За запертой дверью

Глава 8. Оплошность

Огонёк свечи плохо разгонял сырую утреннюю хмурь. Угрюмо сидел Серафим за столом, передвигая с края на край чернильницу и прозрачный сосуд с песком. Сетовал, что в свой час не додумались они с братьями по всей башне дневной свет сотворить. Темны дни у падальника. Со светом бы другое дело было. А ведь как ладно Николай догадался игрушку деревянную смастерить. Хочешь колдовство какое на башню наслать, и не надобно боле все залы и комнатушки обходить, во все углы заглядывать. Башня-то вот она, перед глазами: как пожелаешь, так и вертай. Серафим осторожно покрутил нижний ярус стоявшей на столе деревянной башни. Жаль, со светом упустили, а теперь не пишется Серафиму. В потёмках-то. Зато думается как лихо. Надо – не надо, скачут мысли, тревожат старое сердце.

Ученичество своё Серафим нескладно начал. Как дело до испытания дошло, дух потерял.

Оно же как было. Большое испытание назначили на последний день уборки урожая, аккурат перед праздником. Поднялся Серафим в то утро ранёхонько, глаз ночью всё равно сомкнуть не сумел. С боку на бок ворочался, как только мозолей не натёр. Коротай, добрая душа, проводить пришёл: благословил и крестом осенил не хуже родного батюшки. На том и попрощались. А в сенях уж Оленка дожидалась. Тоже, поди, не спала. Ни слова не сказала, поцеловала украдкой – и в дом. Серафима будто кипятком ошпарило, а задерживаться всё же не стал, дальше пошёл. Будет время любовию маяться, а покамест не до того ему.

 Как вышел Серафим на улицу, развернулась у него душа морозному ветру навстречу. Деньки хоть и тёплые стояли, гнал уж ветер издалека запах первого снега – не спутаешь его. И так Серафиму радостно сделалось. Осень щёки холодит, за нос щиплет, поцелуй в груди сердце жжёт, а тело крепкое, сильное, работы просит. Эх, и хорошо жить!

Только к башне пылу у Серафима поубавилось. Высоченная она, навроде колокольни, маковкой своей в небо упирается, и что там за облаками не разглядишь. Двери у башни настежь, а внутри черно и свечи горят. Подумалось даже, не отвернуть ли от задуманного. Только совестно Серафиму стало: что это он поджилками затряс? Башня-то по виду на храм Божий похожа, а потому пугаться её нечего. В такой, поди, и Господь рядом окажется, подскажет, что и как.

Вошёл Серафим вовнутрь, а там красота. Зал большущий, круглый, как блюдо, всюду свечи в подсвечниках золочёных, человека не ниже, на пустых стенах тени плясали, как звери заколдованные. Юноши промеж подсвечников стояли, всё больше по одному, а просветлённые вместе все на каменной лестнице ждали и зорко на юношей поглядывали.

Серафим сбоку у двери притулился и без стеснения просветлённых рассматривать взялся. Чернявый, что на площади говорил, чему-то улыбался и похмыкивал. Суровый, что с Серафимом беседовал, кустистые брови к носу свёл и какую-то невесёлую думу думал. Худющий, болезный на вид, брезгливо морщился, поглаживая лысую голову. А последний, кругленький, с мягким, прямо-таки женским лицом, ручки на животе сложил и напевать принялся.

Как все собрались, двери сами собой закрылись и чернявый объявил:

– Вы будете подходить к нам по пятеро. Задание у всех одно: подчинить силу природы, – просветлённый поднял над головой прозрачный стеклянный шар. – Шар такой каждому из вас достанется. Куда пожелаете, туда он ваши помыслы и направит. Времени вам столько, сколько песка в этих часах, – другой рукой просветлённый поднял увесистые песочные часы, украшенные золотой филигранью. – Которые из вас сумеют совладать с природой-матушкой, в ученичество будут приняты. Но об этом после. Теперь приступайте.

 Серафим ощутил в груди тяжесть. Зал быстро наполнился угаром, запахом тающего воска и непокоем. Соперники вглядывались друг в друга, пытаясь угадать, кто победит.

Своего испытания Серафим ждал долго. Времени зря не терял: прислушивался, присматривался, пытался разгадать, как другие с заданием совладать сумели и сумели ли.

