Различные миры моей души. Том 1. Сборник повестей

– И ты не проклинаешь Иуду, предавшего тебя в руки моей стражи?

– Нет, префект. Иуду я не проклинаю. Без него я бы не стал тем, кем скоро буду. Я принимаю на себя все грехи, а Иуда – все пороки человеческие.

– А есть разница?

– Да, префект. Грех – это то, что человек осознаёт и в чём может раскаяться, о чём сожалеет и мучается, что может искупить и получить прощение. А пороки искупить нельзя. Порок – это часть человека, как его рука или нога. Это фанатичная уверенность в своей правоте. Это слепая гордыня, это осуждение и проклятие Иуды. Хотя один Бог может судить и казнить. Иуде же ещё никто не дал слова оправдаться.

– И ты не боишься мук и смерти?

– Я всё же сын человеческий, и муки меня страшат. Но смерти я не боюсь. Смерти нет. Есть только вечная жизнь.

Пилат снова прошёлся по залу. Всё, что говорил этот странный человек, было необычно и заставляло задуматься. Смутно Пилат понимал, что некоторые слова находят отклик в его душе, других он принять не может. Но равнодушным не оставляют, это точно. Это слова идеалиста, решившего переделать мир, наподобие Великого Александра, только вместо меча он решил действовать словом. Опасное заблуждение, ведь слова могут переврать. Нет, это не преступник, это просто блаженный мечтатель, вся вина которого, что он ухитрился родиться не в просвещённом Риме среди философов и мудрецов, а в грязной Иудее, среди жестоких и завистливых людей, которые понимают только язык денег и силу. Как он сам говорил? Пилат вспомнил одно из донесений шпионов: нет пророка в своём отечестве. Нет, он не преступник, не пророк, он просто новоявленный философ со своей новой философией о том, что нет плохих людей. Он достоин не казни, а хорошей плётки, чтобы его мозги встали на место и чтобы усмирённая зрелищем толпа оставила его в покое. Пилат коротко взглянул на Иисуса и широкими шагами подошёл к дверям. Рывком распахнул их и вышел к первосвященникам.

– Я не вижу никакой вины. Я не знаю, за что вы хотите его казнить. Однако, как я знаю, он галилеянин. Это область царя Ирода. Я направляю его к нему. Ваш царь должен рассмотреть дело своего подданного. И если он повелит его казнить, я выполню приказ. Но не ранее.

Он приказал вывести Иисуса. Как только он и стража переступили порог, толпа, как волна, нахлынула на него.

– Смотрите! Идёт царь Иудейский! – бесновались в толпе. – Где же твой венец? Если ты спаситель, почему не спасёшь себя? Сотвори чудо, сын плотника!

Крики раздавались с разных сторон. Вдруг какой-то чернобородый человек с бойкими глазами, прорвавшись к Иисусу, смачно плюнул ему в лицо.

– Это твоё помазание на царство!

Вокруг раздался гогот, и в Иисуса полетели камни.

Помрачение ума, о котором Пилату писал его друг, длилось у царя Ирода недолго. Суеверный как все люди, он боялся знамений и примет. Но не наблюдая ничего необычного или страшного для своей сумрачной души, царь вновь обрёл былое бесстыдство, бесшабашность и жестокость. Находясь в Риме, он присутствовал при новом развлечении кесаря: разысканные по всем уголкам империи люди, называвшие себя последователями Иисуса из Галилеи, предавались на растерзание и съедение львам, тиграм, диким кабанам, быкам в Колизее Рима и цирках других городов, затаптывались слонами и табунами дикий лошадей. Сначала его забавляло зрелище безропотной, покорной смерти людей, которая проходила то в молчании, то под пение гимнов. Но и это ему скоро наскучило. Поэтому он решил ненадолго уехать из Рима. Выбор его пал на Иерусалим. Хотелось самому посмотреть на самозванца, расспросить его, увидеть его чудеса, о которых ему доносили не только шпионы, но и говорили, почти не скрываясь, люди в городе. Поэтому, предупреждённый с вечера, он с нетерпением ждал стражу с арестованным.

Когда Иисуса ввели, Ирод поразился его виду: он ожидал увидеть типичного мошенника, с ловкими пальцами, бегающими глазами, заискивающей улыбкой и трусившего перед всесильным Иродом, которого должен был терпеть даже кесарь Тиберий. Но он увидел высокого стройного человека, лет тридцати, прямые каштановые волосы которого так не были похожи на чёрные курчавые жёсткие волосы иудеев; его ясные глаза с мягким взглядом не выражали ни страха, ни подобострастия.

