Тяга. Всемирная история зависимости

Эта ужасающая картина подхлестнула страх перед наркотиками и спровоцировала войну против джина. С самого начала эпидемии высший класс требовал ужесточения контроля над ошалевшим низшим классом. Один лорд жаловался, что «стоит только выйти на улицу, как увидишь там несчастных, распростертых на мостовой, бесчувственных и неподвижных, и лишь милосердие пассажиров спасает их от участи быть раздавленными под колесами повозок или затоптанными лошадьми»^[151]. Правительство инициировало все более строгие запретительные меры. Примечательно, что правящий класс состоял в основном из землевладельцев^[152] и не спешил повышать налоги себе в ущерб, так что меры эти были направлены в основном против бедных слоев населения. Однако, несмотря на это, все продолжали пить. В 1736 году парламент выпустил закон^[153], ориентированный на людей «низшего ранга» и увеличивавший лицензионный сбор до заоблачных 50 фунтов. В том же законе вводилась поощрительная выплата в 5 фунтов доносчикам за сведения о подпольных точках продаж. Это повлекло за собой катастрофические последствия – как в виде серии ложных доносов, так и в виде жестоких карательных акций в отношении информаторов. Употребление джина превратилось в самодостаточный политический протест^[154], символ недовольства текущим правительством.

Политика прогибиционизма не приносила желанных плодов. Люди начали задаваться вопросами о причинах неудачи. По мере нарастания паники сбитые с толку обозреватели рассуждали о каком-то особом воздействии джина на организм. Дефо, который еще пару лет назад выступал в защиту производителей напитка, изменил свои взгляды и обрушился на джин с критикой в знаменитом памфлете 1728 года, где он описывает напиток как заразную болезнь, уничтожающую город^[155]. Несколькими годами ранее вышла его книга «Дневник чумного года», и в этом свете заслуживает особого внимания язык медицинских терминов, которыми Дефо описывает последствия употребления джина: он «ослабляет и обессиливает» простых людей, он «свертывает кровь, притупляет чувства и истощает нервы», портит женское молоко и подрывает здоровье детей. Среди этой неразберихи и безысходности джиномания подтолкнула общество к осмыслению зависимости как настоящей эпидемии.

Некоторые ученые и врачи из вышеупомянутого Лондонского королевского общества начали трактовать регулярное пьянство как медицинскую проблему^[156]. Они называли употребление джина «инфекцией», которая «ежедневно распространяется» по городу и не реагирует на ужесточение контроля из-за своего физического воздействия на организм. В 1734 году клирик и ученый по имени Стивен Гейлз опубликовал памфлет «Дружеское предостережение любителям джина, бренди и других спиртных напитков», в котором приводилось редукционистское физиологическое объяснение^[157] проблемы джиномании: якобы спиртное «гасит естественную теплоту крови», что вызывает неудержимое желание пить еще и еще. Гейлз утверждал, что пьянство стало хроническим состоянием: «ослепленные» и «порабощенные» люди хотят «продолжать, хотя видят впереди адское пламя». (В леденящем душу предвосхищении нынешних сообщений о моргах, переполненных жертвами передозировки опиоидами, Гейлз писал об «ужасающих темпах» увеличения количества смертей.) Он опасался, что «инфекция распространилась слишком далеко и широко», и предсказывал, что через несколько поколений она «заразит все королевство своим пагубным влиянием».

Гейлз и его коллеги-врачи испытывали влияние длинной череды мыслителей, которые были озабочены проблемой хронического пьянства. Еще в 1576 году Джордж Гаскойн в памфлете под названием «Щадящая диета для искушенных пьяниц»^[158] («A Delicate Diet for Daintiemouthde Droonkardes») предостерегал, что пьянство представляет собой «чудовищное растение, недавно наводнившее прекрасные сады Англии». В 1606 году парламент принял Закон об искоренении гнусного и отвратительного греха пьянства^[159]. Религиозные авторы XVII века уже описывали пьянство как проблему «зависимости»: в 1609 году влиятельный пуританский деятель по имени Джон Даунейм оплакивал судьбы тех, кто «слишком пристрастился к пьянству», и сокрушался, что «многие из наших людей в последнее время впали в глубокую зависимость от этого порока»^[160]. Таким образом, зависимость, она же аддикция, перестала быть только лишь добровольным актом подчинения себя и превратилась также в состояние^[161]: люди не только добровольно подвергали себя чему-либо, но и подвергались воздействию вещества, от которого впадали в зависимость, например джина.

