Каждый час ранит, последний убивает

33

Габриэль ретировался вглубь комнаты. Он сидел в кресле и наблюдал за лежащей на кровати незнакомкой.

Она тоже в ужасе глядела на него.

У него ничего не получилось.

Не в этот раз.

Она так сильно сопротивлялась, что он пошел на попятный. Потому что она слишком хотела жить.

Она проснулась от испытанного шока, и теперь они молча смотрели друг на друга.

Габриэль был в ярости. Он проиграл, а этого с ним еще никогда не происходило. Наверное, потому, что он впервые пытался убить невинного человека.

Невинного… Почему он так решил?

Она сидела на кровати в странной позе и не сводила с него взгляда. Вероятно, ждала, что он вновь перейдет в нападение.

Но силы оставили Габриэля.

Не сейчас.

Когда он приблизился к ней, она в животном ужасе вжалась в спинку кровати. Он поставил на столик маленькую бутылку воды и вышел из комнаты.

Она осторожно выдохнула и расслабилась.

Снова вернулась сильнейшая боль. Несколько мгновений она ее не чувствовала из-за страха, но теперь боль стала еще ужаснее, еще безжалостнее.

Несмотря на это, она попыталась избавиться от пут, дергая, как одержимая, рукой.

Безрезультатно.

Тогда она снова растянулась на кровати, не спуская глаз с двери. Он вернется, в этом сомнений нет. Вернется и задушит ее подушкой, удавит или размозжит череп.

Вернется, чтобы ее убить.

И ничто ему не помешает.

Вспоминай, кто ты. Быстро!

Потому что скоро ты умрешь.

Вспоминай, иначе ты умрешь в одиночестве, без единого воспоминания.

* * *

Габриэль пошел на конюшню. Оседлал Гайю, одну из лошадей. Он купил ее первой. Для Ланы.

Он был несколько груб, и лошадь сразу отреагировала на это, взбрыкнув.

– Извини, старушка…

Он вывел ее из стойла и, держа вожжи в руках, зашагал к лесу по той же дороге, что и утром. Ему принадлежала вся гора вместе с лесом.

Как только он поднялся на холм, то вскочил в седло, надеясь, что эта прогулка освежит его и придаст смелости закончить начатое.

– Это же ты, да? – вдруг прошептал он. – Ты помешала мне прикончить ее…

Если бы еще раз можно было поговорить с Ланой. Потому что, несмотря на всю их любовь, его не оказалось рядом в нужный момент. Он не смог защитить ее, не смог спасти.

Он никогда себе этого не простит. И каждый день, до самой смерти, это будет терзать его сердце.

Он будет говорить с ней снова и снова. Чтобы она никогда по-настоящему не исчезла.

А может, он просто сошел с ума от страдания.

Иногда она ему являлась. Иногда она ему отвечала. Он мог слышать ее голос, мог почти дотронуться до нее.

– Почему ты хочешь ее убить? Она не заслуживает смерти!

– Откуда тебе знать? – ответил Габриэль. – Нам даже имя ее неизвестно!

Габриэль и Гайя пересекли небольшой ручей, и лошадь пустилась рысью. Она обожала эту дорогу и выучила ее наизусть.

– Лана, дорогая моя, я должен! У меня нет выбора…

– Выбор есть всегда. Это ты меня научил!

– Ты понимаешь, какому риску она нас подвергает?.. Так что дай мне сил, прошу тебя.

– Почему ты себя так мучаешь? – спросила Лана. – Пусть пройдет время…

Дорога пошла в гору, Гайя замедлила шаг.

– Ты, как всегда, права, – снова заговорил Габриэль. – Сегодня, завтра, какая разница?

Никакой, ответ очевиден.

Чем больше он тянет время, тем сложнее ему будет ее убить.

– Нужно бы разведать, кто она, – прошептала Лана.