Юноши подходили к просветлённым пятёрками, брали шары, после песочные часы переворачивались, а далее ничего не делалось. Не барабанил за дверью дождь, не стучал в двери ветер, не гремела гроза. Поначалу Серафиму думалось, не по силе испытание дадено. Не слыхать матушку-природу, выходит, не покорилась она. Но некоторые юноши отходили от просветлённых довольные. Одержали, знать, победу. Тогда уж Серафим заподозрил, что шар глядеть туда позволяет, куда глаза не способны. И начал стихии перебирать, на какой лучше силу свою испробовать. Метель? Засуха? Буря, может?

Уж Серафима черёд настал, а он не выбрал, чем просветлённых удивить. И вот ведь как сложилось, случай за Серафима решил. Принял Серафим в руку шар и, прежде чем глаза сомкнуть, увидел, как блеснуло золото на песочных часах. Тут уж он всё понял. Представил родной город, семью, соседей. У каждого двора своя земля имеется, и всем сегодня спину гнуть надобно, дабы последний хлеб на зиму собрать. Предстали тогда пред взором Серафима ждущие жатвы золотые поля. И стоило ему подумать, как колосья сами собой попадали, ни зёрнышка на землю не проронив. Всё, что людям останется – собрать и увезти хлеб. Вот какова его победа над матушкой-природой.

– Довольно, – скомандовал чернявый.

Серафим открыл глаза и встретил испытующий взгляд просветлённого, что прежде с ним разговоры вёл. Тогда только Серафим осознал, какую оплошность свершил. Рожь собрать, какое же здесь величие?

Ещё дважды юноши брались за шары, а после испытание завершилось. Двери открылись, и просветлённые велели расходиться. О том, кто в ученики отобран будет, обещали назавтра сказать.

Покуда Серафим к Коротаю возвращался, солнце вовсю жгло голову и плечи, полный тепла и влаги воздух наполнял грудь. Серафим давился им. От каждого вдоха болело внутри. Или же боль уже поселилась в нём. «По́лно, Серафим, оставь надежды на безбедное будущее, на Имтум, Коротаев дом, Оленку. По́лно обманываться. Прежде жил, и сейчас проживёшь», – утешал себя Серафим.

Воспоминания оказались до того тяжелы, что грудь у Серафима сдавило, как тогда. «Ну-ну, – сказал себе Серафим, – какие сейчас занятия? После писать сяду». Отложил сухое перо, заткнул чернильницу и поднялся. Можно один раз и без наставлений обойтись, завтра новый день народится, там и видно будет.

Глава 9. Обманный мир

Видно никого не было, но Леся слышала, что обитатели башни никуда не делись: где-то поскрипывала кровать, чья-то рука с шумом двигала по столу предметы, тихо ругалась Малышка. Похоже, разразившийся скандал развёл Матвея, Катарину и Веру по своим закуткам. Один Кама спустился за Лесей. От мысли, что придётся здесь остаться, Лесю затошнило. «Поглядим ещё, придётся ли», – отогнала Леся слабость.

– В сад идём. Хорошо там, говорить можно, – предложил Кама.

Сад стал другим. Ни степи, ни гор, ни яблоневых деревьев. Лесю встретил слабо освещённый густой зелёный лес, громко перешёптывающийся плотной листвой. Леся в недоумении остановилась на пороге.

– Под того меняется сад, пришёл кто, – взялся объяснять стоящий за спиной Кама. – Сейчас такой он, каким я люблю. Показать тебе так хотел сразу. Влез Большой только. Просил кто? – злая интонация, которую уловила Леся, вспыхнула и угасла. – А вошла ты – деревья цвести стали. Понял тогда, выбрал правильно тебя что, – произнесённые слова были полны гордости.

Леся не была уверена, что поняла сказанное, но переспрашивать не стала, шагнула в шуршащий зелёный мир. Кама прикрыл дверь, обогнал Лесю и, указав на ствол поваленного дерева, пригласил:

– Садись здесь.

Леся устроилась на голом участке обросшего мхом ствола (кажется, на нём часто сидели), оглядела окружавшее великолепие, задержалась на улыбчивом лице Камы и опустила голову. Никакие чудеса не могли смягчить горький вкус заточения. Леся чувствовала, как теплеют, а, значит, краснеют веки. Зачем только она взяла шар, зачем попыталась колдовать, зачем пришла в башню? Чего она искала, разве её жизнь была так уж плоха?