Авторы медицинских трудов времен джиномании начали использовать термин addicted, «зависимый», для описания расстройства выбора, связанного с хроническим пьянством. Но формулировки были далеко не точны. Слово «зависимый» оставалось слишком расплывчатым и неоднозначным. Оно означало и действие, и состояние, относилось одновременно и к греху, и к заболеванию – ведь, согласно представлениям того времени, никто не мог «так далеко зайти в болезни пьянства», чтобы невозможно было «исцелиться» с помощью «усердной и искренней молитвы»^[162]. Другие авторы XVIII века тоже регулярно смешивали медицину и этику, часто в одном и том же произведении – к примеру, называя хроническое пьянство одновременно видом невинного безумия и справедливым наказанием за греховное поведение^[163]. Однако именно в эпоху джиномании начал формироваться взгляд на зависимость как на медицинскую проблему. Очень скоро другой мыслитель, столкнувшийся с совсем другой эпидемией, использовал вышеизложенные идеи, чтобы еще более четко и решительно обозначить зависимость как болезнь.

Три. Болезнь воли

Посреди изнуряюще жаркого лета 1777 года, едва успели отгрохотать пушечные выстрелы в честь первого в истории страны Дня независимости, главный врач Континентальной армии Бенджамин Раш сбежал из Филадельфии в деревню, где у семьи его жены была ферма. Атмосфера в молодой республике царила напряженная. Более 15 000 британских солдат ожидали на судах недалеко от Нью-Йорка команды к высадке, готовые ударить по Филадельфии, тогдашней столице США. Среди всей этой суматохи Раш успел на ферму как раз вовремя, чтобы застать рождение Джона, своего первенца^[164].

Всего неделю спустя пришло известие, что более 200 британских кораблей взяли курс на Филадельфию, и Раш вынужден был вернуться на службу, присоединившись к генералу Вашингтону и Континентальной армии. Последовавшие бои проходили беспорядочно, и Раш был выбит из колеи нехваткой медикаментов, еды и одеял в госпиталях. Еще более его шокировало необузданное употребление алкоголя, в результате которого его госпитали были наводнены не только ранеными и страдающими лихорадкой, но также буйными пьяными солдатами. Проблемы с алкоголем были широко распространены^[165] и на фронте: в одном случае солдаты так напились конфискованного рома, что попадали с бортов кораблей прямо в реку Делавэр.

Высокий, красивый, амбициозный и уверенный в себе Раш был не самым покладистым человеком. Этот выскочка, которому исполнился всего 31 год, имел дерзость спорить с начальством и рассылать повсюду гневные письма, поэтому вскоре его вынудили уйти в отставку. Веди он себя осмотрительнее, Джон Раш имел все шансы прославиться и даже, может быть, стать президентом, как его хороший друг Джон Адамс. (За пару лет до этого Раш стал самым молодым участником Второго Континентального конгресса и одним из тех, кто подписывал Декларацию независимости.) Вместо этого он вернулся в Филадельфию^[166], посрамленный и расстроенный. Страна была потрепана войной, его политическая карьера оказалась разрушена, он не работал, и нужно было как-то заботиться о годовалом сыне. Впрочем, вскоре Раш нашел новое призвание и стал одним из самых значительных медицинских авторов и просветителей новоиспеченной страны – и первым в мире пропагандистом идеи о том, что зависимость – это болезнь.

Когда Джон Адамс впервые встретился с Рашем, он подумал: «До чего утонченный, изобретательный человек! Энергичный, приятный юноша… Однако мне кажется, что Раш слишком разговорчив, чтобы быть глубоким мыслителем. Утонченный, но не великий»^[167]. На самом деле Раш был достаточно глубоким мыслителем, он получил лучшее на тот момент философское и медицинское образование в Эдинбурге, где познакомился с Дэвидом Юмом и ведущими медиками эпохи Просвещения. После своей сокрушительной отставки в разгар Войны за независимость он сумел получить должность профессора на медицинском факультете Пенсильванского университета и в престижной Больнице Пенсильвании при нем. Он был глубоко религиозным человеком и большим оптимистом, что подталкивало его к различным благим делам – например, к вступлению в зарождающееся движение за отмену рабства. Раш надеялся, что социальные реформы помогут превратить захолустные бывшие колонии в великое государство. Именно эта реформаторская жилка побудила его сосредоточиться на том, что он считал величайшей угрозой благополучию Соединенных Штатов, – алкоголе.

