Траектория полета совы

– Скажите, сударыня, а где же ваша матушка? – обратился он к девушке. – Вы меня ей не представили.

– Мама давно умерла, еще когда мне было шесть лет, – медленно ответила Божена, опустив глаза и поигрывая вилкой.

– Простите…

– Да нет, ничего. Давайте о делах чуть позже, ладно? Когда на нас перестанут обращать внимание.

– Пан Киннам! – подал голос хозяин. – Мы сегодня прочли в вечерних газетах, что вы были на приеме у святого отца…

– Да, был, – несколько удивленно отозвался Феодор. – Однако же быстро у вас распространяются новости… частные новости, я бы сказал.

– Напротив, совсем даже не частные! – воскликнул пан Кшиштов. – Там было написано, что вы прибыли с особой миссией от императора римлян!

Разговоры мгновенно прекратились. Все посмотрели на Киннама с любопытством, дамы потихоньку заахали.

– Не кажется ли вам, что это больше похоже на журналистские домыслы? – Улыбка у Киннама в этот раз вышла не слишком любезной. – Ведь ни я, ни понтифик заявлений по этому поводу не делали.

– Может, и домыслы. – Пан Кшиштов кивнул, однако заметил, не скрывая иронии: – Но разве трудно домыслить? Про ваш визит стало известно, а представители Империи не так уж часто являются к святому отцу, чтобы просто засвидетельствовать почтение…

– Ну, конечно же, у господина Киннама есть поручение! – подала голос дама в ядовито-зеленом платье. – Только он не признается и правильно сделает, он ведь прирожденный дипломат! – Она посмотрела не великого ритора с выражением совершеннейшего восторга.

– Одно может считаться доказанным: господин Киннам и святейший наш папа встречались, – заметил лысый господин.

Феодор утвердительно наклонил голову.

– И как здоровье святого отца? – поинтересовался пан Кшиштов. – У него, говорят, опять разыгралась подагра?

– Полагаю, неплохо. Он выглядел бодро, велел всем кланяться и передать, что каждый тост отражается на его подагре благотворно.

Естественно, немедленно были опрокинуты рюмки за Краковского папу. Феодор чувствовал, что соловеет – впрочем, как и остальные. «Надо бы умерить темп, – промелькнула мысль. – Эта чудо-настойка явно не даст поглощать себя в таких количествах без последствий…» Упиваться до потери контроля над языком ему вовсе не хотелось, особенно когда разговор коснулся таких предметов.

– А вы знакомы с императором Константином, пан Каннам? – продолжала допытываться зеленая дама.

– Как вам сказать… По должности мне приходится с ним время от времени встречаться, – сдержанно ответил великий ритор.

– Ах, он такой красавец! Не правда ли?

«Интересно, у здешних пани так принято – обсуждать с одними мужчинами внешность других мужчин? – подумал Киннам с некоторым раздражением. – Или это издержки воспитания среднего класса?»

– На мой взгляд, – ответил он, – у августейшего всегда чересчур напряженное выражение лица. Он постоянно чем-то озабочен, словно отовсюду ждет подвоха и никому не доверяет.

– А вы бы доверяли на его месте? – спросил пан Кшиштов, хмыкнув.

Киннам пожал плечами. На языке вертелся ответ: «Никогда не пытался себя вообразить на его месте», – но в этих словах определенно была бы толика лукавства… Феодор снова ощутил досаду – на императора, на заманившую его сюда Божену, на этих людей с их дурацким любопытством…

– Но вот вам же он все-таки доверил тайную миссию! – радостно заметила дама.

