Подорожник к сердцу приложи

Обуться я так и не успела, а вот спуститься по лестнице успела одной из первых, докатившись почти до выхода. Самым первым оделся и выскочил из группы какой-то мальчишка, я его не разглядела. И, чтобы быстрее выбежать на улицу, он с места разогнался до приличной скорости и кубарем скатился с лестницы, зацепив с собою и меня.

Одним словом, случилась катастрофа. Одна проблема была в том, что меня скатили с лестницы. Но в силу маленького роста и обилия слоев одежды, смягчивших падение, я в целом не пострадала и не рассыпалась на запчасти.

Но вот другая проблема, что на лице моем защитной вратарской маски не оказалось и на щеке, под глазом, у меня расцвела багровая ссадина – приличного размера и пугающая своими перспективами роста. И эта проблема уже была посерьезней. Через два дня должен состояться новогодний праздник, а Снегурочка больше смахивает лицом на боксера в красном углу ринга.

Выучить мою тетрадку кому-нибудь другому в такие короткие сроки было делом бесперспективным. Поэтому выход был один: лечить мою покалеченную кандидатуру. Меня уложили на раскладушку и бросили в бой весь арсенал накопленных знаний человечества для ускорения заживления.

Рану мою обкладывали льдом в резиновых пузырях и целлофановых пакетах. Я растопила килограммы льда своей пылающей щекой. Привезли из каких-то секретных закромов чудодейственную, заживляющую мазь. Как та, что дала с собой в дорогу Д'Артаньяну его матушка.

Неизвестно, как достали и откуда привезли антикварный царский медный пятак, по слухам, имеющий идеальный сплав для заживления, и прикладывали его к ссадине, изо всех сил стараясь, чтобы ушиб не переполз под глаз и не превратился в лиловый синяк. Еще были какие-то примочки на травах, но мне, конечно, больше всего понравился пятак. Я его держала в руке, пока на мне испытывали остальные многочисленные рецепты.

Вечером меня передали, как эстафетную палочку, маме, чтобы она до ночи меня лечила и всю ночь сменяла охлаждающие повязки.

Ну что сказать, настойчивость и упорство победили. Неизвестно, какой именно способ подействовал, или каждый из них внес свою лепту, но синяк отступил, отек рассосался, и на щеке осталась только коричневая корочка на месте содранной кожицы.

В день утренника меня хорошенько припудрили, подрумянили, и вышла я на сцену играть свою первую в жизни роль в довольно сносном снегуроподобном внешнем виде. Без запинки отбарабанила все стихи, с чувством, с толком, взмахивая в нужных местах руками, рассказала прозу. Покружилась в снегурочном танце с одногруппницами-снежинками и поводила хороводы вокруг елки с одногруппниками-зайчиками.

Праздник прошел замечательно, поэтому и на следующий Новый год мне вновь доверили эту ответственную роль. Но при этом охраняли меня уже от скоростных спусков по лестнице с особой тщательностью.

О том, что я была Снегурочкой, впоследствии напоминала только фотография в альбоме. Где надетую на меня голубую атласную шубу до полу, отороченную ватой и расшитую узорами мишуры, дополняла длинная настоящая коса, пришитая к шапочке-боярочке, тоже атласной, с мехом-ватой и мишурой.

Самое интересное, что о самом инциденте я напрочь забыла сразу после его завершения, а напомнил мне о нем мой одноклассник на двадцатилетней встрече после окончания школы. Мы с ним и в садике были в одной группе, и в школе в одном классе. Вышли мы во дворик кафе после застолья, все о чем-то рассказывают, вспоминают смешные моменты. И тут он мне говорит:

˗ А помнишь, когда ты в садике должна была быть Снегурочкой, я тебя с лестницы уронил?

˗ Так это был ты?!! – сразу все вспомнила я.

˗ Я, – гордо ответил он. – Ты меня извини, конечно, я не специально, просто спешил.

˗ Да ладно, я уже давно забыла.