Однажды в 1784 году Раш проводил редкий для него отпуск в пенсильванской глубинке, и его поразила повсеместная нищета и социальные беспорядки, которые, как ему показалось, проистекали от пьянства: «Количество уничтожаемой ржи и потребляемого виски в этих местах огромно, и влияние этого на промышленность, общественное здоровье и мораль весьма плачевно»^[168]. Страна была охвачена настоящей алкогольной эпидемией. Алкоголь стал для колоний товаром первой необходимости, и его производили неустанно. Рынок наводнила дешевая патока с рабовладельческих плантаций Карибских островов, и по всему Восточному побережью открывались чрезвычайно прибыльные винокурни^[169], на которых она перерабатывалась в ром. Розничные торговцы продавали их продукцию наперебой, и оторванные от корней американские колонисты, в отсутствие объединявшей их культуры и авторитетов, предавались безудержному пьянству, которое порождало беспредельный хаос. Это причиняло столь очевидный ущерб, что квакеры запретили членам своей общины продавать спиртное^[170], а Бенджамин Франклин сравнивал ситуацию с английской джиноманией, «поскольку наш Ром причиняет такой же вред в той же пропорции, что и их Женева»^[171].

Из своего опыта работы в Больнице Пенсильвании Раш сделал вывод, что большинство психических болезней, с которыми он сталкивается, вызваны алкоголем^[172], а отпуск в деревне убедил его, что проблема усугубляется. Его озабоченность алкоголем подкреплялась отчасти простым желанием помочь, а отчасти философскими размышлениями об идее американской нации. Традиция Просвещения, в которой Раш был воспитан, с оптимизмом смотрела на способность разума и прогресса решать социальные проблемы, а кроме того, придавала большое значение индивидуализму и самодисциплине, и нигде этот идеал автономии и самоопределения не был более актуален, чем в молодых Соединенных Штатах. Это сильно коррелировало с американским вариантом христианства, в котором большое внимание уделялось силе воли^[173] и проявлению веры в конкретных делах. Представителям элит, к коим относился и Раш, имевший доступ к идеализированной свободе и автономии, пьянство казалось угрозой всему, что им было дорого, и прежде всего их молодой республике.

По возвращении из отпуска Раш вскоре опубликовал статью, ставшую самой известной его работой: «Исследование воздействия крепких спиртных напитков на человеческое тело и разум» (An Inquiry into the Efects of Ardent Spirits upon the Human Body and Mind). В статье содержался страстный призыв к борьбе с дистиллированным алкоголем, а также новый взгляд на антиалкогольную повестку. По словам Раша, употребление алкоголя вызывало «временное умопомешательство», а хроническое пьянство само по себе было видом безумия. Раш описывал пьянство как хроническое рецидивирующее заболевание, которое напоминает «определенные наследственные, семейные и инфекционные болезни». Другими словами, Раш был первым, кто прямо назвал алкоголизм болезнью. По словам одного историка медицины, «можно сказать, болезни не существует, пока мы не договоримся, что она есть: признаем ее, дадим ей имя и начнем на нее реагировать»^[174]. Среди обширного наследия Раша, которое включает в себя неустанную работу по излечению психических болезней, принесшую ему заслуженное звание «отца американской психиатрии», отдельного упоминания заслуживает именно этот его вклад в теорию зависимости, сыгравший свою роль далеко за пределами медицины.

Что означает назвать зависимость болезнью?^[175] Это не так просто сформулировать. Согласно одному из определений, если нечто называется болезнью, это означает лишь, что оно как минимум частично поддается медицинскому лечению. Это задает довольно низкую планку: «терапевтический» подход является лишь одним из возможных подходов к проблеме, помимо него, существует еще правоприменительная сфера, политика общественного здравоохранения, методы взаимопомощи. Однако слово «болезнь» может означать и нечто гораздо большее: что терапевтический подход является наилучшим способом решения проблемы, что причины проблемы проще всего обнаружить в тривиальной биологии^[176] или что проблема является дискретной сущностью, четко отделенной от «нормальной» популяции. В отношении зависимости все эти утверждения неверны.