– Так это ты царь Иудейский? – спросил Ирод, обходя вокруг Иисуса. Ему не очень нравилось беседовать с людьми, рост которых был выше его собственного. А тут еще какая-то спокойная уверенность, к которой царь не привык видеть ни у придворных, ни у солдат. Даже жрецы и священники при нём опускали глаза и склоняли спины. Пилат в последнее время тоже не выказывал особой вежливости, особенно, после того как по совету друга-врага Сеяна, в котором кесарь души не чаял, последний повелел ему жениться и сам выбрал для него жену. Но тут дело другое. Пилат – человек кесаря, и не обязан склоняться перед царем одной из его провинций. А во-вторых, Пилат всё ещё не мог забыть смерть своей первой жены и ребёнка, и хоть Клавдия Прокула и любила его, ему эта любовь была не нужна. Хотя… Судя по донесениям шпионов, Пилат, если и не любил жену, то и безразличия не испытывал. В конце концов, он же мужчина. Да и на её общение с некоторыми видевшими Иисуса смотрел сквозь пальцы, даже изредка прислушивался к её просьбам о смягчении наказания осуждённым. Кстати, об Иисусе. Он до сих пор не ответил на его вопрос.

– Так это ты Иудейский царь? – повторил Ирод. Иисус молчал. – Это тебя грязный нищий Иеханан, которого я поначалу считал пророком и почитал как святого, помазал на царство? – Иисус молчал. Ирод подошёл к возвышению и сел. Теперь, возвышаясь над этим молчуном, он чувствовал себя увереннее. – Позволь спросить тебя: а я тогда кто? Я Ирод, царь Иудеи. Я сын Великого Ирода. Властитель Галилеи и Переи наравне с моим братом Филиппом, властителем Паниаса, Гавландиды и Батанеи. Это признал и кесарь Рима Тиберий. Я избран по праву – праву рождения и праву крови, которую я пролил, оберегая трон от всяких врунов, чужаков и глупцов! Кто ты такой? Откуда пришёл? Где твоё царство? – Иисус молчал. – Тебя и всех тех, кого ты сбил с толку, обвиняют в том, что вы поклоняетесь тёмным силам, едите людей, а беременных женщин заставляете совокупляться с козлами. Что вы пьёте кровь невинных младенцев, а стариков вынуждаете бросаться со скал. Что ты на это скажешь? – Иисус молчал. Ирод вскочил со своего возвышения и снова подошёл к Иисусу. – Ты знаешь, что я твоему Иеханану приказал отрубить голову? – спросил он, заглядывая Иисусу в лицо. – Ты знаешь, что твоих последователей я скармливаю львам на арене цирка? Ты знаешь, что самое моё большое желание – это переловить их всех, сбросить в ров и сжечь? – Иисус молчал. – Ты знаешь, что я хочу сделать с твоей матерью, когда найду её? – Иисус молчал, только серебристая слеза покатилась по его запачканной щеке, оставляя светлую дорожку, и пропала в густой бороде. – Плачь! – взревел Ирод, и ударил Иисуса по щеке. – Ты не царь Иудеи! – кричал он, нанося новые удары по лицу. – Ты вообще не царь! Никогда не был и не будешь царём! Ты даже не собака! Та хоть кусается, когда её бьешь! Ты грязь под моими ногами! Пошёл прочь! – он с силой оттолкнул Иисуса и повернулся к нему спиной.

– Эй, кто-нибудь! Уведите этого… этого раба обратно к Пилату. Пусть поступит с ним, как захочет. Мне всё равно, что он сделает с этой грязью. Пусть высечет его как следует и выкинет из города. Мне это не интересно.

Начальник стражи Ирода стукнул копьём и, подойдя к Иисусу, потянул его за верёвку, которой он был связан. Иисус, всё так же молча, вышел вслед за ним.

– Развели панику! «Иисус! Царь Иудеи! Новый учитель! Мессия! Спаситель!» Самый обыкновенный юродивый, возомнивший себя посланцем богов. Хотя, бог у них, иудеев, один. Ну, да мне какое дело? Пусть жрецы с ним разбираются. Мне не интересно.

Ирод снова уселся на возвышение, и некоторое время рассматривал перстни на своих руках. Потом он вздохнул и протянул руку. Бесшумно возник слуга с кубком вина и протянул ему. Ирод снова вздохнул и поднёс его к губам.