– Хочешь знать, откуда она, что пережила?.. В этом вся ты! – ответил ей Габриэль и грустно улыбнулся. – А что потом? Что нам дальше делать? Помочь ей я не смогу. Не смогу…

Лошадь и всадник выехали из леса на открывшееся плато, поросшее дроком и вереском. По плато гулял холодный ветер, он очищал небо от облаков и поднимал густую пыль.

Габриэль пришпорил лошадь, и та перешла на галоп.

Незнакомка не впала в кому, ее состояние было скорее похоже на сон. Ее не отпускал страх.

Она сорвала с живота повязку и увидела страшную рану. В голове пульсировала ужасная боль, в ушах гудело. Она провела пальцем по лицу и дотронулась до шишки на виске; надбровная дуга была повреждена. Верхняя губа разрезана.

Что со мной произошло? Это он со мной сделал?

На ней была слишком большая для нее футболка, – скорее всего, она принадлежит этому тюремщику.

Мужчине, о котором она ничего не знает.

Мужчине непростому. Высокому, широкоплечему… Ему лет сорок пять, может быть, больше. Может, меньше. Сразу не определить.

Она прикрыла веки, перед глазами стали в полном беспорядке всплывать какие-то картины. Воспоминания, лица, места, слова. Ощущения.

Ничего достаточно точного для того, чтобы она смогла собрать головоломку и понять, кто она.

Я умру в этой комнате, так и не узнав, кем я была, кого любила.

Как меня зовут.

34

Это произошло в прошлое воскресенье. Сефана с Вадимом и Эмильеном отправилась в гости к Межде, а Фадила с Адиной ушли в кино. Что же касается Шарандона, он сказал жене, что ему надо закончить кое-какую работу и он не может пойти вместе с ней.

Когда я поняла, что останусь с ним на долгое время одна, то почувствовала, как сердце сжалось от страха. Я спрятала в карман рубашки маленький кухонный нож, потом пошла доглаживать груду белья.

Но Шарандон не заявился.

Едва его жена ступила за порог, как он позвонил по телефону. Полчаса спустя он вышел из дому. Сквозь кухонное окно я увидела, как он разговаривает с какой-то женщиной, которая припарковала машину у калитки. Они поцеловались, а потом исчезли в гараже. Я сняла обувь и как можно тише открыла ведущую в нежилую часть дома дверь. Из гаража доносились странные звуки. Я немного постояла у двери, но любопытство оказалось сильнее. Поэтому я шагнула на две-три ступеньки вниз и заглянула в гараж. Незнакомка полулежала на капоте машины, Шарандон расположился между ее ляжек. Со спущенными до щиколоток брюками.

Обратно я вернулась так же тихо и закрыла за собой дверь. Я была в шоке от увиденного, и мне стало жаль Сефану.

Но я поняла, что теперь у меня против этого человека есть оружие пострашнее ножа. Я взяла тетрадь и записала цвет машины, на которой приехала женщина, и номер.

* * *

Чтобы полностью порвать наши с папой отношения, Шарандоны поменяли номер телефона. В конце концов он прислал письмо. Я знаю это, потому что слышала однажды, как Сефана говорила об этом с мужем. Она спрашивала, нужно ли отвечать, а Шарандон бросил, что это бессмысленно.

Я долго плакала у себя в постирочной. Я плакала дни напролет, потому что понимала, что отец все еще беспокоится обо мне, что он обо мне не позабыл. Я плакала от жалости и от тревоги, потому что представляла, как он волнуется и переживает.

Я бы так хотела написать ему, рассказать всю правду! Но не могу, не сейчас. Когда Вадим подрастет, когда сможет сам сходить и опустить в ящик письмо, вот тогда напишу. А пока что один на улицу он не выходит, вот я и плачу.

* * *

Еще одно Рождество у Шарандонов.

У нас Рождество не отмечали. Некоторые марокканцы празднуют, но папа с Афак – никогда, они говорили, что это праздник христианский, а не мусульманский. Праздник для нечестивцев.

