Траектория полета совы

***

Доклад прошел замечательно: Афинаида прочла его без запинки и весьма живо, слушали ее внимательно и с интересом, а потом задали несколько вопросов, на которые она вполне внятно сумела ответить. Сбегая вниз по главной лестнице буквально как на крыльях, Афинаида ощутила, что никакого отходняка у нее не будет, что жизнь налаживается и может быть очень даже прекрасной… Перед большим зеркалом на втором этаже она невольно остановилась и посмотрела на себя: да, в этой изящной и стильно одетой девушке с блестящими от радости глазами трудно узнать прежнюю Афинаиду. Неудивительно, что Алекс опешил, увидев ее в таком преображенном виде!

Она улыбнулась своему отражению, и тут в сумочке пискнул мобильник – пришло сообщение. Афинаида достала телефон, нажала кнопку, и сердце ее прыгнуло и затрепетало: свиток был от Киннама. «Как Ваши успехи?» – спрашивал великий ритор.

Он помнил, что у нее сегодня доклад, интересовался, как всё прошло! Ей захотелось написать ему длинное сообщение, но она тут же одернула себя: Киннам – человек занятой, нечего утомлять его… И она ответила одной фразой: «Спасибо, все прошло хорошо, и вообще мне понравилось!» Через минуту пришел ответ: «Поздравляю! Я знал, что Вы справитесь :)».

Хотя с утра накрапывал дождь, к вечеру распогодилось, и Афинаида прошла часть дороги до дома пешком, любуясь, как заходящее солнце зажигает малиновым пламенем окна домов. Хотелось пританцовывать на ходу, махать сумкой и напевать… О да, она была очень рада успеху своего доклада. Но не еще ли больше – сообщению от Киннама? Когда-то подобный вопрос вызвал бы у ней приступ изощренного самокопания в попытках выяснить, какого именно греха тут больше – тщеславия или блудных мечтаний, – но теперь она просто шла по улице и радовалась жизни, и ее совсем не тянуло разбираться в этих материях. Она так долго отравляла себе жизнь такими «духовными упражнениями», но нисколько не приблизилась к совершенству, а первый же разговор с великим ритором показал, что она далека от святости даже по критерием этого мира, что уж говорить о том «высокодуховном» мире, в котором она провела десять лет… И довольно, довольно! Она достала мобильник, перечитала последнее сообщение от Киннама, улыбнулась и направилась к остановке автобуса.

Придя домой, она едва успела переодеться и поставить чайник, как запел мобильник. Номер был незнакомый.

– Привет! – сказал в трубке голос Ирины. – Ну что, будем встречаться? Я как раз недалеко от тебя прохожу! Поболтаем?

– О, давай, заходи! У меня даже есть, что отметить! – Афинаида обрадовалась: она вдруг почувствовала, что со старой знакомой приятно увидеться именно сейчас, когда жизнь преподнесла такой очаровательный подарок.

Ирина явилась через четверть часа.

– Хорошо выглядишь! – сказала Афинаида при виде подруги.

Ирина, пожалуй, не смотрелась моложе своих сорока лет, но выглядела и правда очень неплохо: стройная фигурка, темные брюки, вьющиеся короткие волосы. Улыбка вроде бы прежняя, хотя уже усталая у краешков губ. Трудно было сейчас представить эту женщину в мешковатой юбке и сбившейся косынке, которые она так любила десять лет назад. Да и дети больше не висели за ее спиной, не вились вокруг с бесконечными «мам!»

– Садись, садись! – Афинаида хлопотала на кухне, усаживая подругу в покойный уголок, прямо под иконой Богоматери. – У меня, правда, как всегда, нет особых вкусностей, но вот ликер, и… Сейчас, подожди… У меня ведь сегодня был первый в жизни доклад, представляешь? И прошел на ура! Так что…

– Здорово! А я-то, глядя на тебя, уж подумала: ты влюбилась!

Афинаида застыла на секунду перед холодильником и быстро принялась вынимать оттуда яблоки, виноград, корзиночку с остатками клубники. Гостья тем временем расположилась поудобнее и достала сигареты:

– Можно дымить?

