Люцифер. Том 1

Цамбелли вопросительно взглянул на присутствующих, видимо ожидая ответа, но вместо этого он услышал какие-то неопределенные восклицания, из которых трудно было вывести то или другое заключение.

Вслед за тем наступило общее молчание, и только появление прислуги с дорогим и редким вином, подав повод к разговору, вывело общество из неловкого положения, в котором оно находилось.

Ауерсперг воспользовался этим моментом, чтобы встать с места; подойдя к графу Ульриху, он шепнул ему на ухо:

– Неужели, кузен, тебя не возмущает нахальный тон этого итальянца? Он, кажется, принимает нас за дураков. Позволь мне выбросить его за окно!

Граф дружески пожал руку своему молодому родственнику и, подняв свой стакан, громко провозгласил тост:

– Пью за восстановление мира и спокойствия, за наше дорогое отечество, наши горы и за женщин, которые дороги сердцу каждого из нас!

Эти слова встретили громкое одобрение со стороны гостей, и в обществе опять восстановилась некоторая гармония; но тем не менее граф счел нужным сказать несколько слов по поводу предыдущего разговора, чтобы предупредить неосторожные выходки молодежи и успокоить ее.

– Я вполне согласен с мнением шевалье Цамбелли, – сказал он своим звучным и твердым голосом, – что мы должны желать мира с Францией и что с нашей стороны было бы положительным безумием вступать в борьбу с Наполеоном. Пусть обедневшая и разоренная Пруссия мечтает о мести, – Бонапарт так безжалостно обошелся с нею, что ни он, ни французы не могут ожидать от нее пощады. Судьба избавила Австрию от такого позора, но я должен заметить, что Австрия останется в стороне только до тех пор, пока мы не увидим посягательства на нашу свободу и честь, потому что мы недаром учились владеть ружьем и шпагой. Кто бы ни вздумал поработить наше отечество, для нас безразлично, будь он сын богов или сам Люцифер!..

– Да здравствует Австрия! – воскликнули гости, разгоряченные вином и речью хозяина, поднимаясь с мест.

– Сердце радуется, когда слышишь такие речи! – сказал один из них, пожимая руку графу Ульриху.

– Ты говоришь как Демосфен!

– C'est beau comme Corneille! – пролепетал старый маркиз.

– В делах чести нам остается только следовать вашему примеру, граф, – сказал Цамбелли с вежливым поклоном.

– Ты сказал, Вольфсегг, что «будь он сын богов»… – проговорил протяжно Пухгейм, выпрямляясь во весь рост. – Но ведь все сыновья богов были уязвимы, как, например, Ахиллес, Зигфрид… Разве у великого Наполеона также не может быть своей ахиллесовой пяты?

– Разумеется, – вмешалась маркиза, – и вот ужалила же его змея, которую он думал раздавить своей ногой; благородная Испания опять поднялась против него.

– Рыцарский и геройский народ…

– Верные и храбрые испанцы доказывают на деле, что владычество короля и церкви не деморализировало их.

– Sublime! – воскликнул маркиз, думавший в эту минуту о своем сыне.

Каждый старался сказать что-нибудь неприятное итальянцу. Но все эти намеки казались недостаточно ясными Ауерспергу, который хотел во что бы то ни стало затеять ссору с Цамбелли. Помимо политических причин, он видел с возрастающим негодованием нежные взгляды, которые тот бросал на его родственницу Антуанетту, и не мог допустить мысли, чтобы какой-нибудь заезжий авантюрист осмелился поднять глаза на урожденную Вольфсегг.

– Вам, шевалье, вероятно, крайне неприятно, что испанцы восстали против вашего кумира, – сказал Ауерсперг дерзким, вызывающим тоном.

– Почему вы так думаете? – ответил Цамбелли с холодной учтивостью, которая составляла резкую противоположность с горячностью его противника. – Я вовсе не поклонник императора Наполеона, граф Ауерсперг, и только удивляюсь его счастью; все удается ему, и это заставляет меня опасаться за участь испанцев. Их последние победы над французами не имеют особого значения. Если императору удастся заручиться обещанием России относительно мира на востоке и он появится за Пиренеями, то весьма сомнительно, чтобы перевес остался на стороне испанцев.