Киннам чуть вздрогнул и скривил губы то ли в улыбке, то ли в усмешке. Однако он не мог не признать, что в словах собеседницы есть определенная логика. Получается – да, доверил, и Киннаму удалось выполнить задание. Даже перевыполнить. Но есть ли в этом заслуга императора, еще вопрос…

Стали подавать десерт, юбиляр распоряжался, Божена убежала на кухню. Пользуясь ее отсутствием, хозяин как бы случайно подсел к гостю и забормотал интимно:

– Дочка сказала, что вы с ней большие друзья… Я рад… Она у меня очень хорошая, только характер сложный… Не обижайте ее…

Великому ритору оставалось лишь молча склонить голову. Но ситуация начинала его смешить, и он заметил пану Кшиштофу, подбирая слова:

– Очень приятно, когда в незнакомом городе сразу находятся большие друзья.

Бравый поручик захохотал и, одобрительно похлопав Киннама по плечу, вернулся на свое место. Потом пили за «великую победу», за приближающееся Рождество и за боженину школу… Когда запели польские песни, Киннам почувствовал, что начинает отстраняться от реальности. Слов он уже почти не понимал да и не хотел понимать. Великий ритор удобно устроился в кресле – со стороны это выглядело так, что он привалился к деревянной ручке и слегка опустил голову в глубокой задумчивости. Мысли роились, двоились, путались. С каждой минутой Киннам всё меньше понимал, как его занесло в этот холодный город, в унылый каменный лабиринт, что делают эти люди вокруг, чего добиваются… Какой-то мираж. Но всё это ради Роксаны-Анастасии, это она завела сюда увлекшегося исследователя, незримо поджидала за каждым углом, грозила пальцем… А мгновениями Киннаму чудилось, что здесь вовсе не так плохо, что мираж, наоборот, вся его прежняя жизнь: Афины, Константинополь, несущиеся колесницы… Что вообще-то можно жить и здесь. Сидеть в кафе над Вислой – летом наверняка будет тепло и уютно, – писать романы, потом идти в Ягеллонскую библиотеку, погружаться в архивную пыль, завести новые знакомства… Не быть привязанным к ректорскому креслу и не ездить на Золотой Ипподром, по утрам здороваться в столовой с Божениным папой…

При этой мысли Киннам вздрогнул и встряхнулся: чего только не придет в голову! Он явно перебрал сегодня, надо попросить кофе и собираться, всё равно византийский гость в блестящем палатии уже никого не интересует… Разве что фазана? Птица на комоде, кажется, повеселела и смотрит теперь приветливее, разводы на потолке сливаются в смешные рожицы… Он симпатичный, пан Кшиштов! Сущий ребенок: стоит во главе стола, раскрасневшийся, пышущий вдохновением и боевым задором, в руке обнаженная шашка, с ее помощью поручик пытается дирижировать нестройным хором… Но где же Божена и… где то, за чем он сюда пришел?! Киннам резко выпрямился в кресле и тут увидел девушку: юная панночка легко опустилась рядом и шутливо постучала пальцем по расшитому обшлагу.

– Господин Киннам, не угодно ли вам взглянуть на распечатки?

Разумеется, угодно! Кухня, куда они отправились, располагалась недалеко от гостиной. Войдя, Феодор обостренно почувствовал запах табачного дыма, кислого хлеба и плохо вымытого пола.

– Откройте, пожалуйста, форточку, – попросил великий ритор. – Кстати, признайтесь, для чего вам понадобилась шутка про мундир? Этот палатий здесь явно неуместен.

Божена быстро взглянула на гостя.

– Да, сейчас открою… Я кофе сварю, хотите? Вы не переживайте, это ничего, это с непривычки. Думаете, папа простые травки в свою настойку добавляет? О, нет, они волшебные, многие, впервые попробовав, падают с ног… А палатий… Неужели вы в самом деле обиделись? Папе было приятно.