С другой стороны, Раш ничего подобного и не утверждал. Он описал несколько способов медицинского лечения хронического пьянства, разделив их на две категории: методы против состояния опьянения (например, засунуть перышко в горло, чтобы вызвать рвоту, или отхлестать кнутом, чтобы вызвать отток крови от мозга к телу) и методы, отбивающие желание употреблять крепкое спиртное (например, добавление в спиртное препаратов, вызывающих рвоту, или «волдыри на лодыжках», которые, по его мнению «уменьшают пристрастие к спиртным напиткам»). Тем не менее Раш не считал, что медицина является единственным выходом: он соглашался, что приверженность к религии и молитва^[177] тоже хороши в борьбе с алкоголизмом, поскольку вызывают чувство вины и стыда.

Другие авторы решительнее настаивали на том, что зависимость относится к сфере медицины. Среди них был, в частности, шотландский врач Томас Троттер, опубликовавший в 1804 году эссе о пьянстве, получившее широкую известность. Троттер тоже признавал, что хроническое пьянство является болезнью, однако настаивал, что медики вроде него лучше подходят для борьбы с алкоголизмом, чем «священники» и «моралисты», которые, по его словам, «полны благих намерений», однако упускают самую суть проблемы: «Привычка к пьянству есть заболевание ума»^[178].

Троттер лукаво утверждал, что он первым среди врачей^[179] дал полное описание пьянства как болезни, хотя его работа вышла на много лет позже вышеупомянутой статьи Раша и он наверняка знал, что многие другие авторы опередили его в аналогичных выводах. Напомним, что почти за 100 лет до этого врачи, писавшие о джиномании, называли хроническое пьянство заболеванием, вызывающим нарушение воли. Один особенно влиятельный английский врач по имени Джордж Чейн обращал внимание и на то, что пьянство может прогрессировать («За каплей идет рюмка, а за рюмкой другие рюмки…»^[180]) и что алкоголь представляет собой «колдовскую отраву», которая даже «благодетельных и рассудительных» может заковать в «цепи и оковы». В 1724 году Чейн опубликовал трактат о «нервных болезнях», включавший автобиографический раздел о его собственных проблемах с алкоголем: став успешным врачом, он попал под влияние «собутыльников» и «вольнодумцев», которые соблазняли его «питаться неумеренно и употреблять много спиртного». В результате он весил более 400 фунтов (180 килограммов) и испытывал множество проблем со здоровьем: вялость, лихорадка, запор, диарея, подагра, тремор, рвота и головокружение – и все это несмотря на «трезвую, простую и умеренную» диету (включавшую в себя не более трех пинт вина в день). В конце концов он излечился благодаря диете, состоявшей только из «молока и овощей»^[181]. Энтони Бенезет, квакер и реформист из круга общения Раша, в 1774 году написал снискавший большую популярность памфлет под названием «Разоблачение могущественного разрушителя» (The Mighty Destroyer Displayed), в котором он описывает, как «несчастные пьяницы настолько порабощены этими дьявольскими напитками^[182], что, кажется, совсем лишились способности освободиться из ужасного рабства». Бенезет делает вывод, что хроническое пьянство представляет собой длительное состояние безволия, и рекомендует полностью отказаться от спиртных напитков – решительный разрыв с принятыми в то время представлениями о пользе алкоголя для здоровья.

Однако именно Раш более отчетливо, чем кто-либо прежде, развил взгляд на пьянство как на заболевание: это была «отвратительная болезнь»^[183], выражавшаяся в «многочисленных недугах и пороках человеческого тела и ума». Раш сосредоточился на медицинском характере проблемы^[184] не для того, чтобы заявить на нее права, но главным образом чтобы привлечь внимание к тому, что он считал опасным и потенциально смертельным заболеванием, на которое слишком долго закрывали глаза.