˗ Ты-то забыла, а я до сих пор помню. Ведь я был сыном воспитательницы, той, которая была дедом Морозом. Поэтому она мне и в садике, и дома всыпала двойную порцию, по-свойски. За то, что я ей Снегурочку уронил и поцарапал. И она тебя потом лечила, а мне все время кулаком грозила.

Посмеялись мы, повспоминали, узнали каждый о другой стороне медали.

У всех нас в памяти отпечаток от событий детства откладывается, свой собственный. И лежит он там, ждет терпеливо, вдруг да понадобится.

Каток

Когда мне было года четыре, мы жили на берегу того самого озера, на котором, уже постарше, купались каждое лето. Родители снимали небольшой домик прямо на берегу.

В ту зиму сильные морозы случились раньше снегопадов, поэтому озеро замерзло ровно и гладко, превратившись в один огромный каток. Несколько дней каток был идеальным, как зеркало.

Вся местная детвора высыпала на лед, чтобы покататься. Катались, кто во что горазд. У кого-то были настоящие фигурные коньки, у кого-то настоящие хоккейные, у кого-то просто коньковые лезвия, прикрученные шурупами к ботинкам.

Кто-то просто раскатывал свои зимние сапоги или галоши, надетые поверх валенок, стирая протектор и доводя подошву до гладкоскользского состояния. А кто-то разбегался со всех ног, плюхался пузом на кусок клеенки и катился так, как заправский бобслеист.

Я любовалась на все это роскошество из дома, в окно, смотрящее прямо на озеро, и очень просилась покататься тоже. Но таких маленьких коньков тогда не было, да и одну меня гулять еще не отпускали, и папа обещал в воскресенье покатать меня на озере на санках.

Накануне выходных прошел снег и присыпал зеркало льда. Фигуристов и хоккеистов на катке больше не было. Солнце проглядывало сквозь дымку облаков, но не ослепляло. Мы вышли на берег, было пусто, ни души, кроме нас. Все озеро, от края до края, казавшееся с высоты моего кнопочного роста просто бесконечным, было в нашем распоряжении.

Папа усадил меня на санки, сказал: «Ну, теперь держись крепче»… И-и-и понеслись! Как он меня катал! То разбегался до такой умопомрачительной скорости, что слышался свист ветра, хотя был полный штиль. То вертел санки змейкой, раскачивая меня из стороны в сторону, как мишку косолапого. То, разбежавшись, разворачивал резко санки, чтобы плюхнуть меня в сугроб. То, разогнавшись до гоночной скорости, отпускал меня катиться в бескрайнюю целину озера. И даже вычертил на нетоптаном участке следами и санками какой-то узор.

Накаталась я тогда вдоволь, от души. А потом он поднял меня, засидевшуюся, чтобы я побегала и размялась. И предложил, чтобы теперь я его покатала. Уселся поудобнее на санки, еле в них поместившись и… Поползлось! Катила я его еле-еле, с черепашье-улиточной скоростью.

Пыталась завалить его на бок в снег или поворачивалась к нему лицом и топала задом наперед, постоянно поскальзываясь на льду и плюхаясь мягко с высоты своего короткого роста. Тянула на себя санки и смотрела на папу, а он хохотал во весь голос, запрокидывая голову назад так, что с него постоянно падала пушистая шапка-ушанка с развязавшимися и торчащими хаотично ушами.

Он надевал ее и снова смеялся и помогал мне уронить себя в снег. Я тоже заливалась смехом и падала на него. Мы лежали посреди бескрайнего озера и смеялись-смеялись-смеялись.

Мама готовила дома что-то вкусное и иногда выглядывала в окно посмотреть, как мы катаемся, и тоже смеялась. А было-то им тогда всего по двадцать пять лет. Такие молодые и веселые.

Потом был крошечный каток-пятачок во дворе многоэтажного дома. Его заливали папы-энтузиасты, протянув из окна шланг, который летом использовался для полива, и наливали лужищу в центре двора. Каток получался небольшой, всего несколько метров, но очень популярный среди дворовой малышни.