Когда я вижу, что происходит в доме у Шарандонов, то понимаю, что от христианства тут ничего не осталось. Мне кажется, это скорее праздник для тех, кто продает подарки и еду! А вот для индюшек и куриц праздника никакого нет… В этому году я запекла каплуна, но попробовать его мне не удалось. А 25-го утром, пока дети распаковывали бесконечные подарки, я скромно дожидалась своих. Как обычно, Сефана подарила мне блузку и несколько сушеных фиников, а вот шоколадку не положила. Наверное, забыла.

Блузка синяя в белую клеточку. Мне кажется, рисунок не очень веселый. Мне больше нравилась та, что с бабочками, но я ничего не сказала, кроме спасибо.

На рождественский обед пришли Изри с матерью. Сейчас Изри девятнадцать лет. Он очень высокий, очень сильный, и у него по-прежнему удивительные глаза. Серые, похожие на небо, зимнее, но не хмурое.

После обеда, пока я мыла посуду и убирала в кухне, он пришел взять из холодильника воды и выпил ее, стоя рядом со мной. Он спросил меня, как дела, и этот простой вопрос согрел мне сердце.

Он нашел работу, но не захотел сказать, какую именно. Я не настаивала, он и так был очень добр, что заговорил со мной…

Когда он ушел, я почувствовала себя одиноко. Ужасно одиноко.

35

В прошлом месяце Таме исполнилось тринадцать.

Она у Шарандонов уже больше пяти лет.

Тысячу восемьсот тридцать четыре дня в логове Сатаны.

На день рождения, с недельным опозданием, у Тамы первый раз пошли месячные. Она не испугалась, потому что Фадила с ней об этом уже поговорила. Заметив, что у Тамы намечается грудь, она объяснила ей кое-что и даже подарила свой старый лифчик. Он был несколько велик, но Тама поблагодарила Фадилу за любезное к себе отношение.

Тама решила рассказать Сефане о начавшихся месячных. Ей было стыдно, но выхода не было. Тама почувствовала, что Сефане эта новость не понравилась, хотя и не поняла почему. Сефана дала ей прокладки и несколько трусиков, чтобы она могла их регулярно менять.

Тама почувствовала, что в ней что-то изменилось, как будто из одного состояния она перешла в другое. Но жизнь ее при этом была прежней. Она продолжала оставаться прислугой для всей семьи.

Для семьи, которая так и не приняла ее.

* * *

Лето уже закончилось, дети пошли в школу.

Три дня назад Шарандона повысили, он стал директором, не знаю чего. Пригласил всех в ресторан, чтобы это отметить. Я же провела вечер запертой в постирочной. Они забыли оставить мне поесть до своего ухода, поэтому у меня совсем нет еды, и так будет до завтрашнего утра.

Странно, но я заметила, что от голода светлеет голова. Как будто ум становится более живым, более подвижным. Чтобы убить время и забыть о пище, я бо́льшую часть ночи читала. Книгу о Второй мировой войне. Думаю, все люди сумасшедшие. Но их сумасшествие заразительно.

* * *

Этим вечером Сефана уже отправилась спать. У нее мигрень. Дети тоже у себя, должно быть, спят. Шарандон сидит перед телевизором, смотрит бокс.

А я в кухне. Я помыла посуду, убрала все и хотела бы тоже пойти спать. Но я заканчиваю задание, которое получила от Сефаны после обеда. Она увидела, что плита грязная, и приказала ее отмыть. Завтра утром она проверит, как вымыто, так что лучше мне сделать так, чтобы плита сверкала. Вот я и тру-тру.

Пока не чувствую, что за спиной кто-то стоит. Поворачиваюсь. Он.

Шарандон смотрит на меня странным, липким взглядом. Взглядом, из-за которого мне уже не раз хотелось выцарапать ему глаза.

– Вам что-нибудь нужно? – спросила я.

Он кивает, а я жду, сжавшись от страха. У него в руке стакан с виски. Наверное, полбутылки выпил.