Один из моих первых пациентов во время междисциплинарной медицинской практики был тощий, как жердь, мужчина с героиновой зависимостью, у которого далеко выдававалась из челюсти огромная, покрытая коростой опухоль, За несколько месяцев до этого он обратился в больницу проверить небольшой узелок на языке, однако у врачей не хватило нервов терпеть его зависимость и «несоответствие норме», и он вскоре выпал из программы лечения. К моменту нашей встречи его опухоль была размером с небольшую дыню, туго обтянутую кожей. Надежды на выздоровление у него не было; родственники привезли его в больницу умирать.

Я учился на третьем курсе медицинского – это пугающий и трудный «клинический» год, когда студенты в ротации проходят практику по разным медицинским специальностям в реальной больнице, в составе команды, непосредственно занимающейся лечением пациентов. Мне это давалось нелегко. Казалось, этот человек служил наглядным примером несостоятельности современной медицины, причем не ее неспособности вылечить рак, а легкости, с которой она вышвыривает пациентов за порог. От порочности этой системы просто опускались руки. Мы наскоро залатывали самые острые проблемы и отправляли людей обратно в дома престарелых или даже на улицы, не имея возможности добраться до корней проблем, лежавших в основе нездорового поведения. К приходу зимы я уже устал просыпаться в 4 утра и разгребать списки задач, выполнение которых, казалось, никому не помогало.

Я стал больше пить. Значительно больше. Я мог неожиданно разрыдаться. Однажды я прошел онлайн-тест, который показал, что у меня серьезная депрессия, и это привело меня в тесный кабинет бородатого психоаналитика в блочном здании медицинского центра, хотя поначалу я прятал глубину моего отчаяния за сухим профессиональным языком и утверждал, что пришел к нему, так как хочу специализироваться в психиатрии и для этого мне нужно лучше узнать себя. Он был ко мне добр, и со временем я признался ему и в пьянстве, и в моей общей неудовлетворенности. Мы строили теории о причинах моих страданий, о конфликте моих устремлений. Проведя детство в семье алкоголиков, я не мог стать родителем самому себе. Пьянство было способом справиться с экзистенциальной тревогой и аннигилировать время, чтобы мне не пришлось умирать (говоря словами психианалитика Отто Ранка, которые я переписал в свой дневник: «Отказ принимать жизнь взаймы, чтобы избежать необходимости возвращать долг смерти»).

Промучившись таким образом целый год, я провел еще один год, завершая стипендиальное исследование в области стимуляции мозга. На старших курсах я выполнял исследование по генетике, и после года клинической практики мне очень хотелось погрузиться в анархию и суету лабораторной работы. Вдобавок меня действительно вдохновляли перспективы использования новых технологий мощной магнитной стимуляции и нейрохирургии, которые могли напрямую влиять на мысли и чувства людей. Любил я и саму лабораторию: древнее стоматологическое кресло, которое кто-то, похоже, вытащил со свалки, чтобы сделать из него нашу установку для транскраниальной магнитной стимуляции, которую я испытал на себе: толстый, скрученный в восьмерку электрический кабель, прижатый к голове сбоку, и ощущение покалывания, когда этот кабель стимулировал мою моторную кору, чтобы я пошевелил пальцем. Все это сулило огромные возможности, шанс прицельно воздействовать на аберрантный контур мозга и облегчить чье-то ОКР или тяжелую депрессию; это был конкретный и измеримый метод, который, казалось, на несколько световых лет опередил топорные психиатрические препараты с их побочными эффектами.

Чтобы принимать участие в таких футуристических экспериментах в качестве добровольца, требуется особый вид отчаяния или, может быть, веры. Испытание глубокой стимуляции мозга для лечения депрессии требовало размещения в грудной клетке импланта наподобие ритмоводителя, от которого под кожей идет провод к черепу, куда через отверстие вживляется тонкий электрод, передающий сигнал к центру мозга. У некоторых из добровольцев, просившихся на это испытание, была относительно легкая депрессия. Они, конечно, не удовлетворяли критериям отбора, которые включали в себя тяжелую, трудноизлечимую депрессию и несколько неудачных попыток лечения другими методами. Но их интерес к исследованию показал мне, как слепо некоторые люди верят в методы, сводящие всю психиатрию к одной лишь нейробиологии.

Даже в тот относительно легкий год исследовательской работы мое пьянство продолжало усугубляться. Я постоянно устанавливал себе какие-то рамки, которые тут же нарушал. Пообещав себе, что не буду пить на научной конференции в Майами, я вырубился, прислонившись к пальме, а потом меня стошнило в такси. Мне приходила в голову мысль, что я алкоголик, но я от нее отмахнулся.