Было мне тогда лет шесть-семь. Настоящие коньки маленького размера найти было очень трудно, почти нереально, но зато в спортивных магазинах продавались лезвия для коньков. Вот такие лезвия папа прикрутил к моим войлочным волашкам. И я на них самостоятельно училась кататься. А перед этим спускалась в них же с четвертого этажа по лестнице.

Все бы ничего, но волашки были мягкими и ноги в них не стояли жестко, как в фигурных коньках, а шатались в разные стороны с приличной амплитудой. Было это не очень удобно, ноги все время норовили подвернуться, но я все равно упорно каталась, падала и снова каталась, несмотря на трудности. Тяжело в учении, легко в бою!

Потом, когда на дрожащих от усталости ногах я ковыляла домой и поднималась по лестнице на свой небоскреб из последних сил, казалось, что все, больше не пойду. Но нет, назавтра я снова была в строю и снова упорно шла в бой.

Следующий запомнившийся каток находился на школьном стадионе. Это был просто роскошный каток, который заливали несколько зим подряд, как раз на зимних каникулах.

Вдоль катка на беговых дорожках стадиона ставили скамейки, чтобы можно было переобуться или присесть, отдохнуть, а то и перекусить во время катания. Вечером включались прожекторы по периметру стадиона и играла из репродуктора музыка.

Казалось, что все жители поселка были здесь. Это были какие-то катательные народные гуляния. На скамейках располагались чьи-то мамы или даже бабушки, уютно струился пар из разноцветных термосов, и с нетерпением ожидали своего часа бутерброды, заботливо уложенные в корзинки.

У меня теперь были настоящие фигурные коньки «Снегурочка» с зубчиками на носке лезвия, лет десять-одиннадцать жизненного опыта и уверенное умение кататься, закаленное в бою с шатающимися волашками.

На льду катались и взрослые, и дети. Под музыку скользилось очень легко и весело. Мальчишки наматывали круги вокруг стадиона, просто так или наперегонки. Иногда с клюшками наперевес, но без шайбы.

Потому что шайбы, как заколдованные, норовили прилететь в лоб какому-нибудь карапузу. И бдительные мамаши все шайбы быстро конфисковывали. Пацанам, конечно, очень хотелось поиграть в хоккей, но для этого надо было приходить раньше, после обеда, когда каток был пустой, и не было взрослых и малышни.

Тогда они могли наиграться вдоволь, забить «сто милльонов» голов, наспориться и даже подраться. Но мальчишки народ закаленный, выносливый, и, выложившись в хоккейном бою, они приходили откатать еще одну смену, вечернюю, по-стахановски.

А мы, девочки-подружки, катались стайкой, иногда взявшись за руки, щебеча и хохоча при этом без умолку. Некоторые только недавно встали на коньки и неумело ковыляли по льду, пытаясь катиться и непрерывно падая. Таким помогали более опытные товарищи, поддерживая новичка с двух сторон.

А кто уже хорошо умел кататься, старались выдать высший пилотаж олимпийского фигурного катания. Разогнаться несколько метров и, резко притормозив зубчиками лезвия, развернуться в изящном пируэте.

Опять же, разогнавшись для скорости, наклониться вперед, поднять одну ногу назад, раскинуть руки в стороны и парить ласточкой в свободном полете. Или вертеться на месте волчком, что выглядело как потешное неуклюжее топтание рано разбуженного медведя, но нам казалось, что мы кружимся как фигуристки в расшитых блестками нарядах.

Большая часть наших фигурных пируэтов заканчивалась плюханьем и шмяканьем на лед, но кого же такие пустяки остановят, только не нас.

Мы снова и снова продолжали катать олимпийскую, ну или хотя бы «чемпионатомировскую» программу по фигурному катанию. На самом большом и лучшем катке мира, под самую веселую музыку, в свете самых ярких софитов, под рукоплескания восторженной публики на трибунах, получая от строгого жюри 6.0 – 6.0 – 6.0…

Елки зеленые

В детстве самым любимым и долгожданным праздником был Новый год. Главное – это ожидание чуда. Первое чудо, конечно же, сама елка. А второе – это новогодние подарки.