Он придвигается, я дышу все чаще. Ставит стакан на стол, закрывает дверь кухни. Подходит ближе, потом еще ближе.

– Ты для своего возраста очень миленькая, – шепчет он. – Прямо маленькая женщина…

Я опускаю глаза, сердце у меня сжимается. Он хватает меня за запястье, прижимает к себе, гладит по щеке, по шее. Я дрожу от отвращения.

– Будешь себя хорошо со мной вести, разрешу отцу позвонить, – тихо говорит он.

Я поднимаю голову, приоткрываю рот. Но что сказать, что сделать?

Я мечтаю о том, чтобы позвонить отцу. И этот извращенец об этом знает.

Он толкает меня к столу с мойкой, расстегивает мне блузку.

– Расслабься…

Блузка падает на пол. Я остаюсь в футболке, которую он приподнимает, он трогает мою грудь. Мне так плохо, что кажется, я сейчас упаду в обморок.

– Вам не следует…

– Заткнись, – говорит он, не повышая голоса.

Когда он запускает руку мне в трусики, я перестаю дышать. Через секунду я его отталкиваю и бегу в противоположный угол комнаты. Он пристально смотрит на меня, но я не отвожу взгляда.

– Ты не хочешь позвонить отцу? Не хочешь с ним поговорить?

– Я не такая! – говорю я.

– Какая не такая?

– Как та женщина, из гаража. На капоте вашей машины…

Шарандон меняется в лице, он перестает улыбаться:

– О чем ты?

– Сами знаете! В воскресенье, когда мадам ушла к сестре, а та женщина пришла сюда. На серой машине приехала… Я видела вас там, в гараже!

Шарандон снова улыбается:

– Смотрела, как мы трахаемся? И как тебе?

Он снова стоит рядом со мной, я стараюсь не показывать страха.

– Отвратительно!

– Да? А чего тогда смотрела?

Он прижимает меня к стене.

– Только троньте, я все вашей жене расскажу! Про гараж!

– Да рассказывай, наплевать… В этом доме я хозяин, жене слова не давали. Да тут вообще все мое. Будет доставать, на улицу выкину!

Не знаю, блефует он или ему и правда все равно. Если так, то защищаться мне больше нечем.

Кроме голоса.

И я начинаю орать. Ору, как только могу. Он закрывает мне ладонью рот, но уже слишком поздно. Я всполошила весь дом.

Не проходит и тридцати секунд, как в кухне появилась Сефана, столкнувшись в дверях с мужем. Она смотрит на меня, на мои голые ноги, видит, что я вжалась в стенку. Блузка валяется на полу, на столе – стакан виски. Она идет за мужем в гостиную, где он снова завалился на диван.

– Что произошло? – спрашивает она.

– Отстань.

– Скажи, что произошло! – настаивает Сефана.

Шарандон дает ей такую сильную пощечину, что я вздрагиваю. Они смотрят друг на друга, и Сефана отводит глаза. Она возвращается в кухню, когда я надеваю блузку.

– Завтра доубираешь, – говорит она, открывая дверь в постирочную. – Иди спать.

– Спасибо, – шепчу я.

Я приставляю стул к ручке двери и ложусь на матрас. Руки дрожат, все тело дрожит. Я прижимаю к себе Батуль и смотрю в потолок. Я призываю на помощь Господа, который уже давно обо мне позабыл.

Десять минут спустя я слышу в кухне шаги своего врага. Шарандон пытается открыть дверь, я перестаю дышать. Я молюсь, чтобы стул не сломался, чтобы спас мне жизнь.

– Ах ты, хитрая тварь… Открывай!

Я ничего не отвечаю, я не способна произнести ни слова.

– Открывай, черт возьми! Это мой дом!

Он наседает, пробует еще раз, и я вижу, что стул шатается.

– Войду, тебе конец! – предупреждает он.

Я вжимаюсь в стену, сердце стучит, как сумасшедшее. Стул не выдерживает, дверь распахивается. Я снова ору, ору изо всех сил.