– Указательный, грустить не надо тебе. Привыкнешь когда, понравится тебе здесь, – попытался успокоить её Кама, но от его слов у Леси слёзы потекли без всякого стеснения. Они бежали по носу, срывались с кончика и терялись в синих складках шерстяного платья.

Новых попыток успокоить Лесю Кама не делал, молча стоял вдалеке и ждал. Впрочем, долго ждать не понадобилась: Леся не любила часами лить слёзы. Довольно скоро стёрла с лица мокрые тропинки. Тогда Кама заговорил:

– Расстроить не хотел тебя. Но понять должна, не сможем без тебя никак. Пятая ты, Указательный, нужна ты очень, – Кама немного подождал, и так как Леся ничего не сказала, продолжил. – Открывает башня сама двери, знает сама, впустить кого. Боялся, не признает тебя. Но здесь ты, видишь, – Кама ещё немного помолчал, ожидая вопросов, и договорил. – Но обратно нельзя уже, башня не даст.

– Так заколдуйте её, вы же просветлённые! – не выдержала Леся.

Настороженность Камы сменилась озорством.

– Заколдовать, говоришь? Нужно расколдовать скорее её, так заколдована и сама она. А ещё не просветлённые мы пока что.

– Тогда зачем здесь сидите? Вы же могли убежать, когда башня открыла двери.

– Не понимаешь ты, – Кама подошёл ближе и опустился на колени, – открыла башня тебе, не нам. Место здесь наше. И твоё, Указательный.

«Прекрати меня так называть!» – хотелось крикнуть Лесе под стать Малышке, но закапавшие с неба крупные капли дождя остудили её.

– Перестань это ты, – предостерёг Кама, – чувствует сад тебя. Бурю вызовешь, плохо нам станет. Бывало такое уже.

Леся опасливо поглядела вверх, но не увидела ничего, кроме мелко шевелящих листьями разлапистых крон. Стало темно, издали принесло сердитый раскат грома. Леся постаралась привести мысли и чувства в порядок. Нагнувшись вперёд, она на всякий случай заговорила шёпотом:

– Почему вы не пытаетесь сбежать? Я же видела, как ты колдуешь. Я и сама… – Леся осеклась. Щёки начали гореть, стоило вспомнить, чем закончилось использование шара.

– Колдовала, – обнажил в улыбке крупные зубы Кама. – Двери не расколдуешь сама что тогда?

– У меня ничего не вышло, – тихо призналась Леся. – Колдовство пропало.

– У нас так тоже. Город исчезающий видела ты, знаю. Упал он, разрушается потому что колдовство. Виновата в раз тот Катарина хотя была. Говорили ей, башен много нельзя делать, слушать не стала. Как всегда это, никого не слушает Кат, Большого только.

Воспользовавшись тем, что Кама увлёкся рассказом о Катарине, Леся погрузилась в размышления. По словам Камы выходило, что обитатели башни умеют колдовать, но при этом они не просветлённые. Колдовство их пропадает, а, значит, бессмысленно. И тем не менее никто не пытается сбежать. Самое странное, Кама упомянул, что Леся видела исчезающий город. Откуда ему знать, если он сидит здесь? Леся чувствовала обман, только не могла понять, в чём он заключается.

 Кама давно вскочил на ноги и прохаживался, жестикулируя под стать рассказу. Он ругал Катарину за постоянное своеволие, Матвея за то, что не сдерживает Кат, хотя мог бы. Вспомнив, что отвлёкся, Кама остановился, снова опустился перед Лесей на колени и заговорил с воодушевлением:

– Устроено смотри всё как. Мы чудеса делать можем. Сам каждый, и ты тоже. Но пока отдельно мы, не слушает, как надо, колдовство. Дело другое, когда, как одно, все.

Карие глаза Камы лучились восторгом. Забывшись, он схватил Лесю за обе руки.

– Вот почему нужна нам ты. Будет иначе с тобой, Леся, всё.

От непрошенного прикосновения и глухости голоса, Лесе сделалось неловко. Она осторожно начала высвобождать пальцы. В этот миг ближайшие стволы осветились белым светом, и из-за деревьев донеслось:

– Кама, занятие. Возвращайся. Будет время объясняться.

В словах Матвея, как и интонации, не было ничего осуждающего, и всё же Лесе стало неловко вдвойне.