Еще некоторый трепет вызывал новогодний костюм на школьный праздник. Так как мама моя была модельером, то мне никогда не покупали готовые костюмы, а она шила их сама. Но грустный минус был в том, что делала она это всегда в последнюю ночь перед праздником, и я никогда не видела их заранее.

Эх, не довелось мне быть Снежинкой, Лисичкой и Красной шапочкой. Зато один раз я была Золушкой, той, которая уже на балу. В другой раз у меня был русский народный костюм с узорным сарафаном и кокошником, с дзинькающими висюльками из стекляруса.

Еще как-то раз я была индианкой в роскошном сари из японского натурального шелка. Шелк, кстати, абсолютно не пострадал: как был, так и остался целехоньким четырехметровым отрезом. Сари дополняли «сто тыщ» браслетов и бус и непременная точка на лбу, как в индийских фильмах.

Еще один запомнившийся костюм был – Летучая мышь. Атласная черная перепончатая накидка и черные перчатки, черный свитер с нитками люрекса и черные брюки клеш. Но самое главное, моя тетя, художник, сделала мне маску из черной бархатной бумаги, сбрызнутой блестками. На прорези для глаз наклеила длиннющие бархатные ресницы. А из-под маски на лицо ниспадала коротенькая черная вуаль. Это был необычный костюм, других подобных ни у кого не было.

Искусственная елка у нас дома появилась поздно, когда я уже училась в старших классах. Поэтому все свое сознательное предновогоднее детство я провела в ожидании, что папа или мама принесет настоящую живую елку, и мы будем ее наряжать.

К сожалению, чаще всего мои ожидания не оправдывались, и елку никто не приносил, хотя я ждала и надеялась до самого Нового года. Однажды папа отправился в гастроном, наверное, за банкой зеленого горошка – уже вечером тридцать первого декабря. Мама накрывала праздничный стол. А я сидела у окна и вглядывалась в темную улицу с фонарями, изо всех своих детских сил желая, чтобы папа вернулся с зеленой елкой, а не с зеленым горошком. Но чуда не случилось, к сожалению. Горошек прагматично победил.

Но, в утешение, у меня была маленькая пластмассовая елочка, сантиметров двадцать высотой. Игрушками для нее служили крохотные цветные овощи и фрукты, а еще было несколько настоящих стеклянных шариков размером с наперсток. Елка была ручная, а не стационарная, поэтому я ее таскала за собой повсюду. Завтракала с ней на кухне, рисовала с ней в зале, полоскала горло с ней в ванной. Если бы она поместилась в ранец, то я бы ее и в школу с собой взяла.

У моей двоюродной сестры на Новый год всегда была живая елка и очень красивые игрушки, шары и фигурки. Ведь ее мама тогда работала продавцом в ЦУМе и могла купить самые лучшие игрушки, какие только появлялись в продаже. Наши мамы были родными сестрами, и поэтому мы часто встречали Новый год вместе. Мы с сестрой играли в игру «Найди игрушку на елке». Загадывали друг другу шары и фигурки и искали, пока взрослые нарезали оливье и лепили праздничные новогодние манты.

Но случились в моем детстве две роскошнейшие елки, которые отпечатались в памяти, словно были вчера. Отец с лета работал вахтовым методом в Сибири, в тайге, на какой-то стройке. И каждый раз, приезжая из командировки, привозил нам удивительные гостинцы, каких я раньше и не видывала.

В первую очередь, конечно же, таежные грибы. Белые и грузди, подберезовики и подосиновики, лисички и сыроежки, опята и маслята, а еще сморчки и свинушки. Даже названия были какие-то незнакомые, привозные, неместные. Грибы были и сушеные, в холщовых мешочках, и соленые, и маринованные в банках.

Многие он собирал сам в тайге, а потом местные деревенские жители помогали ему их заготовить. А некоторые, особенно маринованные, покупал у местных в деревне. Потом мы пробовали, сравнивали маринад, и оказывалось, что одинаковые грибы все готовят по-разному: у кого-то вкуснее, у кого-то преснее, у кого-то острее.