– Нет, не обиделся, – ответил Киннам и не соврал, только подумал: «Вот оно что! То-то я смотрю: пил не так уж много, а голова мутная, как луковый суп…»

Он уселся на обшарпанный табурет, Божена возилась с кофе. На столе перед Феодором лежало несколько листков бумаги. «О, да это же…» Он жадно схватился за распечатки. На первом листке был заголовок: «Болярин Олелько благоверной Анастасии, царице ромеев, желает здравия и долгоденствия…» Дальше шел набор стандартных любезностей, от которых автор вдруг перешел к непонятным упрекам, порицаниям и горьким сетованиям…

– Ну, вот, господин Киннам, то, что вы искали, – заговорила Божена. – Про боярина дальше сами узнавайте – это, думаю, несложно. Но теперь, уж пожалуйста, услуга за услугу. Видите ли, я очень хочу устроиться корреспондентом в «Речь Посполитую». Но там большой конкурс и люди не мне чета, разве только… Разве что мне удастся сделать какой-нибудь сенсационный материал, который впечатлит редакцию, тогда да. Я бы хотела сделать интервью с вами, если вы не возражаете.

– Со мной? – удивился Киннам. – Хм… Что ж, пожалуйста. Но что я могу рассказать интересного для краковских читателей? Они увлечены литературой или древней историей?

– Нет, – Божена качнула головой, – их интересует политика. Например, всё, что связано с помолвкой принцессы Катерины и Луиджи Враччи. Об этом до сих пор все говорят, пишут, но история настолько загадочная, что никто так ничего и не может понять. Вы ведь бываете при дворе, вы должны быть в курсе слухов, догадок… Или, может быть, просто знаете, почему о помолвке объявлено на Совете Европы и при чем тут вообще увезенные тысячу лет назад сокровища?

– Что же я тут могу прокомментировать? – Киннам развел руками. – Я совсем не имею касательства…

– Имеете! – уверенно прервала его Божена. – Я не прошу вас пересказывать ваш разговор с понтификом, вы этого и не сделаете, но я уверена, что все догадались правильно и беседа самым непосредственным образом касалась сокровищ!

Чашка кофе уже дымилась на столе перед Киннамом, однако он пока не притронулся к ней. Он смотрел на эту девушку, такую прекрасную – уж не от волшебных ли травок? – такую настойчивую, целеустремленную и такую… Что же смущало в ней? Этот резкий профиль, смело изогнутая бровь, задорные глаза, чуть заметная складка у губ… Да, конечно: ледяная холодность и строгость, с которой Божена сейчас смотрела на него, – Киннам не привык к таким женским взглядам. «Притворщица! – подумал он. – Тебе бы в актрисы идти, а не в газету…» Или он чем-то ее рассердил? Но не могла же она в самом деле иметь на него виды?! Вот еще нелепость!

– Вы тянете меня на довольно скользкий путь, – проговорил он медленно, пристально глядя на девушку и с удовольствием ощущая, как свежий воздух и запах кофе небезуспешно сражаются с чарами кшиштофской настойки. – Мне ведь, в сущности, нечего сказать, как бы вы меня ни уверяли в обратном. Общение с понтификом я не имею право комментировать, но, поверьте, в нем не было ничего сенсационного и даже просто интересного для широкого читателя.

– Ну, господин Киннам! – Божена умоляюще сложила руки, казалось, вмиг растеряв всю холодность. – Давайте я просто буду задавать вопросы, а вы отвечать, я потом из этого постараюсь что-нибудь сделать… – Она положила на стол маленький диктофон и, поскольку Феодор не возражал, смирившись с тем, что от этого интервью не отвертеться, задала первый вопрос: – Вот, как вы думаете, может быть счастливым союз, о котором объявили во всеуслышание, да еще с политическими целями, которые совершенно не ясны?

– Разумеется, может, что за сомнения? В истории и не такое бывало. Сколько было счастливых династических браков, заключенных вообще заочно! Но, видите ли, принцесса и Луиджи – мои друзья, и я не могу обсуждать их отношения. Я уверен, что они искренни в своих чувствах, и желаю им счастья.

– Но всё это так неожиданно… Неужели вы совсем не допускаете родительского принуждения, интриг?

– У нас говорят: глуп тот, кто, отправляясь за рыбой, уверен, что сегодня обойдется без интриг. Они бывают всегда и везде, но ведь жизнь гораздо сложнее и дело не в интригах…

– А в чем?

