны. Секта это нечто отделенное от целого, но… Иногда ведь очень приятно чувствовать себя отделенным от профанов, посвященным в тайну… И тогда самому хочется во всё вникнуть, узнать побольше. Представьте: вы стоите в храме, слушаете проповедь, ощущаете, что в ней много намеков, аллюзий, но точно не можете сказать, каких. А рядом стоят люди, которые вздыхают, кивают головой и явно понимают больше, чем вы… Разве не у всякого человека проснется любопытство и жажда познания?

– Не у всякого, только у некоторых. Даже смею вас уверить, что большинство этих слушателей сами ничего не понимают.

– Здесь вы тоже правы. Там было больше специалистов другого рода. Например, я однажды видела, как одна женщина подошла к другой и спросила: «Помнишь, какой завтра день? Вот, отец Андрей просил передать тебе синодик». А та улыбнулась так самодовольно, кивнула: «Да, он знает, к кому обращаться!»

– Это они о чем? – Киннам вскинул брови.

– Есть такой обычай у духовных людей – накануне дня мученицы Клавдии молиться за всех обидевших и врагов. Якобы этим привлекается особая благодать. Суеверие, конечно, но раньше мне так не казалось. – Афинаида, наконец, глотнула кофе. – Раньше казалось, что там, в Свято-Михайловском, витает особая мудрость. Ведь никто никогда не говорил, что мы отделяемся от Церкви – наоборот, подразумевалось, что именно мы-то и храним ее учение в первозданном виде! Если «они» могут есть рыбу по средам, носить одежду, несвойственную полу, и так далее, то мы так делать не будем, потому что знаем, что это запретили святые отцы…

– Всё же занятно, что иностранец приехал обучать нас истинам веры.

– Он же не просто так приехал, он приехал с таким ореолом… едва ли не мученика! Вот, мол, я вырвался из тюрьмы народов, где люди чуть не каждый день умирают за Христа, а вы здесь расслабились и живете так, словно у вас билеты в рай…

– А как ему удалось оттуда уехать?

– Это отдельная история, я ее немного знаю. Он не уехал, он переправился через границу некоей тайной тропой…

– Странно, что его так быстро приняли в общение и дали приход!

– Почему же? Он умел быть обаятельным, легко входил в доверие, показывал преданность Империи, архиерею. Это только со временем, в самом близком кругу, он начал говорить, что в нашей церкви почти всё неправильно, всё обмирщено, никакой духовной жизни…

– И в чем же она должна заключаться?

– О, много в чем! В одежде, в движениях, позах, мыслях… ну, и в молитвах, богослужениях, безусловно. Лежнев вывез из Московии много рукописей катакомбных старцев, понемногу издавал их здесь и распространял среди своих. Старцы, вы понимаете, были очень суровы. В условиях гонений, когда каждое движение может стать последним, возникает особый тип благочестия, его сложно в двух словах описать…

– А разве наши святые отцы не были суровы? Он давал их читать?

– Давал, конечно. Отцы-то меня и привлекли больше всего. Они открывали прекрасный мир, где Бог совсем близко… для тех, кто готов для Него от всего отказаться… Правда, я только сейчас понимаю, насколько причудливо этот мир преломлялся для меня толкованиями Лежнева. Да, это соответствует Евангелию – от всего отказаться ради Бога, и я попыталась это сделать. Но в реальности получается, что ты отказываешься от всего не ради Бога, а ради… священника, храма, ради каких-то дел, на которые расходуются не только деньги – это мелочь, – а силы, здоровье, лучшие душевные движения…

– Но я подозреваю, что это вы тоже поняли уже потом? – тихо спросил Киннам.

– Да, – просто согласилась Афинаида. – Вернее, что-то начало во мне шевелиться в связи с моим предполагавшимся постригом – сомнения, переживания… Арест Лежнева и всё, что с ним было связано, перевернул ту мою жизнь вверх ногами и поставил на ней жирную точку. Не знаю, как я не сошла с ума…

– А что было связано с арестом? – осторожно поинтересовался ректор.