Наверное, говорить «угу» не следовало – сигаретный дым хозяйка не переносила, – но ей не хотелось казаться старомодной. Афинаида открыла пошире форточку, разлила по рюмкам ликер и, усевшись напротив гостьи, тряхнула головой:

– Ну, давай за науку!

– Давай-давай. Вижу, у тебя с ней роман!

– Да, что-то в этом роде! Ну, а как ты? Как ты теперь живешь? Расскажи! Я ведь думала, вы так и подвизаетесь в своей «пустыне»!

– Ой, нет, что ты! – Ирина как-то криво усмехнулась и махнула рукой, разгоняя дым.

Задолго до ареста Лежнева она с мужем и детьми перебралась на крохотный и почти необитаемый островок. Отец Андрей не был от этого решения в восторге и пытался отговорить благочестивое семейство – не в последнюю очередь из-за нежелания лишиться верной и бесплатной помощницы. Но Василий остался непреклонен: в городе им с семьей спастись нельзя, детские души необходимо удалить от пламени порока… Он приобрел за бесценок старую хижину в отдаленном углу Кикладского архипелага и поспешил переехать туда. Этот поступок считали безумием многие, но не Афинаида. Она лишь говорила Василию, что жить вдали от цивилизации прекрасно, но все-таки нужны хоть какие-то средства для существования. Лодка с рыболовной сетью, ветрогенератор… может быть, даже маленький культиватор с плугом, если почва пригодна под огород. Василий вроде бы и соглашался, а всё равно отбыл из Афин только с мешком крупы и чемоданом книг, среди которых самым легкомысленным чтением были жития святых. Потом звонил несколько раз, хвастался, что живут они хорошо, «Господь помогает». «Господа» в данном случае зовут тетя Фаина – Иринина мама: она ухитрялась выкраивать драхмы из вдовьей пенсии и посылать «отшельникам» муку, мыло, и еще всякое, без чего нельзя обойтись. Зять не терпел тещу за «безбожие» и посылок предпочитал не замечать. Не замечал он и того, что дети, несмотря на жизнь у моря, растут невеселыми и хилыми…

– Мы на острове продержались ровно три года, – рассказывала Ирина. – Ах, какая там красота была, ты и не вообразишь! Закаты, восходы, море светилось, прозрачное-прозрачное, каждый камушек виден! Правда, зимой было холодно. – Тут она сразу помрачнела и даже поежилась. – Василь печку сложил, но топлива на острове мало. Сидели зимой при огарках, в сырости, и слушали, как море ревет. Брр… С местными особо не сходились, они все сквернословы. То есть так муж говорил. Работы там, конечно, не было, а рыбачить он не хотел – «душа не лежала». Осенью оливки запасали, мидии пытались собирать… Молились, конечно, много. Акафисты эти читали. Но это поначалу, а потом всё меньше и меньше, стало не до того. И Василь стал задумываться, уж о чем – не знаю, я уже перестала понимать. Мы ему как будто мешали… Ему всё мешало – и все. А когда он вдруг собаку удавил, потому что много ест и мешает, я поняла, что любой из нас, наверное, не ценнее… – Ирина опрокинула еще одну рюмку ликера и жадно затянулась новой сигаретой. – Но я бы сама никогда его не бросила, ты же знаешь…

– Так ты его бросила? – почти вскричала Афинаида.

– Да. Можно так сказать. Хотя он хороший, ласковый… когда не сходит с ума от идеи. Вот… А потом он сам ушел. То есть сначала мы сбежали с острова. Он сказал, что ему страшно и больше он там жить не может. Поселились возле одного монастыря, там хоть чем-то можно было подкормиться… Боже, какая же я дура была! Я даже крестики вырезала для монастырской лавки по две драхмы за десяток! Все руки бывали в крови. Кто спрашивал – говорила, что мужу трудно, не успевает всего. А он… То что-то делал, то вдруг бросал всё надолго. Или сидит книжку читает и всё что-то подчеркивает карандашом, жирно так. Или просто сидит, смотрит на море часами. Молчит и молчит, прямо страсть! Как-то сказал, что хочет поехать в Московию, пострадать за Христа. Насилу отговорила! Письма к нему какие-то приходили…

– Я знаю, это наши ему писали о православии, о ересях…

– Ну да, ну вот… – Ирина потерла веснушчатый носик. – На ересях-то он и съехал! А как отца Андрея арестовали, сказал, что всё, никакого православия больше нет и не будет, и церкви пришел конец.