Между тем стража вела Иисуса обратно в преторию, к Пилату. На всём протяжении пути Иисуса встречали озлобленные лица, яростно кричавшие ему ругательства и жестокие руки, рвавшие на нём одежду и швырявшие в него камни. Ещё недавно встречавший его ликованием, Иерусалим готов был сегодня разорвать его на части. В окне одного из сумрачных домов, стоявших в глубине переулка, Иисус мельком увидел напряжённое лицо Симона Петра. В этом доме у сочувствующего Иисусу не так давно находили приют и Иисус, и Иуда. Теперь там находились Симон Пётр и Мария, которая со своей сестрой Марфой недавно сами принимали Иисуса в своём доме под Иерусалимом. Мария тогда заинтересовалась словами Иисуса, всё свободное время проводила у его ног, слушая его рассказы и притчи. А Марфа всё время ворчала, что ей и так никто по хозяйству не помогает, а теперь Мария совсем обленилась. По сути Марфа просто выставила Иисуса и Андрея, который был с ним. Мария решила следовать за ними. Уж очень её заинтересовал этот человек. Да и чего греха таить, влюбилась она в него. Однако, когда по дороге в Иерусалим к ним присоединилась Мария Магдала, Мария разозлилась. Эта падшая женщина, швырявшаяся деньгами и мирром, смела прикасаться своими грязными руками к человеку, на которого Мария лишний раз боялась поднять глаза! Хуже того, с ней разговаривали и другие, примкнувшие к ним. Они ей давали деньги, которые могли собрать, она покупала продукты и готовила для них, она раздавала милостыню нищим и из своих собственных средств. Иисус говорил с ней как с равной, посвящённой в им одним ведомые тайны, что неимоверно возмущало Симона Петра, считавшего, что женщины не имеют права постигать тайны и учить наравне с мужчинами. Сколько раз в присутствии Иисуса они ругались, сколько раз их мирил юный Иоанн и сам Иисус! А её, Марии, как будто не было рядом. Иисус не замечал, как тщательно она стелила ему постель, как чисто стирала его одежду. Да и она сама… Иуда ей уже некоторое время говорил о любви. И, наконец, она решилась. Если не Иисус, которого любила она, так Иуда, который любил её. К тому же, он любимый ученик Иисуса. А значит, Мария тоже будет чаще его видеть. И они стали мужем и женой ещё до прихода Иисуса в Иерусалим, в очередное посещение его и учеников её дома в Вифании. А потом Иуда предал Иисуса суду первосвященников. Теперь, видя, как идёт связанный Иисус среди стражников в преторию, как кричит и беснуется толпа вокруг него, на глаза Марии выступили слёзы ярости.

– Это Иегуда во всём виноват. Ненавижу его, – негромко сказала она Петру. – Ему мало было денег, что вы собрали? Ему мало было богатств этой египетской твари? Богатств, неизвестно как нажитых? Я отрекаюсь от него. Я его проклинаю.

– Но ведь он твой муж, – Пётр всё никак не мог оправиться: этой ночью он трижды отрёкся от Иисуса, хотя ранее яростно отрицал даже саму мысль об этом.

– И что? Иегуда совершил тяжкий грех. Его грех тяжелее, чем грехи язычников, верящих в многобожие, приносящих человеческие жертвы и имеющих бесчисленное множество жён и мужей и любящих жениться между собой. Он очень плохой человек.

– Чем же он настолько плох?

– Тебе мало того, что он предал учителя? Что отправил его на поругание и смерть? Мало того, что он общался с этой тварью Магдалой? Давал ей деньги, уж не знаю за что? Её место на ложе, её дело ублажать мужчин. Она очень хорошо делала это в Египте. И какими бы словами она это ни прикрывала – блуд есть блуд. Она не смеет показываться днём среди честных людей! Она не смеет прикасаться к святому! Она не смеет утверждать, что он открыл ей тайны, которые не открывал вам! Её ложь губительный яд для неокрепших умов!

– Марию Магдалу даже Иешуа простил. Простил настолько, что тайно женился на ней.

Мария резко повернулась к нему.

– Не может быть! Этого не должно быть! Кто тебе сказал? Иешуа?

– Нет, просто слышал.

– Невероятно! Но это же бросает тень на него! Этот святой человек женился на шлюхе – да все наши последователи отвернутся от нас! Саддукеи ухватятся за это событие и переиначат его на свой лад. Ведь это бросает тень на всё, во что мы верим!

Мария ушла в глубь небольшой комнаты. В задумчивости она сделала несколько шагов.

– Ведь это ты первый заговорил о том, что Мариам ублажает мужчин, – вдруг сказала она. – Ты её так ненавидишь? – Симон Пётр внимательно глядел на неё. – За какие грехи её простил учитель? – Пётр молчал. – Ладно. Как бы то ни было, эти два грешника должны умереть, – решительно сказала она. – Я убью Мариам Магдалу, а ты, Кифа, Иегуду.