Потом привозил клюкву, когда пришел на нее сезон, целыми ведрами. Рассказывал, как растет она на болоте, на зыбких кочках, и как опасно туда ходить без проводника, и как клюква полезна. Привозил еще морошку и голубику, но понемногу, только попробовать.

Еще привозил кедровые шишки, смолянистые, пахучие, еще не раскрывшиеся, где под каждой чешуйкой спрятался орешек. Привозил и уже лущеные кедровые орешки, много. Мы потом почти год ими свои витаминные запасы пополняли.

Однажды вечером, под Новый год, числа тридцатого, мы с мамой смотрели телевизор и немного грустили, потому что папа должен был приехать с вахты только в начале января. И тут в дверь так громко постучали, что я чуть было не подумала, что это Дед Мороз к нам пожаловал, заранее.

Когда мама открыла дверь, к нам в квартиру вошла огромная, до потолка, пушистая, просто восхитительная елка. Никогда раньше я не видела такой красоты, такой идеальной формы и такой повышенной пушистости. Сквозь нее не видно было ничего. Вслед за елкой домой вошел папа, радостный, заросший колючей бородой. Ну чем не Дед Мороз!

Он каким-то чудом смог вырваться с работы и приехать к нам к Новому году. Да еще привез таежную красавицу, как оказалось, пихту. Уж чего ему это стоило, мне, по малости лет, не говорили, но сюрприз был просто сногсшибательный. Я так визжала и прыгала от восторга, что мама стала опасаться визита соседей снизу.

Ах, как мы ее наряжали, эту пушистую и душистую гостью! Она была просто эталонной красавицей. А в игрушках и мишуре так и вовсе – лучшей в мире.

И еще одна елка запомнилась мне, но не наша, а другой моей сестры. Папин старший брат построил новый дом, и новоселье пришлось как раз на Новый год. Дом был большой, просторный, но почти пустой. Мебелью и обстановкой еще не успели обзавестись.

Дядя был милиционером, и у него было много друзей и знакомых в самых разных сферах, в новогодне-елочно-игрушечной, наверное, тоже. Потому что посреди огромного пустого зала стояла роскошнейшая большая елка, а на ней висели игрушки невиданной красоты.

Сестра, которая была младше меня на три года и еще не очень-то хорошо научилась говорить, пояснила мне, что «иглуски немецкие и чехские, очень дологие и ледкие». Да это было видно и без объяснений. Музейный антикварный богемский хрусталь не произвел бы на меня большего впечатления, чем эти елочные произведения искусства.

Венцом всей этой роскоши была мигающая на разные лады гирлянда. Это притом, что обычные гирлянды у всех спокойно горели, а у некоторых счастливчиков мигали, зажигались и гасли, но по этой елке огоньки бегали самым волшебным образом.

Наши родители, бабушка, дедушка и все гости были на кухне и в столовой. Все готовили, накрывали на стол, провожали старый год, праздновали новоселье, звенели фужерами, шумели и радовались.

Нас с сестрой оставили в зале одних. Взрослые про нас забыли, и мы решили повеселиться по расширенной программе.

Мы выключили свет и стали водить вокруг елки хоровод. Постепенно скорость нашего вождения нарастала и, наконец, превратилась в бег. На полной скорости мы зацепились за провода гирлянды и…

Елка рухнула с такого маху, как будто прилетела с обрыва. Видимо, это мы ей придали нужное ускорение. Звон стекла был как взрыв, посыпались искры, словно бенгальские огни, это замкнуло гирлянду – было очень красиво. И тут мы, не выдержав этого великолепного зрелища, обе, в голос, заревели.

В тот же миг к нам прибежали все. Включили свет и увидели, что мы натворили. Нас вызволили из проводов, проверили порезы, дядя поднял елку. Оказалось, что сработали мы профессионально, на елке не осталось ни единой целой игрушки. Все вдребезги! И гирлянда тоже.

Хорошо еще, что все уже были веселые, и поэтому влетело нам не очень сильно. Тем более что сестра порезала палец и пришлось ее срочно лечить. Но вот разлетающиеся вдрызг десятки стеклянных игрушек при свете замкнувшей искрящейся гирлянды оказались таким незабываемым зрелищем, что только салют над городом и может с ними сравниться.