Афинаида удивленно вскинула брови.

– Да-да! И он тогда сразу нашел себе в деревне какую-то бабу. Вернее, это она его нашла, чтобы помог крышу покрыть. Ну, и покрывал бы там всё, что хотел, так ведь ему мало было – приходил оттуда через день, и рассказывал, какая она хорошая, и умная, и красивая, не то, что я в своих юбках…

– Ой-ой! – Афинаида не выдержала и, вскочив, подошла к окну, выглянула на темный двор и снова повернулась к подруге. – И что же, получается, это – итог? Нужно было столько подвизаться, мучиться, чтобы потом просто отпустить себя… «на волю»? Я знаю, некоторые из наших тоже… Вот, помнишь Романа?

– А, «идеальный послушник»? – Ирина издала смешок.

– Да. Я про него случайно узнала, он тоже… всё бросил, стал пить, курить, с женщинами… А ведь он правда был почти идеальным! С точки зрения отца Андрея, по крайней мере… Нет, я могу понять: после того, что случилось, можно разочароваться во многом, даже в отчаяние впасть, но… Ведь была же у нас вера? Разве мы не ради Бога подвизались? И вот так, одним махом, бросить вообще всё, уйти в полную противоположность? Я не понимаю!

– Ты и не поймешь, наверное. – Ирина посмотрела на подругу с неожиданной грустью. – Василь потом вернулся, просил всё забыть, предъявлял права. Но мне уже так хорошо было без него! Дети всё спрашивали с надеждой: «Он не приедет больше, правда?» Запомнили, как папа их благочестию обучал… через мягкое место! А мне так обидно стало и, в общем-то, уже всё равно. Собрала своих и уехала к маме. Но у нее домик маленький, пришлось комнату снимать. Потом квартиру.

– А как же… Тебе что, удалось найти хорошую работу?

– Да, я сразу в порт и устроилась. Вернее, меня устроили. – Ирина загадочно улыбнулась. – Сваришь кофе, а?.. Нет, он, в сущности, бескорыстно! – объясняла она спине подруги, суетившийся у плиты. – Так вышло, сосватали мне мужичка одного неприкаянного, лет сорока пяти. И дело не в том, конечно, что мне нужно было с кем-то спать, просто…

Афинаида обернулась и уставилась на подругу. Ей вдруг показалось, что она до сих пор знала не Ирину, а только ее половинку. Или даже четверть – краешек бледной щеки, серый глаз без тени косметики, что выглядывал из-под потертого платка. А сейчас на нее смотрело другое лицо: милое, улыбающееся, но совсем чужое – или это впечатление пройдет? – и она не могла понять, нравится ли ей это лицо. Но выражение лица было вполне человеческое, временами по нему пробегала тень страдания.

– Просто иногда бывает настолько одиноко, что хочется прислониться хоть к фонарному столбу! – продолжала Ирина. – И пусть у столба свои желания, а до твоего одиночества ему и дела нет, это не так важно… Говорят, у северян даже такая присказка есть: «Хоть грязненький, хоть пьяненький, но лишь бы кто по дому в штанах ходил».

– Никогда этого не понимала и не пойму! – Афинаида помотала головой. – Штаны и самой можно надеть, если очень хочется! Но хвататься за первого попавшегося мужика, это… это… – Она не нашла слов и со стуком поставила на стол кофеварку, ароматная пена едва не выплеснулась через край.