Симон Пётр тяжело вздохнул.

– Утром Иегуда повесился. Ночью он вернул деньги священникам, а на заре повесился.

Мария недоверчиво смотрела на него. Пётр не смог выдержать её испытующего взгляда и отвернулся.

– Да ты права, – раздражённо произнёс он. – Это я его повесил. Повесил, а потом сбросил его труп со скалы так, что внутренности его разлетелись, на землю одного горшечника собакам, чтобы не было его душе успокоения ни на этом свете, ни на том. Я знаю, он должен был нести свою судьбу – жить долго жизнью презираемого всеми предателя, и умереть под всеобщие проклятия. Но я не смог, не сдержался. Как подумал, что он будет жить, а учитель нет…

– Потому, что ты сам отрёкся? – ехидно спросила Мария.

– Да, – Симон Пётр снова тяжело вздохнул. – Так я должен был искупить свою вину.

Он склонил голову.

– Но Магдалу я убивать не буду. Я грешен. Но не настолько. А ты, Мариам, не лучше своей сестры Марфы, – Пётр надолго замолчал. Мария вернулась к окну.

Тем временем процессия приближалась к претории.

Пилат сидел на своём обычном месте и разбирал бумаги. Рядом, как всегда, находился писец, вокруг стояла стража. Отличие было одно: вместо криков торговцев, менял, псевдонищих и мошенников, вместо обычного гула большого города теперь слышны были крики ярости, проклятия, хвалы кесарю, изредка звон мечей. Неспокойно стало в и так неспокойном Иерусалиме, и Пилат прекрасно это осознавал.

В дверях показался начальник стражи. Пилат поднял голову.

– Говори, – приказал он.

Начальник стражи стукнул копьём.

– От Ирода пришли священники с арестованным самозванцем Иисусом.

– Что сказал царь?

– Что ты можешь поступать так, как хочешь. Высеки его и выкини из города.

Пилат задумался. Но тут вошёл Иосиф Каиафа и стал на пороге.

– Я слышал, что сказал царь, – обратился он к Пилату. – Но ты не можешь так поступить.

Пилат поднял голову и прищурился.

– Это почему?

– Ты видишь, какое волнение в городе? Ты слышишь эти крики? Они не утихнут, если Иешуа будет жить. Они усилятся. Хуже того, его последователи могут восстать, чтобы посадить на престол своего кумира. Он должен умереть в позоре.

– Я говорил с ним. Он не помышляет о престоле.

– И это говоришь ты, Пилат Понтийский? С каких пор ты стал верить людям на слово? Если Иешуа и не помышляет о троне, то его последователи помышляют. Ты разве забыл пророчества, которыми они прикрываются, когда утверждают, что Машиах – это он? Он не хочет царствовать, но говорит о себе как о царе. А это что-то значит. Народ не успокоится, если ты не накажешь его прилюдно. Или он царь вместо кесаря Тиберия, или войска Тиберия в Ершалаиме.

– Тебе-то что до всего этого? Так трясёшься за своё золото?

– Если иудеи восстанут, они погибнут, – словно не слыша издёвок, говорил Иосиф Каиафа. – Я не хочу крови, даже, если ты так и подумал со времени нашего последнего разговора. – Он проницательно смотрел на префекта. – Иудеи хорошие торговцы, проповедники, рыбаки, менялы. Но со времени Иисуса Навина, Саула Виньяминьяна и Иуды Маккавея прошло слишком много времени и слишком велика вера в свою богоизбранность и милость Адонаи, чтобы быть хорошим воином. Египетское рабство не то, что римское правление. Воинское искусство забыто. Теперь осталась только ярость, вызванная появлением этого Иешуа. Не будет его, не будет и бунта. Не будет его, не будет и обманутых надежд.

Пилат встал.

– Я не хочу его убивать. Достаточно будет максимального числа плетей.

– Но…

– Так пожелал ваш царь. Я решение принял, – взмахнул рукой Пилат, словно отгоняя Каиафу. – Пусть его высекут. Это достаточное наказание за нелепые бредни и наивную философию. Если я буду распинать каждого горлопана и болтуна в твоей стране, останутся только старики, от которых нет проку, глупые женщины, да неразумные дети. Это был бы хороший выход – мир и покой бы наступил на твоей земле. Но выгоды не было бы ни мне, ни кесарю. А это наказание покажет всем суровость и в то же время милосердие Рима. Тем более, что таково было пожелание Ирода. После него этот сумасшедший долго не будет называть себя царём – отсутствие сил отобьёт охоту.