– Вы сказали, шевалье, что только удивляетесь счастью Бонапарта, – ответил за Ауерсперга один из пожилых господ. – Вы, кажется, придаете его счастью больше значения, нежели его личным достоинствам.

– Разве история не представляет нам примеры, когда величайший гений оказывался бессильным в борьбе и изнемогал в ней? Счастье составляет все, оно уничтожает всякое препятствие, которое преграждает путь его любимцу; и я глубоко убежден, что пока оно не изменит французскому императору, ни один народ не в состоянии будет противиться ему.

– Из ваших слов выходит, шевалье, что мы все должны неизбежно сделаться его рабами! – заметил, улыбаясь, граф Ульрих.

– Почти так. Все это, конечно, имеет свои пределы. У Наполеона своя звезда, но и звезды меркнут.

– Вы, должно быть, суеверны, шевалье?

– Несомненно, и даже более, чем вы предполагаете, – спокойно ответил Цамбелли.

– К сожалению, я слишком близорук, чтобы быть астрологом, – сказал шутя Пухгейм, – и потому я должен терпеливо ожидать, пока шевалье не скажет мне, что звезда великого человека наконец померкла.

– Это может случиться совершенно внезапно, – ответил Цамбелли. – Как бы велико ни было счастье Бонапарта, но не менее велика ненависть, которую он возбуждает у великих мира сего и у народов, начиная от Мадрида и кончая Петербургом; а против ненависти всякий бессилен!.. Впрочем, наш разговор принимает не совсем приятный оборот. Прошу извинения у дам, – добавил Цамбелли с легким поклоном.

Мужчины замолчали, а маркиза воскликнула с нетерпением:

– Вы, кажется, предполагаете, что у нас такие слабые нервы, что мы упадем в обморок, если вы нам предскажете, что Бонапарт когда-нибудь умрет.

– Об обыкновенной смерти не может быть и речи, – ответил Цамбелли. – Я хотел сказать, что новый цезарь может погибнуть, как и старый, на высоте своего счастья.

– Вы думаете, что неслыханное злодеяние положит конец его жизни?

– Против Бонапарта может быть составлен заговор с целью убить его…

– У вас слишком живое воображение, шевалье. Времена Борджиев прошли…

– Я не понимаю, почему вы приходите в такое негодование! Разве вы забыли адскую машину? Кто хочет во что бы то ни стало достигнуть цели, тот не выбирает средства. Но тут опять-таки судьба распоряжается рукой жалкого убийцы. Счастливец, возбуждающий зависть богов, нередко искупает свои удачи печальным концом…

В этот момент кто-то громко позвонил у ворот замка, но все были так заняты разговором, что никто не обратил на это никакого внимания.

– Для человечества это большое утешение, что всемирное владычество длится недолго, – сказал князь Лихтенштейн. – Человечество терпеливо выносит какие-нибудь двадцать – тридцать лет, гнет тяжелой руки Карла Великого или Наполеона, а затем для него наступает отдых. Благодетельный естественный закон рано или поздно избавляет мир от таких героев; к тому же многие из них умирают без прямых наследников. То же видим мы и в данном случае: Наполеон не имеет и, вероятно, не будет иметь детей.

Цамбелли кивнул головой в знак согласия.

– Да, этот вопрос, – сказал он, – сильно занимает французского императора. В Эрфурте поговаривают шепотом, а ветер, как всегда, разносит стоустую молву, будто бы император хочет жениться на одной из русских великих княжон. Если его сватовство будет принято, то он разведется с Жозефиной.

Дамы были сильно поражены этим известием и не могли понять, что политические соображения могут заставить Наполеона решиться на такой гнусный поступок. Они глубоко сочувствовали привлекательной и всеми уважаемой женщине, которую ожидала такая печальная участь. Цамбелли по их настоятельной просьбе должен был рассказать все, что ему было известно об этом деле.