– Пришло наставление уже? – Кама отпустил Лесины руки и поднялся. Он выискивал взглядом Большого.

– Сегодня без него, – ответил Матвей и обратился к Лесе. – Леся, можешь остаться. Но я бы предпочёл, чтобы вернулась. Разложи пока вещи.

Леся хотела уточить, о каких вещах речь, но Кама дал знак молчать. Он весело подмигнул и прошептал так тихо, что Лесе пришлось читать по губам:

– Не мешай, Большой говорит когда. Как золото каждое слово у него. Новых не проси, кончатся вдруг.

 Кама подал руку, предлагая помощь, но Леся предложение не приняла, встала сама. В ответ Кама изобразил печаль, но сразу же улыбнулся.

Закрывая за собой дверь, Леся подумала, что надо бы спросить, как находить выход из сада, если захочется прогуляться в одиночестве. Но опомнившись, отругала себя: «Глупости. Ты здесь не останешься».

Обитатели башни уже собрались в зале. Они встали по краю красного ковра, лицом к центру и чего-то ждали. Катарина стояла со скучающим видом. Вера пыталась сорвать прилипшую к подолу нитку и выглядела как собачонка, гоняющаяся за собственным хвостом. Матвей показал на бледно-жёлтую занавеску, очевидно, отгораживающую предназначенный Лесе уголок, и вступил на ковёр. Кама тоже встал в подобие круга, ещё раз посмотрел на Лесю, растянул губы в улыбке, но как только отвёл взгляд, сделался серьёзным.

– Наставление не пришло, – начал Матвей. Голос его звучал негромко, но так уверенно, что заставлял вслушиваться и подчиняться. Или это только на Лесю так действовало? – Разбираем завалы в Кимли.

Знакомое название вернуло Лесю в башню. Оказалось, она стоит, задержав дыхание, и неотрывно смотрит на Матвея, а мысли её лёгкими облаками летят и беспорядочно сменяют друг друга. Только теперь Леся заметила, что у всех, кроме Матвея, появились стулья. Катарина и вовсе разместилась в кресле с высокой спинкой и гнутыми подлокотниками. Кто и когда принёс мебель? Когда все сели и достали шары, Матвей скомандовал оправляться. Катарина, Вера и Кама сомкнули веки, Матвей остался стоять с открытыми глазами, но взгляд его затуманился, словно Большой видел что-то за стенами башни.

Какое-то время Леся наблюдала за ненастоящими просветлёнными, но не увидела ничего интересного: сосредоточенные, напряжённые лица, и только. Любопытство любопытством, а нужно было искать выход. Леся не сомневалась, что он есть.

Начать решила с отведённого ей угла. Лесю поселили между Матвеем и Катариной. За скучной, такой же как у Веры и Матвея, занавеской, отгораживающий закуток с трёх сторон, обнаружилась кровать, у стены – сундук. На кровати скрученная перина, подушка, одеяло, мешок с постельным бельём, мылом, мочалом, гребешком и кульком толчёного мела для чистки зубов. Салоп и сумку Леся оставила здесь же, на кровати. Заглянула в сундук – пустой. За пределами занавески находилось окно, под ним стол и стул. Стол украшал простенький письменный прибор, рядом – стопка бумаги. «Негусто», – подвела итог Леся.

Убедившись, что за ней не наблюдают, она влезла на стол и приблизилась к окну. Представлявшееся снаружи щелью, изнутри оно оказалось довольно большим: легко можно пролезть. Но рама была глухой, а шестигранные ячейки-стёкла крепились к металлической основе. Даже если вынуть стекляшки, решётка не даст выбраться наружу. Да и как потом спускаться с такой высоты? Леся оставила этот вопрос на потом. Изучая зал, она пришла к выводу, что у всех обитателей примерно одинаковый набор: окно, стол и стул, кровать, сундук и занавеска. Отличались детали.

Пока Леся кружила по залу, она заглядывала за приоткрытые шторки. У Матвея окно и кровать прятались за занавесом. Леся живо представила, как Матвей лежит и смотрит в небо, безмятежный, немного печальный, волосы разметались по подушке. Пришлось одёрнуть себя за неуместные фантазии.