– Послушай, да перестань ты кипятиться и не смотри на меня с таким ужасом! – Ирина нахмурилась. – Лучше кофе налей. – Она помолчала и вдруг хитровато улыбнулась. – Просто ты никогда не могла понять некоторых вещей и, видно, до сих пор не понимаешь! Ну, ты правда не была в таком положении, и хорошо. А может, и плохо, что ты так и осталась ребенком… что живешь тут, вижу, одна и стол у тебя скоро развалится. Ладно, хоть не монашка, по крайней мере, и то хлеб! Оно, знаешь ли, хорошо быть монахом, но только те, кто по-настоящему хотели, уже стали. А остальным, вот, приходится крутиться как-то там… бороться с обстоятельствами… А хуже всего, знаешь, это православное лицемерие. Дескать, поживем в браке, вырастим детей, а потом по монастырям разойдемся… И что это за жизнь начинается? Знай себе, постись да поросись, спасайся чадородием! Я ведь там, на острове, четвертого родила, хотя и подумывала уже, как бы от этого дела отвертеться… Нет, я их всех люблю, конечно, – спохватилась Ирина, – только жалко их очень! Большие стали, в церковь не затащишь. Так и хожу одна…

– Ой, а куда ты ходишь? – Афинаида оживилась.

– К отцу Диодору, в церковь Одигитрии, на Диоскуровской. Младший мой пока с нами живет, вот его и вожу…

– С «вами»?.. Ах, да, мужичок?

– Нет, дитя мое! Мужичка того надолго не хватило. Женская ласка, знаешь ли, расслабляет, герою хочется новых подвигов… Ну, не важно!

– Так ты… замужем? – Афинаида мысленно отругала себя за запоздалый вопрос: сейчас он уже, пожалуй, звучал бестактно. Но разобраться самостоятельно было так же сложно, как в языке дешевых колец, унизывающих Иринины пальцы.

– Скорее, он за мной… прячется от жены, когда совсем невмоготу! Ну, это часто… – Тут подруга тряхнула короткими кудрями и засобиралась. – Прости, я ведь по делу шла вообще-то, думала только на минутку забежать…

– Да ладно, подождут твои дела! Посиди еще! Мне ведь всё так интересно и… неожиданно. Я знаю отца Диодора… раньше знала. Он всегда был такой строгий!

– Строгий, да, но и умный тоже. Или ты думаешь, он меня и на порог не должен пускать? Еще как пускает! Часто не причащает, конечно, но я и не стремлюсь. Как есть, так и есть, чего уж тут?.. Я вообще поняла, что вера – это сильный яд, в больших дозах отравляет жизнь и всё убивает. Кто-то может, наверное… Я – не могу.

– Но почему – ты можешь объяснить? Почему так выходит? Я вот… Я ведь тоже теперь далеко не так живу, как тогда… Но мы же могли раньше? Знаешь, отец Андрей тебя в пример мне приводил, как надо жить по-христиански, как вести себя, когда я только еще начинала…

Афинаида почувствовала, что крепкий ликер наконец-то добрался до сердца, и ей вдруг стали как будто даже симпатичны эти тени прошлого и люди, которые сначала наполнили ее жизнь, а потом опустошили… Ирина потупилась и на несколько секунд прижала пальцы к вискам.

– Ида, я до сих пор не знаю, кто такой отец Андрей! – сказала она. – Может быть, великий аскет, а может, великий грешник. Я не понимаю до конца, что происходило с ним и с нами. Но кое-что известно и мне. Рассказать? Слушай! Я ведь до Василия еще умудрилась побыть… иеромонахиней! Молодой был такой батюшка, задорный… «Ты, – говорил, – должна понять, никто от греха не свободен, и мы, попы, тоже слабые человеки! Только плотский грех апостол в сторонке поставил, но ведь как сказал? „Соединяющийся с блудницей“! Вот не хочу я с блудницей-то! Это уже совсем нехорошо, неправильно будет!» И что ты думаешь? Наутро каждый раз разрешительную молитву прочитывал: «Чиста ты, дщерь»!

Афинаида слушала с замирающим сердцем, совершенно потрясенная. На подругу же напал нехороший задор, она говорила быстро, сбиваясь:

– Со старцем нашим тоже непорядок. По-моему, Лежнев что-то знал про него… Очень уж любил Всебедушка, когда мальчишки вокруг него крутились, ноги, пальцы ему растирали… Не знаю, было ли что еще… А может и знаю, не спрашивай, противно! В общем, Лежнев к нему вечерами, после исповеди приходил и спрашивал, кто, да чем, да о чем… А потом с нами – помнишь ведь: «Мне Господь открыл про тебя, Афинаида…»

– Но ведь это же… – прошептала ошеломленная девушка.