В это время в залу вошел старый управляющий и, сообщив что-то графу Ульриху вполголоса, тотчас же удалился. Лицо графа приняло озабоченное выражение; он с беспокойством взглянул в ту сторону, где сидел Цамбелли, но тот был так занят беседой с дамами, что не мог наблюдать за ним.

– Не выпускай шевалье из залы и постарайся задержать его, пока я не вернусь, – шепнул граф своей племяннице, проходя мимо.

Его ожидал управляющий.

– Ты мне объявил, что приехал какой-то незнакомец? – сказал граф, идя по коридору поспешными шагами. – Что так поздно?

– Я бы не посмел утруждать ваше сиятельство. Но он так настойчиво требовал свидания с вами и никому из нас не хотел сообщить, что привело его в замок. Он уверял, что если вам доложат о нем, то вы непременно примите его.

– Не ошибся ли ты, Антон? Ты сказал мне, что его зовут Эгберт Геймвальд?

– Так точно…

– Где он?

– Я не решился оставить его в прихожей, потому что он был слишком хорошо одет; наверх я его также не привел, чтобы его не увидели некоторые люди, а пригласил его в свою комнату.

– Ты поступил очень умно!.. Что могло заставить Эгберта приехать сюда ночью? Не случилось ли какое-нибудь несчастье в Вене? – пробормотал граф, спускаясь с лестницы с такой быстротой, что старый управляющий едва поспевал за ним.

Глава II

Незнакомец по приглашению управляющего вошел в его комнату, выходившую окнами в сад. Около стола за остатками ужина сидел капуцин, рядом с Мартином Теймером. Первый самодовольно гладил свою рыжую бороду, потягивая вино; другой, коренастый, широкоплечий человек с темными волосами, одетый в полугородское и полудеревенское платье, в башмаках и коротких панталонах, безостановочно курил свою трубку.

Свет маленькой лампы, горевшей на столе, слабо освещал комнату, наполненную густым табачным дымом, за которым едва виднелась резко очерченная голова Теймера.

Теймер молча поклонился незнакомцу из окружавшего его табачного облака.

– Мир Господень да будет с вами, – пробормотал, в свою очередь, монах.

– Прошу вас присесть на минутку, – сказал управляющий, подвигая к столу деревянный стул с резной спинкой. – Я сейчас извещу графа.

– Ради бога, поспешите, тут дорога каждая минута.

Управляющий вышел.

Капуцин с любопытством рассматривал молодого человека. Первое, что он заметил в его наружности, были белокурые вьющиеся волосы, падавшие на стоячий воротник голубого сюртука; вторая особенность незнакомца заключалась в том, что он от нетерпения ни минуты не мог просидеть спокойно на месте.

– Не хотите ли вы выпить стаканчик вина, молодой барин? – спросил капуцин. – Вы, кажется, устали, а вино восстанавливает силы.

– Благодарю вас, патер, – сказал незнакомец и, взяв со стола налитый для него стакан, выпил несколько глотков.

– Пейте все до дна. Вам это не повредит, да и нас не обидите. У нас тут вдоволь вина. – В подтверждение своих слов монах вынул из-под стола новую бутылку. – Вы, верно, нездешний. Откуда вы?

– Из Зальцбурга, или, лучше сказать, из западного Тироля.

– А говорите не по-нашему, – заметил Теймер густым басом.

– Я родился в Вене.

– Это чертовски большой город, – продолжал Теймер, – и с вечным ветром… Ну, а теперь поселились в горах?

– Да, мне хотелось познакомиться с этой местностью.

Теймер не понял незнакомца и вопросительно взглянул на капуцина.

Монах, больше видевший свет и людей, поспешил выручить своего приятеля из затруднения.

– Значит, вы путешествуете, молодой человек, для своего удовольствия. Мне также приходится много странствовать для сбора милостыни, а ему по своим торговым делам. Наша земная жизнь не что иное, как вечное странствование.

Незнакомец, занятый своими мыслями, не слушал его.

– Ну, я думаю, Тироль совсем обаварился, – проворчал Теймер.

– Что хотите вы этим сказать?