Пилат кивнул начальнику стражи. Тот, стукнув копьём, развернулся и ушёл.

– Ты совершаешь ошибку, Пилат, – прошипел Иосиф Каиафа.

– Думаю, мои боги и твой Адонаи простят мне её. Я сохраню жизнь невиновному.

– Кровь сотен иудеев будет на тебе. Берегись, Пилат Понтийский. Я могу и ошибаться в своих соотечественниках. Они могут быть и не такими плохими воинами, как я думаю. Особенно разозлённые зелоты и сикарии.

В это время стража ввела Иисуса. От хождения по жаре его одежда, некогда белая, основательно запылилась, волосы слиплись от пота, на руках появились ссадины от верёвок. Местами одежда была порвана, а тело в синяках, но взгляд его по-прежнему был кроток и покорен, словно он знал, что его ждет, и был готов к этому. Вместе с ним и стражей прошли и несколько священников, возмущённо потрясая кулаками. В ярости они даже забыли, что в праздник коснулись ногами крова язычника.

– Что я слышу, префект! – воскликнул один из них. – Ты собираешься помиловать этого человека?

– Царь ваш распорядился высечь его. По-моему, этого достаточно.

– Ты не иудей! – вскричал другой, подходя ближе к Пилату. – Твою веру не оскорблял проходимец! Над твоим богом не издевался какой-то мошенник! Твои надежды не растоптал самозванец и обманщик! По нашим законам этот Иешуа Галилеянин должен умереть!

Пилат посмотрел на Иисуса. Тот молчал. Весь его вид говорил о том, что он не здесь, что не о его судьбе сейчас спорят два непримиримых лагеря – завоёванных и завоевателей.

– Я решил, – сказал Пилат. – Максимум плетей у позорного столба.

Он махнул рукой, и конвой увёл Иисуса. Следом за ним, недовольно переговариваясь, вышли и священники. Пилат огляделся: Иосифа Каиафы не было, очевидно, он скрылся раньше.

Пилат вернулся к своим бумагам. Но мысли его всё время возвращались к Иисусу. Почему этот человек не борется, не защищается? Почему не доказывает свою правоту? Он смирился, а Пилат, которому, по большому счёту, нет дела до религиозных распрей завоёванного народа, всё ещё хочет его спасти. Что значат его слова о том, что смерти нет? Пилат потёр лоб. От духоты, шума и хлопот нынешнего дня голова его снова разболелась. О, как он хотел в полумрак своей опочивальни, где под журчание фонтанчиков он мог бы побеседовать с Иисусом! Тихо вошла Клавдия Прокула. Пилат рассеянно посмотрел на неё. Крепкая фигура, тёмные курчавые волосы, собранные в высокую причёску, и решительный характер – она так не походила на его первую жену, нежную, хрупкую, кроткую, которую хотелось уберечь от всего на свете. Клавдия Прокула в этом не нуждалась. Как истинная римлянка, она сама могла защитить и себя, и кого угодно. Но сейчас она в нерешительности остановилась в дверях.

– Пилат, ты занят? – с непривычной для себя робостью спросила она.

– Не особенно. Что ты хотела?

– Не убивай его, Пилат. Я прошу тебя. Он никому не сделал зла. Не убивай его.

Пилат посмотрел на жену.

– Ему дадут максимум плетей и выкинут из города, – раздельно сказал он, внимательно глядя на жену.

– Максимум! – в ужасе Клавдия прикрыла руками щёки. – По их законам, значит, тридцать девять. Всё равно, это очень много. Ты ничего не знаешь, – после паузы сказала она. – Выйди на улицу. Они хотят, чтобы он умер.

– Кто хочет?

– Все, люди. Они кричат, ругаются, дерутся, но все хотят, чтобы он умер.

– Но почему?

– Он называл себя Иудейским царём и обещал хорошую жизнь. Но Иудея всё ещё под властью Рима, Ирод на троне, а жизнь лучше не становится. Они обмануты. Они хотят распять его.

– Распять? Распинают рабов и разбойников. Это слишком жестоко для простого обманщика.

– Но слишком мало для посягнувшего на их бога.

– Откуда ты это знаешь?

– Моя служанка иудейка. Она говорит, что всё это внушают шпионы Каиафы.

– И не без успеха. Если так пойдёт дальше…

– Не убивай его! – теперь Клавдия была больше похожа на обычную женщину – слабую, молящую, нуждавшуюся в защитнике.