Секунда, и Шарандон склоняется надо мной. Дает мне кулаком в лицо, я бьюсь головой о стену.

– Заткнись!

Он продолжает меня избивать, я еще могу кричать. Но его уже ничто не остановит.

– Ты плохой, папа…

Шарандон прекращает меня бить и оборачивается; в постирочную вошел Вадим, у него в руках его любимая мягкая игрушка. Он начинает рыдать, когда видит на моем лице кровь. Появляется Сефана и смотрит на мужа взглядом, который мне не забыть никогда. Я скорчиваюсь на матрасе и тоже начинаю плакать. Шарандон побежден, он отталкивает жену и исчезает. Сефана берет Вадима на руки. В ее глазах ярость. Она хлопает дверью, и я остаюсь одна со своей болью.

В эту ночь я знаю, что не усну. Потому что скоро Шарандон отомстит мне за это оскорбление. Может быть, уже завтра. И Сефана не сможет ему помешать. Никто не сможет.

36

Когда Габриэль вошел в комнату, был уже почти вечер. Как только девушка его увидела, то сразу вжалась в кровать.

Он подошел, держа в руках небольшой поднос, и несколько секунд пристально на нее смотрел.

– Голодна?

Она не ответила, не двинулась с места. Он поставил поднос рядом с ней, вытащил из кармана ключ от наручников и отстегнул ее запястье. Потом сел в кресло на другом конце комнаты.

Она взглянула на подношение. Чашка чая, печенье и яблоко. Она не пошевелилась.

– Ты должна поесть. Иначе рискуешь умереть.

Он сказал это с улыбкой, в которой было что-то жестокое.

– Еда не отравлена. Можешь не бояться.

Она сконцентрировалась и попробовала произнести:

– Вы… ме… ня…

Слова разваливались, слоги перемешивались. Она не могла нормально говорить и снова замолчала.

– Как тебя зовут? – спросил Габриэль.

Она поднесла руку к виску.

– Какое сегодня число?

Она чуть покачала головой.

– Сотрясение мозга, – заключил Габриэль.

Он вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Она подумала, что сейчас самое время бежать. Но для этого надо было найти силы и встать с кровати. Когда она попыталась сесть на край постели, ее замутило. Она сжала руками голову и закрыла глаза.

Габриэль вернулся в комнату и положил на поднос таблетку, потом снова сел в кресло.

– Прими, – приказал он.

Она недоверчиво посмотрела на него, в ее глазах блеснули ярость и отчаяние.

– Ты должна есть и спать. Тогда, может быть, память и вернется.

Поскольку она по-прежнему не двигалась, он вздохнул.

– Иначе придется тебя заставить, – пригрозил он. – Это может быть очень неприятно, уверяю тебя…

Она поднесла чашку ко рту. Сладкий вкус, горячо, вкусно. Она взяла таблетку и долго рассматривала ее, прежде чем проглотить. Если эта маленькая таблетка отравлена, в конце концов, это просто прекратит ее страдания. Потом она съела половину печенья. Силы уже почти оставили ее, она решила больше не есть и опустила гудящую голову на подушку. Габриэль снова приковал ее к перекладине кровати и странно улыбнулся.

– Хороших снов, – прошептал он.

37

У Тамы еще не прошли синяки на лице и на теле. Уже неделю Шарандон не подходит к ней, лишь бросает полные ненависти взгляды, которые не предвещают ничего хорошего. Готовит месть, и она будет ужасной.

Тама прекрасно понимает, что отношения Шарандонов портятся с каждым днем.

В кухонное окно девочка видит, как к дому подъезжает Межда. Она оставляет машину в саду, и Сефана встречает ее на пороге. Они устраиваются в гостиной, Тама приносит им чай с мятой и пирожные. Они странно на нее смотрят, как будто она в чем-то провинилась. Она слышит из кухни, как они разговаривают, но разговор ведется так тихо, что она не может разобрать ни единого слова.