Теймер презрительно взглянул на него и толкнул локтем капуцина с таким видом, как будто хотел сказать, что с дураками рассуждать нечего.

Капуцин допил свой стакан и глубокомысленно посмотрел на молодого человека, видимо желая убедиться, не притворяется ли он.

– Разве вы не знаете, что Тироль принадлежит теперь баварцам?

– Да, знаю… Но мне какое дело до этого? – сказал с досадой незнакомец.

– Разумеется, это и не мое дело, – ответил монах, – я не военный человек и не придворный; не мне обсуждать решения императоров и королей. Но разве не обидно, что проклятые французы отняли у нас эту прекрасную страну? Впрочем, вы, господа ученые, на все смотрите свысока, мечтаете неизвестно о чем и, кажется, так бы и поднялись на небо, к Господу Богу.

– К сожалению, я еще не могу назвать себя ученым, – сказал незнакомец, делая вид, что не замечает насмешливого тона, с которым говорил монах.

– Какой он ученый, просто дурак или плут, – пробормотал Теймер на своем родном диалекте, почти непонятном венскому уроженцу. Теймер мог теперь бранить незнакомца на каком угодно языке, потому что тот забыл о его существовании, услышав шум шагов в коридоре.

Минуту спустя отворилась дверь и в комнату вошел граф.

Незнакомец снял шляпу и сделал несколько шагов ему навстречу.

– Так это вы, Эгберт! Очень рад видеть вас, – сказал граф, подавая руку молодому человеку и с видимым удовольствием оглядывая его статную фигуру и всматриваясь в лицо, которое можно было смело назвать идеалом мужской красоты и где все было безукоризненно, начиная с высокого, прекрасно очерченного лба, слегка приподнятых бровей, голубых задумчивых глаз и кончая классически красивым носом и губами.

– Извините, что я побеспокоил вас, граф, – сказал Эгберт. – У вас, кажется, гости.

– Вы из Вены? – спросил граф, прерывая его. – Надеюсь, что вы сообщите мне хорошие вести…

– Нет, я из Зальцбурга.

– Тем лучше. Очень рад, что вы наконец послушались моего совета, милый Эгберт, и решились на время покинуть Вену. Человек становится крайне односторонним, живя постоянно в городе. Что бы ни говорил ваш отец, не книги, а свет и жизнь воспитывают людей. Поэтому я считал путешествие необходимым для вас. Ну, теперь вы отдохнете у меня с дороги. Я не скоро выпущу вас отсюда; вы недаром попали в мои когти.

Граф, довольный тем, что его опасения относительно дурных известий из Вены оказались напрасными, совсем упустил из виду, что его молодой друг мог явиться к нему в дом в такое позднее время только вследствие каких-нибудь особенных причин.

– Извините меня, граф, но прежде чем воспользоваться вашим приглашением, я должен исполнить то дело, которое меня привело сюда…

Эгберт замолчал и с замешательством взглянул на капуцина и Теймера, почтительно стоявших у окна.

– Говорите смело, я вполне доверяю этим людям. Что случилось?..

– Я привез сюда умирающего.

– Господи, этого еще недоставало! – с ужасом воскликнул управляющий. – Я думал, что мне это только померещилось издали…

Граф с нетерпением остановил его.

– Мы нашли его в расщелине скалы между Гмунденом и Феклабруком.

– Феклабруком! – повторил граф, бледнея.

Капуцин подошел ближе.

– Да, это какой-то француз, и немолодой. Он назвал себя Жаном Бурдоном…

– Жив ли он? Где вы его оставили? – спросил граф взволнованным голосом.

– Внизу под горою. Он лежит в доме вашего лесного сторожа. Мы не решились привезти его сюда, услыхав, что у вас гости.

– Вы отлично сделали. Благодарю вас, Эгберт. Но я должен сейчас же идти к нему.

– Я пришел сюда, чтобы просить вас об этом. Он настойчиво требует вас к себе.

– Шляпу, Антон! Скорее! Вы проводите меня, Эгберт, и расскажете дорогой, как вы нашли его.