– Почему ты его так защищаешь? – Пилат резко повернулся к ней. Свободный римлянин, он ничего не имел против любовников или любовниц жены, или и тех и других вместе. Но тут его что-то задело. Сама мысль о том, что его жена и Иисус могли быть любовниками, была ему неприятна. И это удивило его. – Ты с ним?..

– О нет, – Клавдия села на скамью, нервно сжимая и разжимая руки. – Как ты мог подумать? Он сын Бога, он не для этого послан на землю. Он самый чистый и невинный человек. Сплетни о его женитьбе на Марии Магдале, несчастной дочери богатого купца-священника, проданной в Египет и дослужившейся до главной посвящённой жрицы храма Исиды – это просто выдумки Каиафы, чтобы его опорочить. Она была так талантливо преподнесена, что даже некоторые ученики Иисуса в неё поверили.

– Ученики? У него есть ученики?

– Да. Он был с ними в ночь Пейсах, когда его арестовали.

– И что же они не заступились за него?

– Заступились. Симон Пётр, Кифа, как они его называют, даже отсёк стражнику ухо мечом. Но Иисус сказал, чтобы они не вмешивались.

– Отсёк? Мечом? – Казалось, Пилат был поражён. – Но ведь носить меч имеет право только римский гражданин. В пределах города это запрещено. – Он помолчал, хмуря брови. – Не знал этого. Впрочем, я не успел прочитать ещё все отчёты, – Он повернулся к столу.

– Не убивай его! – воскликнула она. – Знал бы ты, на что его обрекаешь, – Она помолчала, затем тихо добавила: – Я это знаю. Несколько ночей мне это снилось. Это были нечеловеческие муки. Я чувствовала их. Я видела, как он страдает. Я была им. То, на что ты его обрекаешь, это больше, чем смерть.

Она помолчала.

– Когда я услышала про него в первый раз, я молилась ему. Я исступлённо молилась ему как богу, молилась так, как не молилась нашим богам. И знаешь, ты можешь мне не верить, но он сам однажды коснулся меня рукой во сне, и моя болезнь прекратилась. Мои кровотечения остановились. Уже несколько недель я здорова. Даже более того… – Она быстро взглянула на него. – Умоляю тебя, не убивай того, кто одним явлением в мой сон смог вылечить меня, когда толпы лекарей со своими снадобьями бились над этим долгие недели!

Пилат повернулся к ней. Её молящий взгляд, простёртые руки и серебристые слёзы, катившиеся по мраморным щекам, заставили что-то шевельнуться в его душе. Возможно, Иисус был прав, и смерти нет? Что жизнь – это не только смерть, ненависть, алчность – а любовь? Иначе, почему Пилату захотелось обнять нелюбимую жену, крепко прижать к себе, гладить по волосам и говорить, что всё будет хорошо, вернуть улыбку на эти трепетные губы?

– Я сделаю все, что смогу, – сказал он и отвернулся. Прежде, чем осуществить пробежавшую мысль, он должен был её осознать. И закончить с делом Иисуса.

Новому посетителю Пилат был удивлён не меньше, чем приходу своей жены. Жестокая улыбка появилась на его губах.

– Зачем почтенный член Синедриона пожаловал ко мне, недостойному его благословенных глаз? – с издевкой спросил Пилат. – Неужели одного первосвященника мало, чтобы склонить меня к нечестивому приговору? Что ты хочешь сказать мне из того, чего я не знаю, благородный Иосиф Аримафейский?

Вошедший посетитель, мужчина средних лет в богатой одежде, склонив голову, слушал слова Пилата. Его смиренный облик не напоминал высокомерное поведение Иосифа Каиафы.

– Прости, префект, я не тебя пришёл обсуждать и осуждать. То, что ты сделал или сделаешь – на всё воля Бога. Если бы Он не захотел, Он бы не допустил. Я пришёл к тебе как проситель.

– Вот как? – Удивлённый Пилат сел в своё кресло. Иосиф из Аримафеи, всё так же смиренно, подошёл к нему. – И о чём ты хочешь просить меня, ты, влиятельный и богатый человек?

Не обращая внимания на иронию, Иосиф поднял на Пилата спокойный взгляд.

– Ты ведь не считаешь, что Галилеянин достоин смерти? Твоя совесть восстаёт против приговора, который должна подписать твоя рука?

Пилат хмуро посмотрел на него.

– Ты пришёл просить меня отменить приговор? В вашем Синедрионе все впали в безумие? У вас правая рука не ведает, что делает левая?

– Нет. Я пришел просить тебя о снисхождении. Чтобы я и те, кто любит его, могли проводить его в последний путь и облегчить его страдания.