Еще будучи студентом, я однажды посетил собрание Анонимных Алкоголиков – это входило в обязательную программу обучения, – и мне казалось очевидным, что я совсем не похож на этих людей, как и на моих родителей. Мне казалось, что моя проблема более сложная, более многоплановая и экзистенциальная, что это не обычная «болезнь» вроде алкоголизма и не психическое расстройство, как суицидальная депрессия или серьезное ОКР. Пациенты, страдающие от этих недугов, действительно нуждались в лечении, а мне просто нужно было повзрослеть.

Однако со временем, когда надо мной нависли последствия пьянства, я начал признавать, что у меня может быть проблема. Мой психолог отказался от меня после множества пропущенных мной сессий, я вылил целую бутылку джина в раковину и поклялся себе, что на этот раз действительно брошу пить. Я тогда не осознавал, хотя осознаю теперь, что я проделал с собой ту же штуку, которую однажды проделал с родителями, когда стал достаточно взрослым, чтобы осознавать всю пагубность их пьянства: я обыскал дом, вскрыл все заначки и демонстративно вылил все бутылки в раковину у них на глазах. И это точно так же не сработало.

В июле 1793 году в Филадельфию хлынул поток европейских поселенцев с Карибских островов. Они спасались от восстаний рабов и свирепствовавшей там эпидемии. К концу месяца в Штатах зафиксировали ряд случаев тяжелого штамма желтой лихорадки, и столицу охватил страх. Те, кто мог уехать, уезжали из города, ближайшие поселения перекрывали мосты и дороги, чтобы не пустить к себе беженцев. В результате смертность составила около 9 %, и половина всего населения уехала из города. Но Раш остался.

К тому времени Раш стал влиятельной фигурой в местном медицинском сообществе, он превратил свой дом в импровизированный госпиталь, в котором работали пятеро его студентов (трое из них умерли за время эпидемии). Он лично осматривал по 100 пациентов в день, давал им огромные дозы слабительного и делал обильное кровопускание. Он называл это «терапией истощения», она известна также как «героическая медицина». Этот популярный в то время подход был нацелен на успокоение возбужденных кровеносных сосудов и облегчение жара и головной боли, которыми сопровождалась желтая лихорадка. Раш считал, что человек способен перенести потерю 80 % крови, и за короткое время на лужайке перед его домом пролилось столько крови^[185], что она источала смрад и кишела мухами.

И тогда, и сейчас Раш подвергался критике за это «героическое» лечение. Без сомнения, его самоотверженный труд во время эпидемии желтой лихорадки отнял жизни у сотен пенсильванцев, и, что еще хуже, его расистские научные убеждения приговорили к смерти сотни чернокожих. Раш утверждал, что чернокожие имеют иммунитет против желтой лихорадки, и призывал их заботиться о больных, поэтому при острой нехватке медицинского персонала именно чернокожие медсестры круглосуточно ухаживали за бредящими пациентами, которых рвало кровью, и массово умирали. (К слову, Раш был убежден, что сама по себе темная пигментация кожи является болезнью, результатом проказы, а также владел рабом, хотя был аболиционистом.)

Раша подвел редукционизм – тема, к которой я не раз буду возвращаться на протяжении этой книги, хотя и не всегда с целью критики. Редукционистский подход не обязательно плох, поскольку многие научные проблемы требуется расчленить на составляющие, чтобы изучить низшие уровни организации: к примеру, для разработки вакцины нужно исследовать генетику вирусов. Однако на протяжении истории медицины, и в особенности истории зависимости, нередко случалось так, что чрезмерно упрощенные подходы, редуцирующие сложное явление до отдельных аспектов, приносили больше вреда, чем пользы.

В своих взглядах на зависимость Раш вовсе не являлся ярым редукционистом, у него была довольно взвешенная и умеренная позиция по поводу роли медицины в объяснении этого явления. Однако будущие мыслители взяли на вооружение его идею и произвели с ее помощью огромное множество бесполезных и даже вредных «методов лечения». Чем сложнее и коварнее болезнь, там плодороднее почва для громких заявлений, и лечение зависимости в этом смысле не исключение: в этой области бесконечная вереница потенциальных героев предлагала бесконечные абсурдные методы лечения, основанные на претенциозных редукционистских теориях.