– Если я не ошибаюсь, то его хотели убить с целью грабежа…

– Несчастный! Если бы он послушал меня и взял с собой слуг… Неужели всякая борьба с этим демоном должна кончаться неудачей!..

Последние слова граф произнес вполголоса; они вырвались у него помимо его воли.

Управляющий подал графу шляпу и накинул на его плечи серый плащ.

– Вы, патер Марсель, пойдете с нами. Ваше присутствие может успокоить умирающего. А ты, Антон, должен зорко смотреть, чтобы кто-нибудь не проскользнул за нами. Я не хочу, чтобы в зале узнали о том, что случилось; вели им подать побольше вина, самого лучшего. Я скоро вернусь. Постарайся также совладать со своим лицом – у тебя совсем растерянный вид.

Путники скоро очутились за стенами замка и пошли боковой дорожкой, проложенной под деревьями для пешеходов. Граф шел впереди с Эгбертом, сзади неслышными шагами шел капуцин. Лунный свет, пробиваясь то тут, то там сквозь густую листву каштанов и ореховых деревьев, освещал им путь.

Эгберт начал свой рассказ, понизив голос:

– Мы выехали из Зальцбурга…

Граф прервал его.

– Вы говорите «мы», разве вы были не один?

– Нет, я познакомился дорогой с одним молодым художником, если можно так назвать его, потому что он одинаково увлечен сценой, живописью и музыкой. Вот он и согласился сопутствовать мне.

– Или, другими словами, путешествовать за ваш счет. Вы всегда останетесь таким же мечтателем, каким я знал вас в Вене. Ну, а где вы оставили своего спутника?

– Я просил его побыть с умирающим; ему, вероятно, приятно будет иметь при себе человека, которому он может передать свое последнее желание…

– Ваш приятель говорит по-французски?

– Да, немного.

Граф замолчал и казался озабоченным.

Они прошли молча несколько шагов.

– Однако рассказывайте дальше, – сказал граф. – Я не стану прерывать вас.

– Мы провели последнюю ночь в Феклабруке, с тем чтобы оттуда отправиться в Линц и сесть на пароход, идущий в Вену. Но утром трактирщик стал так красноречиво описывать нам красоты здешнего озера около Гмундена и утеса Траунштейна, что мы решились продлить наше путешествие еще дня на два. Ввиду этого мы послали моего слугу с багажом в Линц, а сами с легкими ранцами на плечах отправились по направлению, которое указал нам трактирщик. Но скоро большая дорога наскучила нам, потому что приходилось идти по солнцу и в пыли, и мы, свернув в сторону, пошли наугад по тропинкам через лес и овраги. Заблудиться мы не могли, потому что стоило взойти на любой пригорок, чтобы увидеть издали красную вершину Траунштейна, который служил нам верным ориентиром. Люди попадались редко; мы встретили только пастуха, лесного сторожа и нескольких детей, которые собирали ягоды; по временам утренняя тишина нарушалась звуками охотничьих рогов и выстрелами, которые раздавались то совсем близко от нас, то на значительном расстоянии…

– Это, вероятно, были наши охотники, – заметил граф Ульрих.

– Одним словом, – продолжал Эгберт, – это была одна из прелестнейших прогулок, которую мне когда-либо в жизни удавалось сделать. Наконец мы поднялись на высокий гребень холмов, поросших лесом, и, выбрав тенистое дерево, расположились под ним, чтобы позавтракать теми запасами, которые были у нас в ранцах. Но тут мой приятель неожиданно поднялся с места и взошел на скалу над оврагом.

– Ты ничего не слышишь? – спросил он меня.

– Нет!

– Мне послышался легкий стон.