– В том, что никогда не знаешь, как всё обернется в реальности. Вот вы, к примеру, знаете историю свадьбы, которая привела к установлению нашего стратегического союза с Германией?

Божена, конечно, не знала.

– Я расскажу. После восстановления на французском престоле династии Бурбонов, в тысяча восемьсот пятнадцатом году, император Юстиниан Третий, естественно, захотел с ними породниться. У него была дочь, Елизавета, и он вознамерился выдать ее замуж за принца Луи. И вроде бы всё складывалось хорошо, но в последний момент принцесса вдруг рухнула перед отцом на колени и стала умолять… Знаете о чем? Чтобы ее выдали за Генриха Прусского! У них, оказывается, давно был роман в письмах, такой секретный, что о нем ничего не знал даже император! Они были знакомы с детства, юный принц бывал и в Константинополе, но никто не придавал этой дружбе особого значения, а принцесса сумела сохранить свои чувства в тайне. Отец, тем не менее, пытался вынудить ее к браку с французом, но безуспешно. При дворе, видите ли, уже тогда были весьма вольные для Европы нравы – я имею в виду отношения родителей и детей.

– Удивительно!

– А дальше еще интереснее. Август в конце концов согласился с выбором дочери. Луи получил отказ, что уже само по себе было скандалом. Между прочим, Юстиниан был франкофилом, и стратегический альянс, безусловно, замышлял с Францией… Так вот, начали готовить свадьбу с Генрихом. Но, опять-таки в самый последний момент, император получает язвительную депешу из Берлина, от короля Франца: там стало известно, что Елизавета – внебрачная дочь и налицо обман… Уж не знаю, как немцам удалось раскрыть страшную семейную тайну, да еще так вовремя. Безусловно, это было наглостью со стороны берлинского двора, но они, видимо, ювелирно рассчитали ситуацию. Что же в итоге? Пруссия присоединяет Саксонию и Баварию, заключает стратегический союз с Константинополем и становится в ряд ведущих мировых держав. Кстати, молодые были очень счастливы – старый король как-то смирился с происхождением невестки…

– И что вы хотите этим сказать?

– Лишь то, что человек предполагает, а провидение располагает. Если только осторожно принимать его подсказки… Тогда и такой анахронизм как политические браки может пойти на пользу.

– Да, но ваш намек…

– Послушайте, тут нет никаких намеков, – запротестовал Киннам.

– Вы идете на попятный! Вынуждены опасаться монаршего гнева, не так ли? – Девушка сощурилась.

– Ничуть. В конце концов, у нас свободная страна, если вам это неизвестно. Просто я ученый и всегда должен точно знать, когда я излагаю факты, когда намекаю на них, а когда подвергаю сомнениям.

«Итак, я снова играю на стороне императора? Поистине, он вряд ли оценит такое верноподданичество! – Киннам мысленно скривился. – Но ведь пока как будто не приходится сомневаться, что Луиджи с Катериной действительно нашли друг друга, и если им не мешать…»

– Но, получается, принцессу заставляют выходить за Враччи с каким-то дальним расчетом? – продолжала гнуть свою линию Божена.

– Нет, никто ее не заставляет. Ее не очень-то и заставишь, смею вас уверить! – Великий ритор улыбнулся.

– Ну, хорошо, а при чем здесь сокровища? – не отставала девушка.