Когда они приходят к ней в кухню, уже почти полдень.

– Собирайся, – приказывает Сефана.

Тама кладет на стол полотенце и смотрит на них непонимающим взглядом.

– Слышала? – добавляет Межда. – Поторапливайся.

– Но…

– Без разговоров! Берешь вещи и едешь со мной.

– Куда?

– Ты покидаешь этот дом, – говорит Сефана. – Теперь будешь жить у Межды.

Мир Тамы рушится. Земля уходит из-под ног. Она ничего не понимает.

– Давай же, пошевеливайся! – торопит ее Межда.

– А Вадим…

– Что «Вадим»? – взвивается Сефана.

– Кто… Кто будет о нем заботиться?

Сефана поджимает губы. Этот простой вопрос скрывает тысячи мелочей.

– Через несколько дней кто-нибудь тебя заменит. Более достойная девица.

Тама застыла, словно каменное изваяние.

– Я сделала что-то дурное? – спрашивает она.

– Ты прекрасно знаешь! Думаешь, я не вижу, что у тебя с моим мужем?

– Но это он…

Межда вцепляется ей в руку, впиваясь ногтями в кожу.

– А теперь закрываешь рот и идешь за мной. Навидалась я таких вертихвосток…

Тама не знает значения слова «вертихвостка». Наверное, это какое-то оскорбление. Она снимает передник, идет в постирочную. Открывает трясущимися руками коробку, в которой лежат ее скудные вещи и рисунки Вадима. Она кладет туда Батуль, тетрадки, ручку и последнюю незаметно взятую книжку.

Это все, что у нее есть.

Она чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, и старается не плакать. Конечно, Сефана все видит. Только не хочет признаться своей дорогой кузине, что ее муж предпочитает ей девчонку. Прислугу.

Она возвращается к женщинам, неся в руках коробку.

– Можно, я попрощаюсь с Вадимом? – мягко просит она.

– Он в школе, – сухо напоминает ей Сефана. – Так что ты его не увидишь… Ты вообще его больше не увидишь.

Таме кажется, что кто-то как будто вырывает у нее сердце. Она больше не может сдерживать слезы.

– Хватит скулить! – бросает Межда, снова беря ее за локоть.

Она тащит Таму к выходу, и та в последний раз оборачивается. Она до последней секунды еще надеется, что у Сефаны в глазах что-то блеснет. Грусть, сострадание, прощение.

Какое-нибудь чувство.

Но в них нет ничего, кроме ярости.

Ничего, что согрело бы Таме сердце.

На улице ей становится холодно. И кружится голова. Она садится на заднее сиденье в машину к Межде.

По дороге она смотрит сквозь слезы на незнакомый ей город. Она несколько лет не выходила из дома, поэтому ей немного не по себе. Слишком много впечатлений, скорости, людей. Межда слушает радио и ни разу к ней не обращается.

Тама постоянно думает о Вадиме. Когда он вернется из школы, то будет повсюду ее искать. Она знает, что ему будет грустно так же, как и ей. Что он будет чувствовать себя одиноким, покинутым. Преданным.

Прошло полчаса, и они подъехали к старому зданию, похожему на башню, совершенно невыразительному. Теперь Тама будет жить здесь.

Ее только что снова вырвали из семьи, второй раз в жизни.

Снова лишили корней.

* * *

Квартира Межды довольно большая, но намного менее красивая по сравнению с домом Шарандонов. Из окон здесь виден не сад, а блочный дом напротив. Межда живет на шестом этаже, поэтому оставила ручки на окнах, ей нечего бояться, что ее рабыня убежит. А может, и не стоило бы… Когда Тама приближается к окну, у нее начинает кружиться голова. И ей хочется прыгнуть вниз.

Пять вечера. Вадим уже должен был вернуться из школы. Как только она об этом думает, ком снова подкатывает к горлу.