Пасха

В деревне, на центральной улице, возле конторы, жила одна моя бабушка. А на дальней, предпоследней улице перед прудом жили другие бабушка с дедушкой. На Пасху в их большом доме собиралась вся семья, трое сыновей с женами и детьми. К Пасхе бабушка всегда белила летнюю кухню и вешала на свежевымытые окна накрахмаленные белоснежно-подсиненные занавески.

Уже накануне все были заняты приготовлениями. Бабушка с раннего утра заводила сдобное тесто. Потом, сначала опара, затем тесто несколько раз поднималось, а бабушка подбивала, подавляя его восстание. Одновременно она принималась за начинку. Промывала разноцветный изюм для куличей, запаривала мак на рулеты, перекручивала на мясорубке сушеные яблоки и курагу для открытых булочек и целый день пекла, пекла и пекла.

Рулеты с маком, толстые как кабанчики, щедро начиненные сладким маком, уже отдыхали на подносах под хрустящими вафельными полотенцами и источали самый уютный аромат. Куличи, или, как мы их называли, пасочки, самых разных форм и размеров пеклись в духовке или ожидали своей очереди. Бабушка говорила, что перед печкой они должны постоять в тепле, расторнуться, подобреть.

Самые маленькие куличики пеклись в волнистых формах для кексов, средние – в жестяных банках из-под венгерского зеленого горошка, а самые большие – в литровых эмалированных кружках. Пока готовые куличи остывали, мамы взбивали белки с сахарной пудрой. Потом нам, детям, доверяли обмазать верхушки куличей кремом и посыпать яркой цветной посыпкой. Остатки крема, которые долгожданно сладки, можно было съесть прямо из чашки.

Потом доходила очередь до булочек-вертушек с яблочной начинкой. На лепешечку сдобы накладывали яблочную кучку, делали с двух сторон надрезы на тесте и заворачивали начинку так, чтобы она выглядывала из этих надрезов. Как будто пеленали в мягкую пеленку из теста. Потом смазывали всю эту красоту взбитым яйцом и отправляли в печь. Выходили они из печи такие румяные и ароматные, что невозможно было удержаться и не попробовать.

Запах печеной сдобы с ванилью витал во дворе, заворачивал за дом и просачивался на улицу. К слову сказать, все соседские хозяйки были заняты тем же. Поэтому аромат пасхальных куличей был над всей улицей, а может быть, и над всей деревней.

Мы, внуки, носились как угорелые на улице с остальными детьми, но периодически забегали помочь, снять пробу и прихватить что-нибудь вкусненькое с собой на улицу. Мамы варили и красили яйца. Нам дозволялось помогать в этом ответственном деле. Осторожно чайной ложкой переворачивать с боку на бок яички, купающиеся в ванночках с краской. А потом, после остывания, крашеные яйца натирали каплей постного масла, чтобы они засияли еще ярче.

Ну а мамы уже крошили окрошку в эмалированное ведро. Окрошка – это такой же непременный атрибут пасхального стола, как и яйца с куличами. Запахи витали умопомрачительные, свежие огурчики и редиска, укропчик и молодой зеленый лук, все это про весну и про Пасху. Напоследок, уже вечером, жарили сочные котлеты и запекали маринованных кур в духовке.

Ночью бабушку возили в церковь на ночную службу. Иногда нас, детей, брали с собой. Это было весело и необычно, стоять в очереди людей, где каждый со своей корзинкой, полной куличей и крашеных яиц. Потом появлялся громогласно поющий батюшка и освящал всех людей и их провизию святой водой. При этом, если тебе попали брызги в лицо и на одежду, за это никто ругать не будет, а наоборот, все будут радоваться и похвалят.

Утром бабушка зажигала в доме церковную свечу и приглашала всех разговляться. Я не знала смысла этого слова, потому что никто не соблюдал пост, но знала, что сначала нужно съесть кусочек от освященного яичка или пасхи, а потом уже вовсю уплетать все то изобилие, что стояло на столе, на праздничной скатерти и в самой красивой посуде из серванта.