И хотя конкуренция велика, главный приз, пожалуй, следует присудить Лесли Кили, предприимчивому медику, работавшему в конце XIX века. Он был первым в ряду «целителей», практиковавших в то время методы нетрадиционной медицины и предлагавших целый калейдоскоп препаратов, порошков и микстур от любого недуга^[186]: например, средство от пьянства «Тайна белой звезды» (94 цента за упаковку из 30 капсул с кокаином) и противоядие «Хэй-Личфилд», обещавшее отбить охоту к выпивке благодаря особому составу, в который входила бычья желчь, кожа угря, треска, коровья моча и спирт. После Гражданской войны Кили объявил, что он открыл лекарство от алкоголизма на основе «дихлорида золота»^[187], однако отказался раскрыть его состав. Он основал весьма успешную сеть клиник, где этот раствор вводили внутривенно (с помощью красного, белого или синего шприца!). Он хвастал, что его запатентованная технология не только избавляет людей от пагубных пристрастий, но также «освобождает волю»^[188] и «дает силу воли любителю опиума». Его компания заработала миллионы долларов, с 1880 по 1920 год через его лечение прошли более 500 000 человек^[189]. Его имя было известно всем, и в каждом крупном городе можно было увидеть огромные рекламные щиты и вывески, прославлявшие доктора Кили.

Главным фактором успеха рекламной кампании Кили стало использование понятия болезни в целях продвижения продукта. Другими словами, он объявил: «Пьянство – это болезнь, и я могу ее вылечить»^[190]. Механизм кажется простым, даже примитивным. Подобная схема, включающая использование научных объяснений для продажи препаратов, повторялась неоднократно. До недавнего времени один из самых модных реабилитационных центров в Малибу, Калифорния, обещал своим клиентам «излечение от алкоголизма и наркомании», заявляя, что успешность лечения составляет более 60 %^[191] по результатам 30-дневной программы стоимостью 112 000 долларов.

И хотя сегодня мы признаем, что Кили был шарлатаном, многие его формулировки кажутся на удивление современными: «Физиологическое воздействие опиума заключается в снижении естественных сил нервной системы». Если наркотик принимают долгое время, он изменяет «структуру нервов и их деятельности», вызывая «морфинизм»^[192], или морфиновую зависимость. Подобная риторика не раз повторялась на протяжении долгого периода: объясняя проблему изменениями в деятельности нервов, Кили будто описывал заболевание центральной нервной системы.

«Зависимость является заболеванием головного мозга, и это важно»^[193], гласило название редакционной статьи, опубликованной в 1997 году Аланом Лешнером, директором Национального института проблем злоупотребления наркотиками. Этот провокационный и получивший широкую известность текст был попыткой привлечь внимание к проблеме зависимости с позиций нейробиологии. Лешнер утверждал, что два десятилетия исследований – от молекулярных характеристик нейромедиаторов и рецепторов до относительно новых направлений в нейровизуализации – привели ученых к выводу, что мозг зависимых людей отличается от мозга всех остальных. Во всех изученных случаях наркотической зависимости был нарушен один и тот же нейробиологический путь. Более того, хроническое употребление наркотиков меняло сам мозг. (Лешнер намеренно избегал термина «повреждение мозга», оперируя вместо того словосочетанием «долгосрочные изменения мозга».) По его словам, ученые достигли консенсуса, однако политики и общество еще не осознали этого, и исследователи должны донести до них свои открытия – не только ради дополнительного финансирования, но и ради отмены стигматизации. Представление о зависимости как о заболевании мозга, согласно прогнозу Лешнера, должно было стать новой, более сострадательной альтернативой устоявшимся моделям зависимости, которые представляли людей либо жертвами окружения, либо безнравственными слабаками.

Статья Лешнера имела оглушительный успех. Другие исследователи процитировали ее более 2000 раз^[194] – на удивление много по любым меркам. Она способствовала выделению дополнительного финансирования на исследования зависимости^[195]. В наши дни понимание зависимости как заболевания мозга принято повсеместно, от лечебных учреждений до образовательных программ. Я слушал лекции об этом и как студент университета, и как пациент реабилитационного центра.