– «Это же»! Там похлеще шутки были, но опять не спрашивай, откуда знаю! Да я ведь еще и Фролушку блаженного застала, как к нему девок посылали для смирения гордыни! Они натирают ему грязную спину мазями, морщатся, а он хохочет да плюется… Нет, Ида, нечему им нас учить! Ни обыкновенным, ни самым-распресамым православным. Все они на одно лицо! Ну, да Господь им судья, а меня не трогайте…

Афинаиде стало грустно. Потрясение понемногу проходило, и она почему-то подумала, что подруга, несмотря на годы, проведенные в Афинах, осталась провинциалкой. Слишком много эмоций, чересчур яркая помада… Но в то же время – здоровая воля к жизни, свойственная жителям пелопонесских ущелий, которые лишь вздохнут после камнепада и снова начнут пристраивать к утесу немудреный домишко…

– Это всё очень печально, что ты рассказываешь, – промолвила Афинаида. – Мне даже и ответить, наверное, нечего… Ничего, что я только слушаю?

– Да слушай, слушай! Я же к тебе за этим и пришла, не думай. – Ирина засмеялась, но как-то деланно. – Всё равно ты о себе почти ничего не говоришь… Ну, в следующий раз, хорошо? Я страшно рада тебя видеть!

Уже переступая порог, гостья вдруг обернулась и потрепала Афинаиду по макушке:

– А ты не хочешь уже в монахини, как раньше, вот и славно.

Афинаида смутилась:

– Да я еще и не знаю ничего, в общем-то…

– У тебя на лбу, душа моя, написано гораздо больше, чем ты сама знаешь, не обольщайся на этот счет. Ну, пока, ты не пропадай! – Ирина чмокнула подругу на прощание и махнула рукой.

***

Киннам не спеша брел по улочкам старого Кракова. Опустился вечер, и сумерки оставили для города только два цвета – серый и коричневый. Шершавые стены, булыжная мостовая, клочки зимнего неба – всё, казалось, изменило своим природным оттенкам, приспособившись к этой невеселой палитре. Правда, в окнах горело немало желтых огней, которые оживляли улицы, делая их необыкновенно уютными.

Великий ритор шел в гости. До назначенного времени оставалось еще сорок минут, и можно было неторопливо наслаждаться безмятежностью вечера. Странная у него сегодня намечалась встреча, неожиданная и непонятная. Практически незнакомая девушка пригласила его на семейное торжество, обещая осчастливить нужными фотокопиями… Вот уж такого поворота он не ожидал, отправляясь на встречу с ней в художественную школу!

Школу Феодор накануне нашел без труда. Она располагалась в массивном здании нелепого архитектурного стиля, который когда-то назывался в Восточной Европе «стекло и бетон». Правда, стекла здесь было не так уж много, зато бетонные пилоны, балки и апсиды громоздились внушительно, отчего школа чем-то напоминала старинный форт. Пани Гражину Киннам тоже нашел быстро, и она провела его длинными коридорами, слегка подсвеченными тусклыми светильниками, в крыло, где располагались юные фотографы. Здесь стоял шум, серые стены были сплошь завешены фотографиями, повсюду шныряло разновозрастное детство и юношество. Затем Феодор очутился в большой комнате, заставленной всевозможной техникой: старинные увеличители с кожаными мехами, мультстанки на массивных чугунных станинах, современные аппараты с дисплеями и хромированными рельсами… А также морально устаревшие серебристые приборы с перепутанными пропорциями и компьютеры, компьютеры. Пани Гражина, заметив удивленный взгляд Киннама, объяснила:

– Это все наши шефы. Они уже полвека сюда отправляют списанную аппаратуру, обычно еще вполне пригодную к работе. Но, конечно, половину всего этого хлама давно пора сдать в музей, руки вот не доходят!

За одним из мониторов сидела девочка – вернее, юная девушка, чью необыкновенную красоту отметил даже повидавший всякого Киннам. Светло-русые волосы, разбросанные по плечам в художественном беспорядке, обрамляли милое личико с острым подбородком и нежнейшим румянцем на щеках. На девушке был толстый белый свитер – не особенно новый, весь в катышках, что почему-то сразу бросалось в глаза. Звали ее Божена. Пока пани Гражина объясняла ей про Афинскую Академию, научные степени и мировое имя Киннама, девушка скромно улыбалась, изредка взглядывала на стоявшего перед ней гостя и снова опускала глаза.