Если погода была холодная, то стол накрывали в доме, а если теплая и солнечная, то стол ставили в центре двора. Взрослые сидели за столом долго, разговаривали и смеялись, мужчины выходили покурить, женщины «освежали» стол.

К концу праздника, под виноградное вино или под чай из самовара, бабушка с дедушкой запевали песню на два голоса, потом другую, потом еще. Пели они часто, и поэтому получалось у них так хорошо, что заслушаешься. И песни такие протяжные, застольные, так и хочется подпевать:

˗ Расцвела под око-о-ошком белоснежная ви-и-шня…

Мы, дети, наедались быстро и потом, набрав полные карманы булочек, яиц и конфет, скорей неслись на улицу. Ведь надо было срочно сразиться с соседской ребятней, чьи яйца крепче. Биться было очень интересно, но вот съедать потом яйцо, если оно проиграло и было разбито, с каждым разом становилось все труднее и труднее. И только это останавливало нас от полного яйцеперебития. Конечно, место-то в небольшом животе уже занято окрошкой, котлетками и куличами, ну и еще немного лимонадом «Дюшес» или «Буратино» по случаю праздника.

Одно из самых ярких воспоминаний детства такое: бежишь по улице, открываешь калитку и скорей во двор, под навес. Под навесом стоят газовая плита и огромный деревянный шкаф без дверей, но со шторочкой в цветную полоску. Отдергиваешь шторку в сторону, а там стоит большой эмалированный таз, в нем летом варенье варят, таз, полный сияющих всеми цветами радуги яиц. Ахнув в очередной раз от восторга, набираешь полные карманы и руки самых красивых и бегом обратно, на улицу.

Пока взрослые заняты, можно под шумок и на пруд сбегать, на весенний пикник. Мы-то мелкие, а вот ребята постарше могут даже костер развести на берегу для полного ощущения праздника. Посидеть у костра, пошурудить в нем прутиком, подкладывая сухие ветки, смотреть на улетающие в небо искры, поджарить кусок колбасы или хлебушка и потом, дымящийся, съесть. Для детского счастья так мало нужно.

На следующий день взрослые разъезжались на работу, а нам разрешалось еще погостить у бабушки с дедушкой. И опять весь день продолжение праздника и веселая кутерьма с соседскими ребятишками. Те же яйцебития, булочкотаскания и костероподжаривания всего, что удалось принести из дома. Бежишь в стопервый раз на улицу, а в калитке – деда, уже с работы пришел:

˗ Ты куда?

˗ На улицу играть, деда.

˗ А что там у тебя в руке, покажи?

Протягиваю чумазую ладошку, а там яйцо, очищенное от скорлупы, которое должно быть белым, но оно такое же чумазое и боевое, как и ладошка.

˗ Ладно, ешь, здоровее будешь. Ну беги, играй, – дед гладит меня по голове и улыбается.

Он на фронт ушел в восемнадцать лет. Был пехотинцем. В белорусских лесах с партизанами попал в окружение, пережил жестокий голод. С тех пор всегда говорил, что любая еда хороша. Даже если пересолили, никогда не ворчал и не отказывался. Все съедал и спасибо говорил.

Радости детства такие простые и воспоминания такие теплые, как малыш котенок, доверчиво уснувший на твоей ладони.

Баня

У бабушки с дедушкой были большой участок, дом и хозяйство. Как заходишь в калитку, слева длинный палисадник с раскидистым бульденежем и тюльпанами, цветущими весной, а также с кустами китайской вишни, усыпанной ягодами летом. Палисадник упирается в гараж. Справа маленький палисадник с сиренью и сразу же большой одноэтажный дом. В нем много комнат и на улицу смотрят окна с зелеными ставнями.

Проходим во двор. Квадрат двора окружен постройками. Слева – гараж, позади – дом, напротив дома – летняя кухня, справа – веранда. В холодное время двор пустует, а в теплое, в центре его царит стол со свитой стульев. Проходим дальше, слева, вслед за гаражом, друг за другом расположились мастерская, большой сарай и дровник под навесом, справа раскинулись плодовые деревья и баня.