Катарина в свой угол заглянуть не дала, как только Леся приблизилась, пристукнула каблуком. Обернувшись, Леся встретила предупреждающий взгляд хозяйки. «Не так уж и интересно», – подумала Леся и прошла мимо, отметив, что, как у Матвея, стол у Катарины стоял нетронутым и вниманием не пользовался. Похоже, всё важное скрывалось за бархатной портьерой.

Узорные занавески Камы были плотно задёрнуты, а стол по соседству пестрел обилием предметов. Всматриваться Леся не стала, но внушительная стопка писем и портрет какой-то женщины заметила против воли.

Вера свой закуток не закрыла вовсе. На и под столом у неё лежали книги. Тоже наблюдалось за занавесом: на сундуке, под кроватью, у кровати – везде книги и бумаги.

Закончив обход, Леся задумалась. От побега через окно пришлось отказаться. Судя по всему, окна одинаковы и открыть их нельзя. Любопытно, что разбитого стекла Леся так и не встретила. Возможно, окна, как многое в башне, живут загадочной жизнью и умеют восстанавливаться сами.

Настало время дверей. Рядом с садом находилась баня, ещё две, по другую сторону от галереи, вели в уборные, больше дверей не было. Страх сдавил Лесе горло. Получалось, что у башни только один выход. Для верности Леся заглянула за шкафы, под комод и бюро. Не заинтересовал её только большой стол с лавками, на котором по-прежнему лежал её шар.

– Что зачем здесь рассказать тебе? – вырос за плечом Кама, когда Леся открыла шкаф с верхней одеждой.

Леся слишком поспешно закрыла створки, чем, наверное, выдала свой испуг. Кама выглядел уставшим, лоб покрывала испарина, но мальчишка как прежде приветливо улыбался.

– Сама разберусь, – неоправданно грубо ответила Леся, за что саму себя укорила. Но как ещё избежать неудобных вопросов?

– Если хочешь, чтобы он от тебя отстал, уйди к себе и закрой занавеску, – подала голос Вера. – У нас такое правило: ушёл и закрылся – беспокоить нельзя. Правда, Каму это не всегда останавливает. Мне кажется, или пора обедать? – обратилась вдруг ко всем и никому Малышка.

– О еде только думаешь всегда, – огрызнулся Кама. Похоже, непрошеный совет Веры его здорово рассердил.

– Будь у тебя такая жизнь, ты бы тоже думал, – прорычала в ответ Вера.

– Жизнь знаю твою, жаль очень. Лезешь только вот…

Леся воспользовалась перепалкой и поспешила в свой закуток. Какая-то лечебница для умалишённых! Только и делают, что спорят. И колдовство у них не колдовство. Может, его и нет вовсе? Может, это всё башня делает, а они только присваивают её заслуги? И почему Леся здесь оказалась?

Леся плотнее задёрнула занавеску, плюхнулась рядом с периной на деревянное основание кровати и расхохоталась. «Колдунья, колдунья! Все говорили, что я колдунья, а я не верила. Разочек только вообразила, и вот, пожалуйста, Господь сослал меня к тем, кого я достойна. И что мне раньше-то не жилось по-людски? Болтали бы и болтали, мне какое дело. А теперь как быть?»

Леся хохотала, то вскидывая голову, то пригибая её к коленям. От смеха из глаз лились слёзы. Но не было в них и толики радости, только не высказываемая словами безнадёжность.

Глава 10. Признание

Безнадёжности Серафим не любил, вдоволь нахлебался за жизнь душевных терзаний. Потому, ежели чуял, что подкрадывается к нему тоска, за дело брался. В деле, коли хорошо работаешь, не то что сердечные муки, самого себя позабыть можно. С письмом не задалось, так Серафим и другим чем заняться может.

Взялся Серафим шкатулки и короба перетрясать, полки секретные в бюро открывать. Немного снадобий да амулетов осталось, но и им работа найдётся: хворых полечить надо, испуганных успокоить, дома подладить. Так, мало по малу, душа у Серафима утихомирилась. Только Оленкин голос никуда не делся, звенел в ушах: «Что ж ты отказываешься? Разве тебе воротиться боязно?»

Это она тогда сказала, когда Серафим с испытания возвратился. Не сразу. Сперва выслушала, что и как было, побледнела чуток, но смолчала. Когда Серафим от калитки до дома шёл, на Оленку не оглядывался, боялся гнев её или слёзы увидеть. А сам ругал себя. Дурак он, дурак и есть. Возомнил себя важной птицей. И колдуном станет, и Оленку замуж позовёт. Наперво грамоте бы выучился. Неспроста ведь просветлённый о том спрашивал.