Я подошел к моему приятелю и стал прислушиваться; мне также показалось, что кто-то стонет, но так неясно, что я подумал: не обманывает ли меня воображение? Гребень холма у того места, где мы стояли, спускался отвесно футов на сто, тогда как с другой стороны он был покатый и соединялся с долиной едва заметными уступами. Высокие деревья, растущие в овраге, совершенно скрывали его от нас, и только кое-где на дне виднелись ручьи, которые текли с утесов, покрытых густой зарослью. Мы сделали несколько шагов в сторону, и тут уже совершенно отчетливо долетели до нас стоны и вздохи. Тогда, недолго думая, мы стали спускаться вниз, и скоро глазам нашим представилось страшное зрелище. На дне оврага, в кустах, лежал умирающий человек со сломаной рукой и с пулей в груди. Несмотря на мои жалкие познания в медицине, я все же решился воспользоваться ими, чтобы привести руку в более удобное положение и перевязать рану. Пуля засела так глубоко, что вынуть ее вряд ли было бы возможно даже с помощью инструментов. Мы уже застали этого несчастного в лихорадке, потому что он, должно быть, пролежал часа два без всякой помощи. Я принес воды из ключа, подлил в нее вина, которое было у нас, и напоил его. Между тем мой товарищ несколько раз принимался кричать и звать на помощь, но, убедившись, что кругом нет ни души, отправился на поиски, в надежде отыскать поблизости какое-нибудь жилье. Я остался с умирающим. Сделанная мною перевязка настолько успокоила его, что он в состоянии был пробормотать несколько слов. Таким образом я узнал, что его имя Жан Бурдон и что ему необходимо видеть вас, граф. Затем он замолчал, и мне показалось, что он потерял сознание. Я опять подал ему воды с вином, и он заговорил, хотя с большим трудом и беспрестанно останавливаясь. Из всего, что он сказал мне, я понял, что дело произошло таким образом: он шел по гребню холма с каким-то человеком и разговаривал с ним, но тут внезапно раздался выстрел, и пуля настигла его. Несколько секунд он лежал под палящими лучами солнца, а когда пришел в себя, то стал искать воду, ползая по земле, но, должно быть, приблизился к самому краю обрыва и полетел вниз, где мы и нашли его. Одно мне осталось неясным в его рассказе – убил ли его тот самый человек, который разговаривал с ним, или кто-нибудь другой? Несчастный также несколько раз вспоминал своего сына, называл ваше имя и жаловался на потерю каких-то бумаг, которые у него отняли или он сам потерял, – я этого не мог понять из его слов. Он все время держал меня за руку и даже беспокоился, когда я отходил от него, чтобы зачерпнуть воды из ручья. Ему все казалось, что опять нападут на него… Извините меня, граф, что я рассказываю подробно; но в этом случае самое ничтожное обстоятельство может иметь значение.

– Даже большее, чем вы думаете, – возразил граф. – Продолжайте, пожалуйста.

– К несчастью, раненый, как я уже говорил, не отпускал меня от себя ни на шаг, и я не мог осмотреть место преступления по свежим следам. Наконец, после долгих часов ожидания, вернулся мой приятель с работниками с мельницы и носилками. На горе он встретил девушку, которая показала ему дорогу на мельницу Рабен и теперь явилась вместе с ним, вероятно из любопытства. Девушка эта была полуребенок с босыми ногами и смуглым, загорелым лицом. При виде раненого она громко вскрикнула, захлопала в ладоши как сумасшедшая и убежала. «Это черная Кристель, – сказали работники. – Она не в своем уме, так же как и ее отец». Нам, разумеется, некогда было заниматься ею. Мы положили Бурдона на носилки и отнесли на мельницу, которая в часе ходьбы от места преступления. Мельник и его домашние сильно перепугались при нашем приходе. Они знали раненого в лицо. На рассвете он остановился у них, чтобы починить в экипаж, потому что поблизости не было кузницы. По словам мельника, он сильно досадовал, что теряет напрасно время, торопил их и сел даже на скамейке перед домом, чтобы наблюдать за починкой, так как ему казалось, что дело идет слишком медленно. Вслед за тем подъехал какой-то человек верхом и, сойдя с лошади, поговорил немного с Бурдоном на иностранном языке. Бурдон приказал кучеру ждать его возвращения, а сам отправился в лес вместе с незнакомцем, который вел свою лошадь под уздцы. Скоро они оба исчезли из виду, а с этого времени их не видели на мельнице; всадник также не возвращался. Долгое отсутствие путешественника начало уже тревожить мельника, но кучер успокоил его тем, что, вероятно, тут какая-нибудь тайна, потому что когда он садился на козлы в Гмундене, то капуцин Марсель сказал ему, чтобы он только смотрел за своими лошадьми и что ему нет никакого дела до того, что он увидит или услышит. Кучер буквально исполнил это приказание и спокойно ждал возвращения своего господина у готового экипажа, стоявшего посреди двора мельницы.