По приходу домой Межда сразу показала ей, где та будет спать. Это называется «лоджия». Но на самом деле нечто вроде постирочной. Тут стоит стиральная машина, натянуты веревки, чтобы сушить белье, но матраса нет. Только два одеяла.

– Одно вниз, вторым накроешься, – пояснила ей Межда.

Но главное, нет туалета. Межда два раза повторила, что Тама не имеет права пользоваться ее туалетом. Вот ведро с опилками, чтобы сходить «по-маленькому», для остального – полиэтиленовый пакет. Его Тама должна выбрасывать в мусорный бак, который находится тут же на лоджии.

Ходить в туалет в ящик, в ведро, в мешок.

Как собака или кошка.

Как животное.

На лоджии также установлена раковина, куда укладывается сливной шланг стиральной машины; мыться Тама будет здесь, несмотря на отсутствие горячей воды.

Потом Межда приказала девочке приниматься за работу и убрать всю квартиру. Давно пора, решила Тама. Ей придется постараться, чтобы убрать всю грязь этого унылого жилища.

В квартире три спальни. Межды, Изри и еще одна, которую используют как чулан. Но теперь у Изри своя квартира. К счастью, Межда уточнила, что Изри заходит почти каждую неделю.

Стало темно. Для Тамы. Только для Тамы.

Она готовит еду и не перестает плакать. Ее слезы смешиваются с харирой, что наверняка придаст этому супу особый вкус.

Межда валяется на диване перед телевизором. Она хочет ужинать за журнальным столиком. Тама ставит тарелку, стакан, приборы и начинает прислуживать. Межда не смотрит на нее, ее взгляд устремлен на экран. Спасибо она не говорит, но Тама этого и не ждет.

Тама вообще уже ничего не ждет.

Когда Межда заканчивает ужинать, Тама моет посуду, а потом наводит порядок в кухне. Она пытается успокоиться, говоря себе, что тут работы будет меньше, чем у Шарандонов.

Она возвращается в гостиную и останавливается перед Междой.

– Чего тебе?

– Можно мне лампу? Маленькую, чтобы поставить на коробку…

– На лоджии же есть свет – что, недостаточно?

Тама не настаивает и разворачивается.

– Тама?

– Да?

– Надо говорить «да, мадам»! – поучает ее Межда.

– Да, мадам.

– Тут ты будешь работать по выходным.

Тама хмурится. А что же она будет делать в оставшиеся пять дней?

– На неделе будешь ходить к другим людям. А теперь иди спи. Посижу хоть спокойно!

– Хорошо, мадам. Можно, я сначала немного поем?

Межда вздыхает, как будто Тама ее ужасно выводит из себя.

– Возьми яблоко. Там, на столе.

Тама берет яблоко и идет в кухню, но Межда ее окликает:

– Тама?

– Да, мадам?

– Ты ничего не забыла?

Тама молчит, перебирая в уме все, что она могла «забыть».

– Ты не сказала спасибо за яблоко.

Тама на секунду закрывает глаза:

– Спасибо, мадам. И спокойной ночи.

Она уходит на лоджию и падает на одеяло. Ест яблоко и смотрит на матовое стекло, через которое пробивается слабый свет с улицы. За толстой стеной лоджии проходят тени. Люди, которые возвращаются к себе домой.

Может быть, она должна позвать на помощь? Но чтобы позвать на помощь, надо существовать. Существовать где-то, для кого-то.

Когда она заканчивает «ужинать», то вытаскивает из коробки Батуль и сажает ее на одеяло. Берет рисунки Вадима и долго на них смотрит. Потом прячет тетради, ручку и книгу за стиральную машину, которая поставлена на что-то вроде доски на колесиках. Потом забирается под одеяло, потому что это не лоджия, а морозильная камера. И такой жесткий пол.

Ужасный, как ее жизнь.

Тама вдруг понимает, что не заметила у Межды ни одной книги.

И тогда она снова начинает плакать. И плачет всю ночь.