– Мне сложно это комментировать. Но могу предположить, что и возврат сокровищ, и брак византийской принцессы с юным итальянцем – это, помимо прочего, определенные символы. Символы примирения древних врагов и восстановления исторической справедливости, как теперь любят говорить. Конечно, случаи что-то вернуть бывали и раньше – все эти ритуальные дипломатически дары и подношения, вы понимаете. Но именно сейчас стало возможно вернуть всё сразу – всё, что осталось. Думаю, дело в этом… Видите ли, мы, византийцы, странно устроены, порой не придаем значения важным вещам – важным с точки зрения других народов – и придаем очень большое значение вещам неважным. Вероятно, это из-за того, что мы пережили слишком много культурных трансформаций и научились переосмысливать предметы и явления, как бы наделяя их новой жизнью, новым содержанием… Я туманно изъясняюсь? Ничего, вы потом поправите. Взять те же статуи… Константин Великий собирал их в новую столицу со всей Римской Империи, считалось, что они несут с собой… древнюю магию, что ли, а то и силу богов – язычество тогда еще не выдохлось из народа. Хотя с точки зрения христиан большинство статуй было просто идолами. Потом они стали произведениями искусства. Но во все времена для этих произведений обязательно находились десятки толкований, перетолкований, кривотолкований: пройдет сто-двести лет – возьмут да и осмыслят всё по-другому. Вы, к примеру, знаете историю статуи Химеры, которую переплавили крестоносцы? У нее было три головы – змеиная, козлиная и львиная. И вот, однажды, в пору нашествии славян, император решил бороться с врагами при помощи этого зверя. Головы как-то там заколдовали и одновременно разбили молотами. Правда, львиную долго не удавалось разбить…

– Ну, послушайте, это же грубое суеверие!

– Положим.

– И что же было дальше?

– А то, что один славянский вождь убил двух других и отступил от Константинополя.

– Это просто совпадение!

– Наверное. – Возмущение девушки очень забавляло Феодора, и он едва удержался от улыбки. – Понимайте, как знаете. О, разумеется, с суевериями пытались бороться. Например, статуи, заколдованные Аполлонием Тианским, даже разбили почти все… Кроме изображений мухи и комара, они до сих пор стоят на ипподроме, и благодаря им жители избавлены от этих насекомых…

– Святая Дева! Вы, похоже, и сами в это верите? – воскликнула потрясенная Божена. Феодор, наконец, рассмеялся.

– Сударыня, давайте всё же воспринимать константинопольские легенды с чувством юмора! Их хватило на несколько сборников, и там есть над чем повеселиться, уверяю вас! Но есть и не такие смешные вещи, а просто занятные. Вот, к примеру, император Иоанн Восьмой, задумав знаменитый поход в Палестину, ни с того ни с сего начал реставрацию статуи Юстиниана – той, что стоит на громадной колонне около Святой Софии. Статую одели в леса, но в народе пронесся слух, что Иоанн решил придать всаднику собственные черты! Ведь Юстиниан изображен победителем, он простирает руку на восток, грозя варварам…

– И что?

– А то, что он надеялся таким образом вернее победить. Только всё кончилось народными волнениями, которыми воспользовался кесарь Стефан. Он сверг шурина и отвоевал Иерусалим самостоятельно, без помощи бронзового Юстиниана… Кстати, вы заметили, что статуя Константина Великого, которая сейчас в Риме и которую Империя требует возвратить, кого-то очень напоминает чертами лица?

– Нет, не заметила… А кого?

– Ныне царствующего императора. Если подключить фантазию и представить того Константина с бородой, то получится… другой Константин. Может быть, это изображение должно придать ему силы, уверенность в себе, государственную мудрость? Кто знает…

– Вы говорите очень странные и удивительные вещи, особенно для ученого человека…

– Но не для писателя. Я просто стараюсь развлечь ваших читателей и дать им повод для размышлений, не более того.

Они еще проговорили некоторое время в том же духе. Феодор повеселел и вдруг почувствовал вдохновение. Неведомый ему до нынешнего вечера болярин Александр словно бы маячил неподалеку и слушал истории из цареградских «Патрий». А за его спиной, конечно же, стояла Анастасия… Оставалось выяснить, что связывало этих персонажей в реальной жизни.

Божена между тем становилась всё серьезнее, задумчивее, порой хмурила брови, видимо, что-то взвешивая. Когда Киннам окончательно умолк, девушка отвела его в прихожую, где стояли высоченные книжные стеллажи, и сделала несколько фотографий для будущей статьи.