– Слышите ли, патер, к чему привели принятые вами предосторожности, – сказал граф, обращаясь к капуцину.

– Будущее известно одному Богу, – скромно ответил монах.

– Вот все, что я мог узнать на мельнице, – продолжал Эгберт. – Затем я опять перевязал рану Бурдона, и так как смерть его неизбежна и поездка в удобном экипаже не могла особенно повредить ему, я решился привезти его сюда, тем более что он все настоятельнее желал видеть вас. Я думал, что, может быть, и вам окажу этим услугу.

– Благодарю вас, Эгберт, – сказал граф, пожимая ему руку. – Для меня это настолько важно, что я буду считать себя вашим вечным должником. Но вот мы и пришли.

У подножия высокой горы, на которой стоял замок, и в нескольких саженях от леса виднелся одноэтажный деревянный домик. Здесь жил на покое отставной солдат, который некогда служил под началом графа Ульриха и вместе с ним сражался против французской республики. Несмотря на свои раны, он чувствовал себя настолько бодрым, что не хотел «даром есть хлеб», как он выражался, и просил владельца замка дать ему какое-нибудь занятие. Граф, выслушав это заявление, улыбнулся и ответил, что он может смотреть за лесом и со своего аванпоста сторожить его замок.

Седой Конрад с радостью принял возложенную на него обязанность и взялся за нее с неутомимым усердием.

Соседние жители в продолжение многих лет видели, как он изо дня в день обходил лес с ружьем, которое подарил ему граф, и прозвали его лесным сторожем.

Он стоял на часах у своего дома с лохматой собакой у ног, когда граф Ульрих подошел к нему со своими спутниками.

– Плохая ночь, Конрад! – сказал граф. – Несмотря на мир, мы все на военном положении.

– Будет еще хуже, ваша графская милость, – ответил Конрад, отворяя дверь своего дома. – Французу скоро наступит конец. Еще одним будет меньше на земле!

На постели Конрада на его соломенном тюфяке лежал Жан Бурдон в предсмертной агонии. На столе стояла свеча в железном подсвечнике и глиняная кружка с водой; на скамье у постели сидел Гуго, приятель Эгберта.

С умирающего сняли сюртук, но он оказал такое отчаянное сопротивление, когда хотели стащить с его ног высокие, тяжелые сапоги, что вынуждены были оставить их. Странный вид имели эти запыленные и грязные сапоги, выглядывавшие из-под одеяла, которым был покрыт умирающий.

На лице его отразился ужас, когда он увидел троих вошедших людей.

Гуго уступил место графу.

– Я пришел к тебе, мой дорогой Бурдон, – сказал граф по-французски, взяв за руку умирающего.

Бурдон смотрел на него неподвижными глазами; он, казалось, не узнал того, кто говорил с ним, но немного погодя лицо его оживилось, он судорожно сжал руку графа и, приподняв голову, проговорил с усилием:

– Мой бедный Веньямин! Граф, спасите моего сына!

– Как это все странно! – невольно воскликнул граф, но тотчас же опомнился и, наклонившись к уху умирающего, спросил:

– Где бумаги?

– Пропали, – чуть слышно ответил Бурдон, стараясь достать что-то из своего сапога. Но это полусознательное движение настолько увеличило его страдания, что страшный, нечеловеческий вопль вырвался из его груди.

Граф закрыл лицо руками. Все стихло, капуцин читал молитву.

– Сын мой! – простонал Бурдон. Черты лица его исказились, и он поднял руку, как будто отталкивая кого-то. – Не убивайте его!

Но рука бессильно опустилась на одеяло.