Ждать решения просветлённых Серафим не хотел: так ясно. Взялся небогатый скарб собирать. Нечего себя и других обманывать, не ко двору он здесь. Только узла завязать не успел, как Оленка вновь его на двор позвала. Постучала кулачком в стекло и жестом повелительным подле себя указала. Ох, до чего властная была – истинно царица. Серафим подчинился. Пусть говорит, заслужил он её упрёки.

А как вышел Серафим, углядел, что щёки у Оленки разрумянились, глаза заблестели. И не скажешь, что холодна: вон какой пламень в ней играет. Слова у Оленки колкие вылетали, обидные, только Серафим сердиться не стал. Правду она говорила. О том, что не имеет Серафим права от чаяний своих отказываться, что самого себя не ведает, ежели руки опустить решил. Говорила, благодать Имтуму будет, коли Серафим просветлённым послужит. А как всё высказала, о любви упомянула. Глаза в сторону отвела, но сказала твёрдо. Есть, мол, в Серафиме такое, за что не полюбить невозможно. И ежели не ради себя, то ради неё до́лжно Серафиму в башню вернуться и новое испытание вытребовать.

Не знал Серафим, чему верить. Не забыл он, что Оленке страсть, как в башню попасть охота, да только радость уж в сердце забралась. Побоялся Серафим соблазнам поддаться, потому к себе прислушался, чего сам-то желает. И вышло, что из Имтума уезжать ему нипочём нельзя, надобно в башне поселиться, и всё тут.

На площадь Серафим к вечеру попал. Весь день сапоги шил: надо было обязательство своё выполнять, коль остаться задумал. Уж как закончил, к башне так бежал, боялся, подмётки поотлетают. Только не одному Серафиму в голову взбрело на площади караулить. Довольно юношей вкруг башни землю вытаптывало. Серафим ничего, не сконфузился. Постучал в закрытые двери, у окон покружил, а более ничего сделать не придумал. Когда ночь вконец пробрала худо одетого Серафима, оставил он потуги к просветлённым попасть, решил утром воротиться.

Долго не спал. Казалось ему, упустил птицу счастья. Разок лишь на неё взглянуть выпало, а он сплоховал. Одно только лицо Оленкино, как зарница на грозовом небе, озаряло мрачные думы.

Намаявшись, заснул Серафим. И мерещилась ему тьма беспроглядная и безрадостная, до того тяжкая, что пробудился Серафим до света. Чудилось, толкнул кто. Глаза протёр, с лавки поднялся и понял, кто сон его нарушил.

На Коротаевом месте тот самый просветлённый сидел, что Серафима в первый день испытывал, крутил в руке недоконченный башмак, под клин стриженую бороду потирал. Серафим до того удивился, аж как говорить забыл. Благо просветлённый первый начал:

– Собирайся, юноша, – строго велел он, отставляя Коротаеву работу. – Иные труды и заботы требуют твоего усердия. Прошёл ты испытание, нечего тебе здесь более делать.

Серафим почтительно кивнул. Всё одно, язык его почивал и бодрствовать не собирался.

– Вот бумага, – протянул просветлённый шуршащий лист. – Пиши своему покровителю благодарность за приют и гостеприимство. Обещай заплатить щедро. И слово своё, как сумеешь, первым делом исполни.

Серафим немым будто сделался, молчал. А сказать-то надобно было, что в письме он не больно уверен. Но просветлённый долго ответа ждать не хотел, сам распоряжался:

– Коли сам не умеешь, я за тебя писать стану. А ты времени попусту не трать, собирайся.

Серафим не перечил. Худо-бедно наговорил для Коротая письмо. Хотел для Оленки словечко-другое прибавить, да раздумал. И так поймёт. Завязал утром ещё собранный узел и пошёл за просветлённым.

Добрые воспоминания придали сил. Собрав выбранные амулеты и склянки в мешок, направился Серафим в город. Чинить, врачевать, утешать – много в чём он мастер, многое может поправить. Жаль только не всё Серафиму по силам. Есть то, над чем Серафим больше всего желал бы верх иметь, да будто не по нему задачка та.