– Будьте так добры, сударыня, попробуйте вспомнить, что за документ вы фотографировали. Мне чрезвычайно важно знать, кто его написал и… к кому, – попросил Киннам как можно любезней, когда пани Гражина простилась и оставила их вдвоем.

– Да, я помню, – кивнула Божена, – это были занятия в госархиве по теме «репродукция»… – Она на пару секунд наморщила прелестный лобик. – Одну минуточку, подождите, я не очень хорошо помню, где это у меня хранится… – Ее французский язык был на удивление безупречен. Девушка задвигала мышью, застучала по клавишам, и через несколько мгновений на экране возникли знакомые Киннаму рукописные буквы. Феодор даже затаил дыхание. – Вот оно, пан Киннам. – Божена быстро взглянув на него, и опять уткнулась в монитор. – Нам тогда на практике вынесли целую кипу документов, уверяли, что они не слишком ценные, россыпь из разных папок… Это, кажется, и есть та грамота, которую вы ищете? Вот оригинал…

Великий ритор впился глазами в документ и – положительно, ему сегодня везло! – обнаружил в углу архивный номер.

– Простите, пани, – сказал он, едва сдерживая волнение, – а нет ли здесь доступа к интернету? Я бы мог сразу посмотреть в архивной базе, что это такое и откуда.

– Нет, интернета здесь нет. Да и к чему лезть в базу? – Божена меланхолично пожала плечами. – У меня даже первая страница снята, там всё написано. – Она сидела, не шевелясь, и, казалось, вчитывалась в старинную рукопись. Потом усмехнулась, закрыла изображение рукописи и повернулась к Феодору. – А можно ли поинтересоваться, пан Киннам: полагается ли какое-то вознаграждение за мою работу, которая оказалась вам столь нужной?

Киннам удивлялся лишь доли секунды.

– Разумеется, пани, я вовсе не собирался пользоваться вашим трудом задаром! – заявил он как ни в чем не бывало и запустил руку в карман в поисках бумажника. – Итак, сколько я вам должен?

Девушка медленно подняла руку и откинула прядь волос за правое ухо, продолжая пристально смотреть на Киннама с загадочной улыбкой.

– Не кажется ли вам, что это опрометчиво и… не совсем пристойно вот так на людях разговаривать о деньгах? – промолвила она. – Тем более, на нас смотрит столько народу…

Великий ритор вынул руку из кармана и скосил глаз: в самом деле, молодежь за соседними столами практически вся оторвалась от своих занятий и рассматривала его, заморского гостя, с величайшим любопытством. «Я совсем потерял голову в погоне за этой рукописью!» – подумал он и выжидательно посмотрел на юную польку.

– Давайте так, – сказала она, понизив голос. – Я перепишу вам на диск все оригиналы в разных ракурсах, там три страницы. А вы… приходите завтра к нам домой. У папы юбилей, шестьдесят лет, он будет рад такому посещению. Между прочим, у него есть византийский орден – вы знаете, что ваш император в семьдесят втором году наградил участников обороны Брестской крепости? Представляете, как папа вам обрадуется? Вот тогда и поговорим о деле. Я пока подумаю о вознаграждении, которое хотела бы получить. Я вас не разорю, можете не беспокоиться. Считайте, что этим визитом вы уже наполовину меня отблагодарите. – Божена обворожительно улыбнулась, и на ее щеках показались ямочки. – К тому же не думаю, что в архиве вам быстро найдут эту грамоту. Вы в любом случае потеряете много времени, и…

– Ну что вы, пани, – осторожно прервал ее Киннам. – Разумеется, раз мы договорились с вами, я не пойду в архив. Признаюсь, мне несколько неловко являться в ваш дом незваным гостем, но…

– Почему же незваным? – в свою очередь перебила его Божена. – Ведь я вас зову. Забудьте о неловкости, у нас всё без церемоний, папа достаточно простой человек, вот увидите. Люди все хорошие соберутся – с работы, из министерства…

– Хорошо-хорошо, я обязательно приду, – заверил Киннам девушку. «Ну и штучка она, однако! – подумал он. – Похоже, ей нужны вовсе не деньги, а… что же?» Вслух он сказал: – Полагаю, вечер будет достаточно торжественным?