– Послушайте, – сказала она, прощаясь, когда диктофон уже был выключен, – ведь ваш император требует вернуть еще всякие святыни – мощи, иконы, раритеты… Неужели к ним у вас такое же отношение? И мистическое, и одновременно…

– Дружеское! Поймите, все эти вещи – часть души Города. Это как близкий друг: можно долго жить с ним в разлуке, но все-таки лучше однажды встретиться снова.

– Даже какая-нибудь икона «Госпожа Дома»? – Божена удивленно подняла брови.

Киннам невольно помрачнел, правда, в полутемной прихожей это едва ли можно было заметить.

– С такими святынями всё еще сложнее. Это почти что… член семьи.

Из Кракова великий ритор улетел на следующий день. По его просьбе в Госархиве Польской Республики обещали подготовить подробнейшее досье на болярина Александра. Но уже то, что сообщил осведомленный сотрудник в коротком разговоре, заставило Киннама крепко задуматься. Похоже, он потянул за ниточку из огромного свалянного клубка шерсти. И сколько раз еще этой ниточке суждено будет оборваться, прежде чем откроется правда, неизвестно… Однако Феодор чувствовал, что напал на настоящую золотую жилу. Похоже, даже его самые смелые и совсем уж «романные» предположения теперь могли оказаться справедливыми!

***

Алекс предложил встретиться у кинотеатра «Плеяды», где шел новый византийско-итальянский фильм «Историк из Кесарии», без четверти шесть, так что Афинаида вполне успевала вернуться с работы домой, пообедать и переодеться. Всё это время она провела в смутных чувствах. Разговор с Ириной стал для девушки настоящим потрясением: она не ожидала услышать от старой подруги такие ужасные вещи и в очередной раз задумалась о том, как строить дальше свою жизнь. Безусловно, Мария права: надо раскрепощаться – но до какой степени? Ирина зашла по этому пути очень далеко… Так далеко Афинаиде идти не хотелось, ей это казалось неправильным. Но как провести грань и определить: вот это делать можно всегда, вот это зависит от обстоятельств, а вот этого она не будет делать никогда и ни при каких условиях?

Ну, хорошо, она не будет ходить по мужикам и может гордо сказать: «Меня не прельщает подобный разврат!» Но… что вообще такое разврат? Конечно, спать сегодня с одним, а завтра с другим – разврат. И лезть под бок к первому встречному, только чтобы к кому-то «прислониться»… Нет, Афинаида не чувствовала такой потребности. Да, порой ей бывало грустно, одиноко… Но не до такой же степени, чтобы вешаться на шею кому попало!

Ну, а если бы… Перед ее мысленным взором возник улыбающийся ректор Академии, и Афинаиде тут же стало жарко. «Я фарисейка! – подумала она. – Если б он предложил мне, я бы не смогла отказаться, пусть даже эта связь продолжалась бы недолго… да хоть бы и всего одну ночь, если уж совсем быть честной! Что тогда и рассуждать о разврате? Подумаешь, какая целомудренная нашлась!»

Она не предается разврату лишь потому, что ей нужен не просто субъект «в штанах», а один-единственный мужчина… который никогда не захочет сделать ее своей женщиной. Именно поэтому она и останется в девках, а вовсе не почему бы то ни было еще! Ну, и какая она после этого христианка? С христианской-то точки зрения развратом является всё, что не освящено брачным венцом… Лежнев даже говорил, что в браке тоже нельзя предаваться «порочному сластолюбию», и внушал ее матери, будто Господь наказал ее уходом мужа именно потому, что она была слишком падка до «греховных удовольствий тленной плоти»… Бррр! Афинаида теперь вспоминала иные его проповеди почти с брезгливостью, а тогда им казалось, что всё это очень духовно, приводит к покаянию и сокрушению…