Проходим по дорожке дальше. Там по обе стороны раскинулся огород. Кудрявые зеленые грядки шагают стройными рядами и заканчиваются сетчатым забором. За ним проживают разные жильцы: коровы в коровнике, свиньи в свинарнике, козы в сарайчике. А также куры, утки, гуси, и иногда индоутки и индюки. Как бабушка с дедом успевали всем этим заниматься, сложно представить, ведь они еще и в совхозе работали.

В деревне баня – это не только тазик, веник и пар. Весной она пускает к себе на некоторое время «постояльцев». Мне было года три-четыре, когда я увидела их впервые. Весной, когда днем уже было тепло, но ночи еще холодные, в одно солнечное воскресенье бабушку свозили на рынок.

Вернулась она оттуда с тремя большими картонными коробками, поставила их на стол в центре двора, на солнышко, и позвала меня. Открыла все коробки и подняла меня на большую табуретку, поближе к столу.

О, какое чудо! Коробки были полны… сокровищ! Аж дух перехватило от удивления и восторга! В одной копошились крошечные цыплята, в другой – потешные малыши утята, в третьей – длинношеие гусята.

Гусят, с их тонкими хрупкими шеями, отодвинули от меня подальше. Пару пушистых утят выпустили погулять по столу, чтобы я их хорошенько рассмотрела.

А вот цыплят мне дали подержать в руках. Крохотные теплые, нежные комочки, ощущения незабываемые! Они были не только желтыми, но и темными, и пестрыми, это будущие чернушки и курочки-рябы. Я брала то одного, то другого, гладила и пыталась их потискать и расцеловать от избытка чувств.

Писк стоял на весь двор. Еще бы, по двести птенчиков в каждой коробке. Вот этих-то постояльцев и принимала к себе наша радушная баня, а точнее, предбанник. Несколько дней они грелись там, в больших коробах под теплыми лампами в сто пятьдесят ватт. А бабушка варила им пшенную кашку на веранде. Потом мы их кормили, и снова я брала в руки пушистые «солнышки».

Позже немного подросших и окрепших птенцов переселяли дальше, в загончик в птичнике. Когда они подрастали, то куры паслись в своем отгороженном дворике. А остальных выпускали на волю. Всех гусей и ут́ей бабушка метила. Красила синей краской, чтобы не спутать с соседскими. Мазнет кисточкой каждого по голове-шее, и готово. Теперь они одна команда.

Потом мы выводили наши гусино-утиные стада на улицу, через два дома. Там был небольшой пруд с отмелями и островками, где плавали и паслись наши синеголовые. А мы там неподалеку, в заводи, ловили головастиков. Паслись наши питомцы самостоятельно весь день, без присмотра. Утром проводили как на работу, вечером встретили, забрали домой. И даже без пастуха.

Коллег у наших синих на пруду было много, и зелено-, и желто-, и красноголовых. У кого из соседей какая краска оказалась припасена, такие и гуси.

Очень живописно выглядел пруд в разгар летнего дня, с крякающей и гогочущей веселой массой, сотни пестрых голов всех цветов радуги. Ну просто картина импрессиониста!

А наша банька, конечно, не простаивает. Пару раз в неделю ее подтапливают, чтобы можно было вечером сполоснуться, освежиться после работы. А в субботу топят по-настоящему, на всю катушку.

Хотя дровишки в дровнике есть всегда, но для бани часто кто-нибудь, дядя или отец, рубит дрова. Для этого рядом с дровником стоит огромный пень размером с журнальный столик. Пень крепкий как камень, хотя сверху хорошо порубленный.

В дровнике с одной стороны уложены готовые, уже рубленые дрова, а с другой стороны – напиленные полена. Вот их-то и можно нарубить в свое удовольствие. Ка-а-ак жахнуть со всего маху по полену топором! Чтобы щепки полетели в разные стороны, как брызги, и полено раскроилось в аккуратные дровишки.