– Естественно! Кстати, есть ли у вас какой-нибудь парадный… мундир? Папа будет на седьмом небе, если вы будете похожи на посланца императора.

– Я попробую его не разочаровать.

Добравшись до места, Феодор, однако, усомнился в том, что попадет на аристократический ужин. Он прошел сквозь грязноватую подворотню, миновал тесный дворик, потом другой – оба вымощенные булыжником и освещенные только яркими окнами чьих-то кухонь – и, потянув тяжелую старинную дверь, вошел в подъезд. Лифта не было, мутноватая лампочка горела высоко под потолком, но всё же Киннам разглядел, что подъезд содержится в порядке, хотя в присутствии кошек нельзя было усомниться. Он поднялся по широкой каменной лестнице с литыми периллами на четвертый этаж, попутно изучая таблички. Многие были старинные, потемневшие – хоть сейчас Кустасу в коллекцию…

На двери квартиры, где жила Божена, красовалась надпись: «Кшиштов Рынский, поручик, кавалер наград». Нажав на кнопку звонка, Киннам едва смог расслышать его звук, хотя, казалось бы, в тишине должна была раздаться громкая трель. Вскоре послышался звон ключей, дверь открылась, и Киннам увидел Божену. Но его поразил вовсе не ее наряд – девушка была в элегантном белом платье, тщательно причесана и накрашена с большим вкусом, – а то, что из открытой двери сразу вырвался шум застолья и звуки музыки.

– Здравствуйте, господин Киннам! – Божена радостно улыбнулась. – И простите: тут уже давно всё началось, но это и лучше, будет меньше церемоний… – Она провела великого ритора по коридору, точнее, через целую анфиладу небольших помещений, разделенных арочными проемами, ввела в просторную ярко освещенную комнату и громко произнесла: – Знакомьтесь, дамы и господа, это господин Феодор Киннам, ректор Афинской Академии.

Великий ритор учтиво поклонился и стал отыскивать глазами виновника торжества. Но еще прежде, чем Феодор обнаружил того во главе стола, в старомодном кресле с высокой спинкой, он почувствовал первую неловкость: за столом расположились люди весьма просто одетые и в самых непринужденных позах. Раскрасневшиеся немолодые мужчины в рубашках и свитерах, женщины постбальзаковского возраста с пышными прическами и дешевой бижутерией… Словом, Киннам в своем палатии выглядел здесь редкостным павлином.

Хозяин, впрочем, был в военном мундире и при орденах. Он поднялся навстречу, широко улыбаясь. Гости, притихшие на мгновение, приветливо зашумели. Пока великий ритор любезничал с паном Кшиштофом – преподнес ему изящные настольные часы и поздравил с юбилеем, причем Божена переводила, – кто-то освободил почетное место на другом конце стола и придвинул туда большое кресло. В нем Киннам и расположился, девушка села рядом. Сегодня она уже не казалась Феодору такой холодной и деловой, как при первой встрече. Она часто улыбалась очень мило, почти беспомощно, то и дело заливалась краской.

Киннам оглядел комнату: высокий потолок с лепниной, давно нуждающийся в побелке, тяжелая темная мебель невесть какой эпохи, пузатый комод с чучелом печального фазана. На стене две картины: маршал Пилсудский с шашкой наголо, во главе эскадронов, поразительно похожий на того, что висел в кабинете Дембицкого, и «Оборона Брестской крепости». Батальное полотно было по-своему замечательно: польские солдаты – голубоглазые и белокурые, совершеннейшие ангелы с витражей костела – только прикидывались, что отбиваются от наседающих московитов, а на самом деле возводили глаза к небу, стараясь удержаться в назначенных художником красивых позах, пока автоматы и пулеметы сами собой изрыгали огонь и свинец. Над столом витали облака табачного дыма, поднимавшиеся к потемневшему раскрашенному рельефу над окном: Дева Мария, возведя очи и молитвенно сплетя пальцы, слушала бодрые рождественские песенки, негромко, но отчетливо доносившиеся из радиоприемника.