– Знаете, мне не хотелось бы об этом говорить. – Афинаида нахмурилась и опустила голову. – Не хочется вспоминать, наверное, я еще не готова… Да, еще ведь выяснилось, что он эти деньги, которые собирал для «гонимых братьев» никуда не отправлял. Их потом астиномы нашли, они так и лежали в конвертах с надписями. И все эти махинации…

– Странная история! Но как вы думаете, для чего это всё ему понадобилось? Неужели такой экзотический способ заработать?

– Нет-нет, – уверенно ответила Афинаида, – он… в самом деле был аскетом. Не знаю, для чего он копил деньги. Может, существовала еще какая-то сверхзадача, о которой я не догадываюсь? Во всяком случае, у него были твердые религиозные убеждения, он искренне считал, что воспитывает людей в единственно правильном направлении. Ну, и наличие такой преданной паствы давало уверенность и вдохновляло, наверное. Он же был известный человек, учитель молитвы, благочестия… всего, что под этим можно понимать. При этом он был хорошим психологом, общаться с ним было приятно. Он всегда знал, как ободрить, поддержать. Без этого мы и не смогли бы столько трудиться, что называется, во славу Божию. Он пытался встать в положение всеобщего отца, но мог действовать и очень деликатно… Вот, например, – тут Афинаида чуть встрепенулась и машинально пригладила волосы, – мы однажды сидели на кухне, и он на все лады расхваливал одну прихожанку, Ирину. Она была такой подвижницей, дневала-ночевала в храме… да еще с детьми! И при этом была добрая, хорошая, я с ней потом подружилась. Вот, сидела она бедная, краснела, слушая похвалы. А когда все уходили, Лежнев нагнал меня в дверях и шепнул на ухо: «А ты приметила, как она одета?» Да, конечно: юбка до пола, штопанная кофта, пыльные башмаки… Мне сразу стало стыдно, я поняла, к чему был весь этот разговор… И с тех пор решила поменять гардероб, тем более, что давно замечала, как на меня порой косо смотрят – на мои юбки до колен, короткие рукава…

Киннам слушал, не шелохнувшись. Афинаида бросила на него быстрый взгляд и смутилась:

– Ой, ну что я о пустяках? Там и правда всё было очень непросто! Многие верили, что Лежнев наделен даром прозорливости. Он и сам на это намекал. Да и со мной бывали случаи… Например, однажды я потихоньку молилась вечером, после службы: мне была непонятна одна стихира, и я просила Богородицу вразумить меня. Отец Андрей исповедовал в своей кабинке с прозрачной стеной, я его ясно видела, он оттуда не выходил, слышать ничего не мог. А потом, уходя, когда я к нему подошла под благословение, он сурово так сказал: «Нечего Матерь Божию зря отвлекать, лучше бы ко мне обратилась». И объяснил стихиру в двух словах, представляете?

– Да, – кивнул Киннам, – они читают по губам.

– Кто? – опешила Афинаида.

– Русские катакомбники, это очень удобно для конспирации. И вообще довольно известный трюк.

Девушка смотрела на него круглыми глазами, в полном смятении.

– Ах, это многое объясняет, – проговорила она. – Очень многое!

– Не расстраивайтесь, госпожа Стефанити, вы просто многого не знали тогда… да и теперь еще не знаете, – участливо сказал Киннам. – Но это поправимо.

Потом она рассказала о тяжелой работе на Пелопоннесском подворье, о матери Еликониде, которая руководила сбором оливок, стрижкой овец, длинными монастырскими службами в полутемном сарае и всей жизнью восторженных неофиток… Рассказывала, как девушки таскали камни для постройки небольшого храма – отец Андрей вдохновенно объяснял, что здесь, вдали от столичной суеты и неправильной жизни, они смогут создать независимое ни от кого прибежище истинных христиан…

Кофе в ее чашке давно остыл – как и у великого ритора, который слушал ее очень внимательно, почти не отрывая глаз.

– Да, у вас уникальный опыт… хотя очень печальный, – подытожил Киннам, когда девушка умолкла.