– Облегчить страдания? – Пилат пристально посмотрел в безмятежные глаза просителя. – Облегчить? Или помочь?

– Я думаю, ты понял меня, префект. – спокойно выдержав тяжёлый взгляд Пилата, произнёс Иосиф.

– И много вас будет? – Пилат откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы на животе.

– Две-три женщины, я и один-два его ученика.

– Женщины? Ты хочешь оповестить весь свет?

– Женщина, если она преданна, вернее собаки и молчаливее могилы. Язык ей развязывают праздность, глупость и равнодушие. За этих женщин я могу поручиться. Одной из них будет его мать.

– Мать? – Пилат задумался. Он не сводил глаз со спокойного лица просителя. Вдруг лицо его озарилось злобной улыбкой. – Дело твоё. Если он будет осуждён на крест – его казнят. А что будешь делать ты в это время – меня не касается.

– Префект… – начал Иосиф, но Пилат взмахнул рукой, не желая слушать объяснений. – Еще одна просьба. – Иосиф слегка улыбнулся.

– А ты уверен, что на эту я уже дал своё согласие? – усмехнулся Пилат.

– Вместо имени и вины казнённого, напиши «Иисус Галилеянин, царь иудейский». Если казнь состоится.

– Что? – Пилат, хлопнув себя по колену, оглушительно рассмеялся. – Ты меня о том просишь?

– Да, префект. – Иосиф слегка улыбался, глядя на Пилата.

– Это я сделаю с большим удовольствием. Очень хочу увидеть, как вытянется лицо вашего святоши, когда он это прочитает.

Иосиф скромно поклонился, пряча улыбку.

Пилат сидел и думал, морща брови и пощипывая губу. Вдруг его лицо просветлело.

– Ладно. Я даю тебе свободу действий. Мне самому интересно, что из этого выйдет.

Он снова взмахнул рукой, отпуская просителя, и тот, скромно поклонившись, вышел.

– Я уже сделал одну глупость, за что не могу уважать себя. Надеюсь, я не сделал второй, из-за которой я буду ещё и посмешищем.

Он вышел на балкон, оглядывая окружавшие его дома и деревья, небо и облака на нём. На что он сейчас дал согласие? Чему он положил начало? Или чему приблизил конец? Боги не открывают своих планов людям. Только время может всё прояснить, всё расставить по своим местам. Но есть ли у него это время?

Тридцать девять плетей Иисус вынес, несмотря на то, что стражник очень старался причинить ему боль. Несмотря на шапку из тёрна, который ему водрузил на голову один из грязных торговцев, когда его вели к столбу, с криком: «Это твой венец, царь Иудейский!». Несмотря на плевки, камни, крики и яростную ненависть, сопровождавшую его во время экзекуции. Пилат видел всё это с балкона. Он утешал себя тем, что это лучше, чем смерть. Что этого хватит, чтобы унять толпу. Непонятное волнение, овладевшее им, когда он решил заняться всерьёз делом Иисуса, усиливалось при виде иссечённой спины, окровавленной головы и почерневших о крови рук. Ни слова не сорвалось с губ Иисуса, ни проклятия. Только мучительные стоны сопровождали звуки ударов. Стоны, которые рвали душу ему, Пилату Понтийскому, закалённому в боях и в жестокости. Но которые, видно, не трогали соплеменников наказываемого.

Когда последний удар опустился на окровавленную спину, толпа на секунду смолкла. Пилат ясно ощутил её набиравшую мощь ярость. Потом она заголосила снова. Крики: «Смерть! Распни его!» раздавались всё громче и яростнее, заглушая редкие вскрики, всхлипы и слёзные мольбы. Метко брошенный камень выбил Иисусу правый глаз. Крик его боли на мгновение заглушил радостный вопль толпы. Стражник с сожалением отвязал его от столба.

– Была бы моя воля, ты бы сдох здесь, – прошипел он в залитое кровью лицо Иисуса.

– Не ты волен распоряжаться судьбой, – хрипло и еле слышно произнёс Иисус, прикладывая к месту, где раньше был его глаз, пыльный конец красной робы, в которую его обрядили стражники после бичевания, называя её багряницей царя. – Только Бог волен посылать испытание и счастье, жизнь и смерть. Придёт время, и ты раскаешься в своих словах. Тогда Бог возрадуется и простит тебя, как сейчас я тебя прощаю. Ты не знаешь, что говоришь и что творишь.

Стражник махнул рукой и копьём подтолкнул Иисуса в спину.