Все-таки хорошо, что Ирина не стала расспрашивать о ее жизни! Пожалуй, она слишком проницательна по части отношений мужчин и женщин, сразу выдала, что подруга похожа на влюбленную… Начала бы выспрашивать, слово за слово… Нет, Афинаиде ни с кем не хотелось говорить о Киннаме. Это было такое глубокое, такое сокровенное… И рассуждать об этом, как Ирина о своих «героях»?! О, нет! Афинаиду даже передернуло при мысли, что в подобном же духе, за рюмкой ликера, она могла бы болтать о своей любви. Нет-нет, пусть это останется ее тайной. Всё равно из этого ничего не выйдет, кроме мечтаний…

Но, Боже, как она могла так сильно влюбиться?! Неужели другие женщины, которые сохнут по Киннаму, любят его так же? Что-то не верится… Мари призналась, что «маленько» влюблена, но как-то сомнительно, чтобы она думала о нем вечерами, чтобы ее кидало в жар от мыслей о нем, и она уж точно никогда не потеряла бы перед ним дар речи, как случалось Афинаиде… Мари – и потеря дара речи! Афинаида даже рассмеялась при этой мысли. А все эти студентки, которые зубрят перед экзаменами у ректора и одеваются «с иголочки»? Долго ли они будут страдать по Киннаму после окончания Академии? Будут ли они вообще страдать? А «чего только ни делавшая» для его соблазнения заведующая кафедрой, где преподает Мари, – бьется ли у нее при виде Киннама сердце так же, как у Афинаиды?.. Или это только ей суждено каждое свое увлечение, будь то Алекс, православие или великий ритор, превращать в безумие с тяжелыми и затяжными последствиями?! Взять хоть ее влюбленность в Алекса: в него влюблялось множество девиц, но написала ли хоть одна ему письмо на десяти страницах, как это сделала она?

Алекс… Она собралась с ним в кино, в кофейню, а что ее там ждет? Зачем он пригласил ее? Разве не ясно, что он, внезапно разглядев в ней хорошенькую девушку, решил приволокнуться – как он наверняка делал это с десятками хорошеньких девушек до нее! А ей это надо?! Зачем она согласилась? Тем более, что он ей вовсе не нравится! Положим, в кино они будут заняты фильмом, но о чем говорить с ним в кофейне? Пожалуй, ей предстоит выслушать очередную порцию историй о его жизненных успехах… А если он спросит о ее собственной жизни, что рассказать? Про доклад? Про Евмафиевы аллегории?..

Она представила, как на смазливом лице Алекса появляется скучающе-вежливое выражение… То ли дело разговоры об этом с Киннамом – даже краткие, они были так увлекательны и содержательны, что после них Афинаида чувствовала себя окрыленной и готовой на какие угодно научные подвиги. И не только оттого, что она говорила на эти темы с любимым человеком: нет, ей в самом деле были очень интересны все эти тонкости, копание в текстах, сравнивание разных произведений, поиск параллелей и источников аллюзий, истолкование аллегорий, – и именно потому, что Киннам интересовался этим так же живо, как она, ее приводили в восторг беседы с ним… Беседы обо всем том, от чего сбежал Алекс, когда бросил аспирантуру. Зачем же она согласилась встретиться с ним? От неспособности отказать человеку, который пару раз помог ей? Нет, она бы могла сослаться на занятость, могла бы туманно пообещать что-нибудь в будущем… А там он забыл бы о ней, и всё! Так неужели она идет с ним гулять просто оттого, что хочет почувствовать себя, наконец, хоть кем-то «востребованной»? Какое унижение!..

Но, тем не менее, она оделась, причесалась, критически оглядела себя в зеркале и вышла из дома. День, в противоположность вчерашнему, был пасмурный и прохладный. Афинаида поежилась и до подбородка застегнула молнию на строгого покроя черной матерчатой куртке – единственном предмете из ее старого гардероба, который она еще продолжала носить. «Ладно, – подумала она, – в конце концов Алекс меня не съест, а даже напротив – сводит в кино и напоит кофе… Что, в самом деле, я так смущаюсь? Надо быть проще!»