– Опыт? Да, но из него можно сделать один вывод: нельзя быть такой доверчивой! Когда всё это кончилось, я почувствовала себя так, будто вселенная вокруг меня рухнула. То есть, понимаете, я как бы положила свою жизнь без остатка на алтарь православия, думала, что служу этим Богу, исполняю заповедь «оставь всё и следуй за Мной», а на самом деле… На самом деле Бог, может, и вовсе тут был ни при чем! Я думала: значит, я от всего отказалась, всё бросила, даже чуть не постриглась… Если б Лежнева взяли хотя бы на день позже, я бы осталась у разбитого корыта еще и монахиней!

– Да, перспектива устрашающая, особенно если учесть, что вы вовсе не созданы для монашеской жизни! – Афинаида взглянула на ректора, и он чуть заметно улыбнулся. – По крайней мере, мне так кажется. Хорошо, что вы избежали подобной участи! Я помню тот скандал с Лежневым… Но вот не думал, что встречусь с одной из его жертв в стенах Академии – тем более приятная неожиданность! Кстати, говорил ли вам сей любитель аскезы, с каким именем он собирался вас постричь?

– Да… Ему всегда страшно не нравилось мое имя, «языческое», и он норовил называть меня Афанасией… А постричь хотел Агафией. Мне это имя совсем не нравилось! Отчасти я потому и противилась его настояниям постригаться и оттягивала, – Афинаида усмехнулась. – Только уже накануне разгрома он решил дать мне имя Арсения…

– Какой глупый поп! Если б я постригал вас, я бы нарек вас, конечно, Евдокией.

– Почему? – спросила Афинаида, но тут же улыбнулась, вспомнив о супруге императора Феодосия Младшего. – А, ну да… А ведь меня в честь нее и крестили! Папа, правда, вообще крестить меня не хотел, но бабушка настояла, а мама тоже была не против – вроде «так положено»… Но моего имени нет в святцах, а папа категорически настаивал на нем, и решили крестить в честь Афинаиды-Евдокии.

– Что ж, в России, например, это даже принято: есть святые княгиня Ольга-Елена или князь Владимир-Василий. Христианские имена у них вторые, но крестят обычно с первыми, изначально тоже языческими.

– Правда? – удивилась Афинаида. – Я не знала. Интересно!

– У вас очень красивое имя! Кстати, вы не будете против, если я буду звать вас просто по имени?

– Что вы, пожалуйста! – ответила девушка чуть смущенно и, помолчав, вздохнула. – Да, если б я была дочерью философа, вряд ли у меня в жизни возникли бы подобные проблемы!

– Такие не возникли бы, но, возможно, возникли бы другие… Вы же помните, какие сложности были у вашей тезки, когда она стала императрицей! У каждой розы, даже самой красивой, свои шипы.

– Это понятно, но… Не знаю… Недавно в одной статье я читала рассуждение о том, что всякий опыт стоит того, чем за него заплачено. Только… мне кажется, что такие красивые фразы пишут люди, которые не очень-то дорого платили за свой опыт!

– Часто бывает и так, – согласился великий ритор с легкой усмешкой, – хотя то же самое можно услышать от людей, действительно многое переживших. Но ваш скепсис понятен. – Он умолк на пару секунд и добавил: – В юности я еще доверял таким рассуждениям, а теперь мне тоже стало трудно с этим согласиться.

Афинаида посмотрела на ректора и заметила, как словно бы тень легла на его красивое лицо, а в уголках глаз вместо прятавшейся там улыбки проступила усталость. «Неужели и в его жизни могло быть что-то… такое же тяжелое и непонятное, как у меня?» – подумала она, но спросить, конечно, не решилась и поскорей опустила взгляд, потому что внезапно испытала странное – и даже неприличное! – желание: протянуть руку и погладить его по щеке, чтобы стереть эту тень и заставить его улыбнуться…

– Ну, может быть, если оценивать из перспективы… – нерешительно проговорила она. – Я иногда думаю, что пройдет время и я пойму смысл всего бывшего… Только вот какое время? Понять-то хочется уже сейчас!