Пилат отвернулся от этого зрелища. Он не слышал, что сказал Иисус, но видел, с каким пренебрежением сплюнул стражник ему на ноги, и как сильно ткнулось ему в спину копьё, когда стражник выводил его с площадки. Его расчёт успокоить толпу показом мучений не оправдался: он прекрасно слышал проклятия и крики с призывами смерти. Шпионы Каиафы на совесть отрабатывают свои деньги.

Дверь отворилась. Начальник стражи стукнул копьём.

– К тебе первосвященник Каиафа, префект.

Пилат потёр лоб. Он проиграл. Он уже ничего не может сделать. Толпа только пригубила кровь. Теперь она хочет выпить её всю до дна. Одиннадцать лет он подавляет бунты в этой богами проклятой стране. Если он не осудит этого человека, Каиафа поднимет новый. Опять прольётся кровь. Тиберий пришлёт войска, и его, префекта, отстранят от должности, и ещё хуже – заточат в каком-нибудь подземелье Колизея или вынудят выпить яд. Хотя он сам недавно этого хотел, но то была мимолётная мысль. Сейчас Каиафа потребует смертный приговор, и Пилат его утвердит. Прав Иисус, не Пилат владеет его судьбой. Пилат только солдат в этой божественной войне человеческих армий. Скорее бы закончился этот день! Голова его болела всё сильнее. Виски ломило от духоты. Глаза болели от непривычного грязно-жёлтого солнца. Сумрак надвигался на него или у него в глазах темнеет?

– Ладно. Покончим с этим. Введи Каиафу.

Начальник стражи стукнул копьём и вышел.

Вид Иосифа Каиафы, когда он вошёл, было трудно описать. С одной стороны, он был рад, что его шпионы так растревожили народ, что Пилату придётся пойти ему навстречу. Он победил. Но с другой стороны, сомнения стали посещать его. Что если Иешуа и есть тот Мешиах, тот Мессия, о котором предсказывали пророки? Что, если он пришёл в этот мир покарать грешников? А свои грехи Иосиф Каиафа прекрасно знал, хоть и пытался оправдаться перед собой и перед Пилатом. Что до Иешуа… Так сносить выпавшее на его долю может только богоизбранный человек, которому бог даёт веру, силы и твёрдость духа. Иосиф Каиафа не знал чему верить. В это неспокойное время, когда так сильна вера в чудо, что придёт кто-то, взмахнёт рукой и наступит рай на земле, не будет римлян, не будет бремени налогов. Будет только Иудея как раньше, во времена пророков. Он слышал про многих, которые объявляли себя Божьими сынами, творили чудеса перед глупой и восторженной толпой и которых потом распинали, с которых сдирали кожу, травили львами. Их было много для одного его, первосвященника Храма Давида, Иосифа Каиафы. Кто же ты, Иешуа, сын Мариам, как презрительно именовали тебя священники? Сын ли ты падшей женщины, которую обманутый муж не смог или не захотел прогнать или побить камнями или Божий сын, явленный непорочной деве и объявленный ангелом её мужу? Иностранец ли, не знающий обычаев иудеев, египетский чародей, смущающий народ на улицах великого Ершалаима, иудей так вольно трактующий законы, данные Моше на горе Синай, хитроумная интрига Пилата, чтобы запутать иудеев вообще и его, Каиафу, в частности игрой на иудейских пророчествах или боговдохновлённое избавление для иудейского народа? Почему, омытый в Иордане пророком Иехананом Хаматвилом, он позже тобою же спрошен был в темнице Ирода, не ты ли обещанный сын Божий, царь и наследник трона Давида? Почему он поначалу признал в тебе Мешиаха а потом стал сомневаться в этом? Наказание ты за грехи иудейского народа или милость Адонаи к детям своим? Может, обещанный пророк – это Иешуа бар-Рабба, который силою своей сики хочет свергнуть власть Рима? Пророки обещали избавление пришествием воина и царя. Бар-Рабба – воин, а ты – тот царь? А может, ты, который отказывался творить чудеса, чтобы доказать своё божественное происхождение со словами «не искушайте господа вашего», всё-таки, настоящий? Но нет. Это Мастема смущает меня сомнениями. Я не должен поддаваться. Всё должно закончиться. Сегодня, в пятницу, четырнадцатого числа жаркого весеннего месяца нисана. Дня, в который так странно светит тусклое солнце и удушающая духота сводит с ума. Иешуа должен быть казнён на виду у всех позорной и мучительной казнью раба и вора – на кресте, чтобы ни у кого больше не возникало желания потрясать основы иудейской религии, называть себя Богом и глумиться над обычаями иудеев.