По-французски здесь говорили немногие, да и те весьма плохо, так что Божене приходилось переводить. По счастью, Киннам быстро обнаружил, что в общих чертах понимает польскую речь, особенно если говорят медленно и обращаются прямо к нему. А к нему обращались! Посыпались тосты за Афины, за Империю, за самого почетного гостя и за дружбу христианских народов… Перед Феодором появилась большая рюмка из толстого стекла, куда то и дело подливали «фирменной настойки пана Кшиштофа» – польской водки, настоянной на ароматных травах и кореньях, с очень необычным вкусом. Киннам поднял тост за юбиляра, восхвалил его воинскую доблесть и гостеприимство. Пан Кшиштов, слушая маленькую речь, таял от удовольствия. С его лица не сходила блаженная улыбка, он переводил взгляд с оратора на переводчицу и обратно, одобрительно кивая. Отец Божены оказался симпатичным господином без всяких претензий. Оставив армию, он работал в конструкторском бюро, сейчас собирается на пенсию, друзья пришли его поздравить и… отведать знаменитой настойки. Еще Киннам заметил, что гости порой бросают на них с Боженой многозначительные взгляды. Сначала это вызвало у него досаду, но скоро Феодор мысленно махнул на всё рукой – пускай. В конце концов, они неплохо смотрятся: красивая нарядная девушка рядом с… представительным мужчиной, разодетым как на придворный прием…

«Тьфу ты, дьявол, да что это я?! – мысленно обругал он себя. – Так ведь позабудешь, зачем пришел!» Его соседка между тем ничего не говорила о деле, зато по временам начала бросать на Киннама почти томные взгляды, быстро опуская глаза и отворачиваясь. Феодор мог бы принять это за неумелое кокетство, если бы сама мысль о подобном не казалась ему странной. Конечно, в Афинах он привык к воздыхающим по нему студенткам – к счастью, все они, отслушав его лекции, переключали внимание на кого-нибудь помоложе, – но здесь, в далеком зимнем Кракове, откуда он уедет, скорее всего, уже завтра, вспышка девичьей влюбленности представлялась столь же неуместной, как его палатий с золотыми нашивками среди свитеров и рубах…

– Господин Киннам! – обратился к великому ритору полный господин в полосатой жилетке, сидевший напротив. – А вы слышали последнюю новость? Ведь мсье Ходоровский поляк! Его дед из Вильны, почетный гражданин! И, говорят, он к нам очень благожелательно настроен.

– По-моему, он пока ко всем благожелательно настроен. – Киннам улыбнулся. – Особенно для главы государства, которому вечно мешали соседи. Про Вильну я не слышал, но охотно верю, почему нет?

Все восторженно зашумели:

– Точно-точно!

– В нем чувствуется настоящее шляхетское благородство!

– И шарм!

– Он скоро поведет газопроводы из Сибири в Европу через Польшу! Больше не будем мерзнуть зимой!

– Да еще и за транзит будет причитаться…

– Поверьте мне, друзья, – воскликнул пан Кшиштов, – отечество наше вступает в новую эпоху, открываются большие перспективы! Я уверен, что Мемельский коридор отдадут под наше полное управление, и Турция теперь…

– Да, господин Киннам, – всплеснул руками полосатый господин, – думается, на Турцию нужно обратить особое внимание! Это же вековая несправедливость! Киев, знаете ли… Как вообще Империя терпит у себя под боком такое государство?! Ведь там опять поднимают голову исламисты, так что…

– Так выпьем за крест над Святой Софией Киевской! – вскочил с места мужчина в очках и бакендардах, чем-то похожий на бобра.

Все поднялись и загалдели еще громче. Киннам тоже встал, хотел что-нибудь ответить, но передумал, чокнулся молча и вежливо. Божена кусала губы, досадливо глядя куда-то в угол. «Бедный ребенок, – подумал Феодор. – Эти очаровательные милитаристы наверняка постоянно пудрят детям мозги подобными идеями. Радует лишь то, что из своего уютного мирка они ни на какую войну с турками не пойдут, пороха не хватит. Больше разговоров, меньше войны… И хвала Создателю!»