– Приходится запасаться терпением. Наука жизни еще сложнее просто науки: иногда долго копаешь и ищешь разрешение проблемы, но не находишь… Хотя, как и в обычной науке, попутно можно понять что-то важное для себя. – Помолчав немного, Киннам продолжал несколько задумчиво: – Конечно, сразу после горького опыта бывает непонятно, зачем он нужен или, по крайней мере, кажется, что такой ценой он точно был ненужен. Но, возможно, позднее станет ясно, что судьба в итоге устроила всё к лучшему и не стоит проклинать ее… Хотя после опыта, подобного вашему, эти слова могут вызвать, скорее всего, только недоверие.

– А вы разве верите, что «всё к лучшему в этом лучшем из миров»?

– Нет, Афинаида, – рассмеялся Киннам, – но надежду на лучшее всё же не стоит терять, ведь это единственное, что оставила нам Пандора!

– Да, но… это тоже как-то мрачно! Пусть сейчас я опомнилась, вернулась в науку и, возможно, преуспею… Но то, что было – зачем оно?! Ведь я точно так же могла бы заниматься наукой, я бы уже многое могла сделать, а вместо этого потеряла столько лет – зачем? Если это промысел Божий, то какой-то очень странный… Я думала, что спасаю душу, а в итоге… ничего не спасла, только оказалась выброшенной из жизни: потеряла время, друзей, почти все связи… А что приобрела? Разве что умение молиться… Древнегреческий, вот, не забыла благодаря богослужебным текстам… А так… я всем пожертвовала ради православия, а оно… Оно, можно сказать, показало мне звериный лик! И самое обидное – я же действительно хотела служить Христу! Может, мама там искала утешений, какой-то душевной корысти, так сказать… Но я-то искренне хотела послужить Богу! И что? И разве это у меня одной так? Эти прихожане Лежнева, они все рассеялись, и только некоторые ушли в другие приходы, а большинство – в никуда, ушли совсем из Церкви, потеряли веру… Я не про всех знаю, но некоторые пустились во все тяжкие… Один молодой человек, он предавался жуткой аскезе, слушался отца Андрея, как в патериках: всё спрашивал, вплоть до того, сколько в день чашек чая пить… Лежнев часто его приводил как пример истинного послушания! Так вот, он теперь пьянствует, курит, гуляет… И думаю, он не один такой, таких много, просто разные градусы отчаяния и… падения… И вот почему это так? Люди вроде бы от души хотели служить Богу, а попали в такую яму! А Бог… Бог не вмешивался, получается? Получается, Ему всё равно? – Афинаида помолчала и усмехнулась. – Можно, конечно, сказать, что Он все-таки вмешался и разорил это… змеиное гнездо… Но что из этого? Лежнев наказан, да, но сколько людей вообще ушло от веры и, скорее всего, больше никогда к ней не придет! И их можно понять! Потому что боязно опять приближаться ко всему этому… Я вот хожу в храм, но у меня до сих пор такой страх, что, когда со мной пытаются поближе сойтись какие-нибудь православные, мне хочется бежать от них! Потому что страшно, что познакомишься поближе, опять куда-нибудь втянешься… и снова напорешься на что-то подобное! Иногда уже думаешь: вдруг это свойство христианской религии как таковой – приводить в такую яму тех, кто пытается жить по Евангелию, «отвергнуться себя» и всё такое? Или это свойство только какого-то среза современного христианства? Или эта яма – следствие моей глупости? Я не понимаю! Посмотришь на историю Церкви: вроде не было же всё так плохо… Да, и раньше случалось много дурного, но ведь были и настоящие святые, подвижники… То есть люди подвизались и в самом деле спасались, а не так, как мы у Лежнева… И если правда, что «Христос тот же во веки», то не могло же всё это совсем исчезнуть! Значит, и сейчас должно существовать настоящее православие… Но где оно?!

– «Царство небесное внутри вас есть», разве не так? Там его и нужно искать, как мне думается, а всё внешнее должно быть постольку, поскольку оно помогает найти и удержать это царство. У вас же, видимо, получилось наоборот: вы исходили из внешнего – не делать этого, отказаться от того и сего, и тогда придет царство. Точнее, так научил вас Лежнев: «слушайтесь меня, и я приведу вас». А вы подумали, что раз он говорит, то и приведет, не так ли? Ведь он внешне был таким аскетичным, вроде бы так много знал о православии – по крайней мере, гораздо больше, чем вы…

– Да-да, так и было! Я думала, что он же священник, а значит как бы и должен знать, как спасаться…

– Очень распространенная ошибка! Священника часто воспринимают как заведомо непогрешимого вождя или хотя бы духовно опытного пастыря, а между тем большинство священников – обычные люди, даже далеко не лучшие представители человеческого рода и духовно слепы.