– Кончено! – сказал граф после долгого молчания, глядя с глубокой печалью на лицо покойника. – Судьба сильнее нас. Пули, которые мы направляем против него, поражают нас самих…

– Господь Бог пошлет архангела Михаила, который победит этого Вельзевула, – набожно проговорил капуцин.

Остальные молчали.

Молодые путешественники, которых случай натолкнул на след страшного преступления, стояли у окна. Эгберт отвернулся от постели и смотрел на луну сквозь тусклое зеленоватое стекло, между тем как его приятель, повернувшись к нему спиной, внимательно разглядывал покойника и лица присутствующих, как будто хотел изобразить их на картине.

– Мы не должны ни отчаиваться, ни питать безумных надежд, – сказал граф капуцину. – Это был дельный человек с детства до смерти. Он должен служить нам примером… На эту ночь, Конрад, я оставляю тело на твоем попечении. Ты ведь не боишься покойников?

Старик едва не расхохотался, но из уважения к усопшему остановился.

– Прикажи вынуть ящик из экипажа и принести в замок, – сказал граф. – Смотри, чтобы это было сделано как следует.

– Пусть граф не беспокоится, – сказал многозначительно капуцин, – я сам распоряжусь здесь всем, что нужно, и отошлю кучера в Гмунден.

– Я вполне доверяю вам, патер Марсель, и знаю, что вам нечего напоминать об осторожности.

В этот момент глаза графа остановились на Эгберте, который все еще смотрел в окно.

– Здесь душно и тяжело, господа, – сказал он, обращаясь к обоим приятелям. – Пойдемте на чистый воздух.

Они вышли втроем на лужайку перед домом, которая была вся освещена лунным светом. С озера дул прохладный восточный ветер, который живительно подействовал на них и до известной степени рассеял тяжелое впечатление, произведенное на них зрелищем смерти.

– Мой дорогой Эгберт и вы, милостивый государь… – начал граф.

– Гуго Шпринг, – добавил тот, к кому обращались эти слова.

Граф подал ему руку.

– Позвольте поблагодарить вас, господа, – сказал он, – за все то, что вы сделали сегодня для несчастного Бурдона. Я знаю, что молодые люди не любят, когда в подобных случаях к ним обращаются с благодарностью или похвалой, так как считают, что сознание сделанного добра уже само по себе достаточное вознаграждение. Но вы оказали услугу не только умершему, но и мне, и вам нелегко будет отделаться от моей благодарности. Вы должны непременно пойти со мной в замок, тем более что моя сестра, маркиза Гондревилль, была очень расположена к Бурдону и, наверно, захочет услышать от вас самих некоторые подробности.

– Завтра, граф, мы к вашим услугам, – сказал Эгберт, – а теперь мы отправимся в Гмунден.

– Нет, я не допущу этого, – возразил граф. – Вы пойдете в замок вместе со мной. Не оскорбляйте меня отказом…

– У нас даже нет с собой приличного платья, – сказал Эгберт под влиянием необъяснимого чувства, которое удерживало его принять приглашение графа, хотя он давно желал познакомиться ближе с так называемым высшим обществом, которое он знал только по романам и видал издали в Вене на Пратере.

Приятель Эгберта не мог понять причины его упорного отказа и досадовал, что таким образом лишится возможности провести приятно несколько дней. Но, пользуясь кошельком Эгберта, он не считал удобным идти против его желания и упорно молчал.

– Почему вы думаете, что мы, аристократы, придаем такое значение платью? – сказал граф. – Помимо кровавых уроков революции, мы всегда умели ценить людей не по одной внешности. Нет, Эгберт, ваши доводы неубедительны для меня. Я вижу вас не в первый раз и знаю, что вас пугает внезапный переход от одной обстановки в другую. Вы, вероятно, уже составили себе целый план, как вы пойдете к озеру в лунную ночь и будете рассуждать с приятелем о разных высоких материях, о конечных причинах смерти, земном ничтожестве и тому подобном. Но, кажется, ваш приятель веселее смотрит на жизнь и согласится со мной, что после такого дня стакан хорошего вина – вещь не лишняя. Помогите мне, господин Шпринг, уговорить его принять мое приглашение.