– «Слепой же если ведет слепого, оба упадут в яму», – пробормотала Афинаида. – Да, так всё и получилось. Наверное, прежде чем слушаться Лежнева, надо было почитать какие-нибудь хорошие книжки о православии, об аскетике… Но в то время я не знала, что читать, и мы опять же спрашивали у Лежнева. Даже то, что мы читали хорошего, те же святые отцы, всё это виделось уже через призму его толкований, того образа жизни, который он проповедовал… Какой-то замкнутый круг! Я вспоминаю всё это и пытаюсь понять, могла ли я, такая, какой была тогда, поступить иначе… и не знаю!.. Хотя что толку теперь рассуждать об этом, прошлого не вернешь. Хуже то, что непонятно, как жить в настоящем… Конечно, если б я совсем потеряла веру, было бы проще – жила бы и не думала ни о чем таком. Но я верю в Бога. Это… нечто такое, что не зависит от всего внешнего, от людей, от обстоятельств, от настроения… Не могу объяснить.

– Я понимаю вас, – тихо сказал Киннам. – Веру, если она настоящая, трудно потерять. Думаю, даже невозможно.

– Наверное… Но ведь вера должна как-то воплощаться на практике. Когда мы слушались Лежнева, с практикой всё было понятно. А теперь ничего не понятно – что делать, чего не делать… Всё так запуталось!

– Вы знаете, Афинаида, я человек далеко не благочестивый, и с православием у меня отношения… сложные, скажем так, поэтому, разумеется, я не могу давать духовных советов. Но у меня есть некоторые общие соображения, потому что мне тоже приходилось размышлять на похожие темы. Мне кажется бесперспективным поиск Бога через совершение чисто внешних действий, через соблюдение каких-то запретов. Я заметил, что у верующих очень часто бывает установка: не делай того и сего, иначе пойдешь в ад. А вот установка: делай то и это, чтобы быть с Богом, – встречается гораздо реже. Мне это кажется странным. Ведь христианство состоит в том, чтобы соединиться с Богом и быть с Ним, а муки ада – лишь следствие того, что ты не стяжал Бога в своей душе. В конечном счете важны только отношения человека с Богом, а весь остальной антураж вторичен, он менялся в течение веков и, конечно, будет еще меняться и, более того, не может не меняться. И когда первичным становится антураж, а не отношения, начинаются всякие перекосы. Люди цепляются за форму, а о содержании почти не думают, как будто бы оно автоматически должно прилагаться к форме, а ведь это далеко не так! На днях я читал одну книгу о ранневизантийской философии и наткнулся на цитату из Макария Великого… точнее, на самом деле это не Макарий, а Симеон Месопотамский, но не важно. Так вот, его слова меня поразили: «Истина превосходит равно всех учащихся и учащих, и потеряли самих себя те и другие, блуждая». Потому что, говорит он дальше, если твой наставник скажет, что Бог это огонь, ты обнаружишь, что Он «превратился в воду жизни»; одному Он является как царь, а другому как нищий, кому-то Богом, а кому-то смиренным человеком, «если ищешь Его на небесах, Он оказывается на земле, а если ищешь на земле, переносится на небо». Для одних Он, по неведомому нам промыслу, становится бременем, для других облегчением… Словом, каждый находит Его по-своему, и не нужно об этом много рассуждать, потому что таким суесловием «никто ничего не добьется».

– Да, это и правда очень верно! – воскликнула Афинаида. – А ведь многие учащие… и учащиеся тоже… раздают советы так уверенно, не терпят возражений, как будто они точно знают, что нужно каждому человеку… Но разве можно это знать?! А когда-то я думала, что можно… то есть – что если ты помолишься и спросишь, например, священника, как тебе поступить, он непременно возвестит тебе волю Божию… Если б знать раньше то, что понимаешь теперь!

– Да, мне тоже стало досадно, что я не прочел этих слов Макария гораздо раньше, в молодости – быть может, это помогло бы мне избежать кое-каких ошибок. Но, с другой стороны, тогда я мог бы прочесть и не обратить внимания, это теперь у меня есть опыт, который подтверждает справедливость этих слов… Как бы там ни было, я уверен, что нет универсальных рецептов духовной жизни. Что полезно для одного, для другого может стать ядом, и значение имеют только взаимоотношения человека с Богом. Они бывают сложными, человек может многого не понимать, но отношения должны быть. Если их нет, все правила и рецепты тщетны. Трудно поверить, что Богу, давшему нам разум, способный постигать множество вещей, можно угодить через полное отключения этого разума, через абсолютное подчинение суждениям людей, которые и себя-то как следует не знают, а не то что тех, кому они дерзают выписывать рецепты на все случаи жизни. Равно как невозможно поверить, чтобы Творец, создавший такой прекрасный и сложный мир, создавший человека так, что до сих пор ученые не могут до конца понять устройство нашего организма, мог требовать от нас полного отказа от познания сотворенного мира, от научной работы и творчества, потому что это грех и мешает спасению! Думаю, Бог не для того дал нам разум, чтобы мы им не пользовались.

– Да, но… всё это сложно! Я тоже думала об этом… насчет разума, духовных наставлений, устройства мира. Но во многих аскетических книгах… Впрочем, это другая тема, я и так сильно отвлеклась. Простите, я постараюсь поскорей окончить, тем более, что уже недолго. – Афинаида глубоко вздохнула, помолчала несколько секунд и продолжала. – Я была в таком отчаянии, что до сих пор с содроганием вспоминаю то время. Началось следствие, нас допрашивали, но всё это было как в тумане… Однажды я чуть не покончила с собой. Был зимний вечер, неожиданно подморозило, солнце садилось, такое оранжевое и холодное… И мне казалось, что и я сама вся внутри замерзшая и мертвая… что жить нет смысла. Я стояла у края проспекта, мимо неслись машины, и я думала: вот сейчас броситься под какую-нибудь тяжелую фуру – и всё… Я ни Бога в тот момент не боялась, ничего, мне было всё равно. Остановила меня только мысль: «Там будут мучить»… Вот видите, иногда боязнь ада помогает! – Она усмехнулась. – Я дождалась зеленого светофора, перешла дорогу и шла, не зная, куда. На углу был какой-то магазин, я вошла, сама не понимая, зачем – кажется, просто потому, что у меня замерзли руки и захотелось погреться… Это был книжный. Я подошла к одному стеллажу и тупо стояла перед ним, даже не видела, что там за книги. Подошел тамошний работник и спросил, не подсказать ли мне что-нибудь. Я ответила: «Нет, спасибо!» – и взяла первую попавшуюся книгу с полки, мне просто хотелось, чтоб от меня отстали, чтобы ни с кем не говорить. Но название книги мне показалось любопытным, я открыла наобум и стала читать. И вдруг мне очень понравилось, как написано, язык, стиль… Я ее купила и дома всю ночь читала. Там переплетались несколько историй об ученых, очень разных историй, и я подумала, что еще могу попробовать вернуться к жизни! Ведь у меня есть образование, прошлые навыки, знания… И я решила заняться наукой. Правда, я чувствовала, что у меня сильно расстроены нервы, и… В общем, я согласилась поехать в реабилитационный центр. Нас всех, кто у Лежнева был, после его ареста приглашали на реабилитацию, но я боялась всех этих психологов, врачей, и сначала подумала, что никуда не поеду. А тут я решилась, три месяца провела в этом центре, мне там помогли придти в себя… и просто я там отдохнула от всего. А когда вернулась, отыскала телефоны прежних сокурсников, позвонила кое-кому, устроилась на работу в библиотеку, стала читать… Я глотала книги одну за одной, даже есть забывала! Взялась вспоминать иностранные языки… А потом произошла «встреча» с Евмафием, и вот, я здесь! – весело докончила Афинаида.