На льду

Ханне

Это Уве виноват в том, что я стою сейчас здесь, в фойе Полицейского управления. После рождественского концерта в церкви у нас случилась жуткая ссора. Уве словно слетел с катушек. Он орал, что я веду себя как безответственное дитя. И как мне только в голову пришло обсуждать сотрудничество с полицией, когда у нас вся кухня обклеена бумажками с напоминаниями и я не могу запомнить даже, какой хлеб мне купить в продуктовом (темный цельнозерновой с семечками тыквы, я все прекрасно помнила, но купила другой, чтобы его позлить). Я хотела ответить, чтобы он сам покупал свой чертов хлеб, но, разумеется, не решилась. Вместо этого я просто ушла с Фридой в комнату для гостей и легла спать. Я лежала на узкой кровати и гадала, почему я никогда не могу возразить Уве, почему позволяю ему манипулировать собой. Разумеется, ответа на это у меня не было.

На следующее утро я дождалась, пока Уве уйдет на работу, позвонила полицейскому и сказала, что с удовольствием заеду к ним поговорить. Спросила, подойдет ли завтра.

Он ответил, что будет рад.

В переговорную на четвертом этаже меня сопровождала молодая женщина. Всю дорогу она болтала о погоде, спрашивала, как я сюда добралась в такой снегопад. Я вежливо ответила, что метро работает без перебоев и что я одета так тепло, что могу хоть всю ночь проспать на улице и не замерзнуть. Она окинула мой пуховик взглядом, полным сочувствия.

Мы подходим к двери. Женщина стучит. Дверь открывается. Не знаю, чего я ожидала, но только не этого.

В центре комнаты сидит он.

Петер.

У меня земля уходит из-под ног. Воздух словно выкачали из комнаты, и мне нечем дышать. Руки покалывает, сердце колотится в груди, грозя вырваться наружу. Мне хочется сбежать. Сбежать от этого невзрачного на первый взгляд мужчины средних лет, сидящего на синем стуле.

Он выглядит точно так же, как и раньше. Только вид у него усталый. И он отрастил живот. Коротко стриженные волосы с сединой. Глубоко посаженные зеленые глаза. Ястребиный нос, как у актеров из фильмов про мафию в шестидесятые годы. Маленькие, как у женщины, руки.

Я хорошо помню, что он умеет делать этими руками.

От этих мыслей мне становится нехорошо. Я прикладываю усилия, чтобы подавить желание развернуться и убежать, борюсь с собой, заставляю себя стоять спокойно.

– Добрый день, – говорю я.

– Добро пожаловать, – говорит крупный краснощекий мужчина в розовой рубашке с желтым платком на шее.

У него забавный вид. Он резко выделяется среди скучных офисных полицейских. Скорее, он напоминает члена охотничьего клуба, который зашел сюда по ошибке.

Смуглая женщина лет тридцати подходит и представляется. Я пожимаю ей руку, но не вслушиваюсь в слова. И вот он стоит передо мной. Как и раньше, в его фигуре есть что-то мальчишеское, какая-то подростковая долговязость, от которой он так и не избавился. Он протягивает мне руку, и я вижу, что ему тоже неловко.

Я пожимаю руку, но стараюсь не встречаться с ним взглядом. Но все равно мое тело реагирует на его прикосновение, и реакция такая сильная, что мне становится страшно. Меня как будто пинают ногой в живот. Он выпускает мою руку. Я стягиваю куртку, сажусь на стул и отказываюсь от кофе, предложенного женщиной. Я боюсь, что не смогу удержать в трясущихся руках кружку.

Опускаю глаза и разглядываю трещинки в крышке стола. Краем глаза вижу Петера. Он делает вид, что смотрит в окно.

– Еще раз спасибо, что согласились прийти сюда, – начинает крупный мужчина. – Мы с вами встречались десять лет назад в связи с расследованием убийства Мигеля Кальдерона.

Я киваю, поднимаю на него глаза. Мужчина достает пухлую папку и начинает выкладывать на стол снимки и отчеты. Бумага пожелтела. Фотографии выцвели.

Я нагибаюсь, рассматриваю черно-белые снимки. Они оживляют в памяти воспоминания: голова молодого мужчины, специально поставленная так, чтобы убитый как бы смотрел на входящего в квартиру. Открытые глаза, подклеенные скотчем, долго потом преследовали меня в ночных кошмарах.

– Мигель Кальдерон, двадцать пять лет, разнорабочий, – рассказывает полицейский мягким бархатным голосом. Теперь я вспомнила, что его зовут Манфред. – Его тело было найдено в квартире на Хорнбруксгаттан пятнадцатого августа десять лет назад. Тело обнаружила сестра Люсия. Она долго не могла до него дозвониться и начала волноваться. У нее был ключ от квартиры. Открыв дверь, она обнаружила его на полу в прихожей. Причина смерти – отделение головы от тела острым предметом наподобие меча. Орудие убийства так и не было найдено. Голова была поставлена на пол, а глаза подклеены скотчем, чтобы убитый «смотрел» на входящих.

Я киваю, изучаю фотографии и чувствую, как сердце понемногу успокаивается. Теперь я дышу ровнее. Поразительно, что чудовищное убийство, совершенное десять лет назад, способно отвлечь меня от мыслей о Петере. Можно даже притвориться, что его здесь нет, что он не сидит всего в паре метров от меня. Нужно только попытаться. Сконцентрироваться на работе.

Манфред Ульссон опускает папку на стол и говорит:

– Это было одно из самых крупных расследований в современной истории шведской криминалистики. Возможно, самое крупное, если не считать убийства Улофа Пальме. Мы опросили сотню свидетелей, проверили десятки подозреваемых. У нас был окурок с ДНК, найденный в подъезде, который мог вывести нас на след убийцы. Мы просили помощи общественности по телевидению. Один журналист даже написал книгу о том деле и утверждал, что Кальдерон стал жертвой чилийских киллеров, которые преследовали политических беженцев в Швеции с негласного разрешения Службы безопасности СЭПО. Помните, Ханне? Я киваю.

– А теперь вот это, – продолжает Манфред Ульссон, выкладывая на стол новые снимки. – В воскресенье было обнаружено тело молодой женщины в особняке в районе Юрсхольм. Причина смерти – отделение головы от тела. И, как и в случае с Кальдероном, голову поставили на пол лицом к двери.

– Скотч на глазах?

Я сама поражаюсь тому, что могу говорить, могу задавать вопросы.

Смуглая женщина качает головой.

– Нет, никакой клейкой ленты. И орудие убийства было оставлено на месте преступления. Мачете. Мы проводим экспертизу.

Я смотрю на Петера. Он бледен. Руки сложены на груди. Ему явно некомфортно, и его дискомфорт доставляет мне удовольствие. Маленькое, но удовольствие.

Манфред Ульссон продолжает:

– Насколько я помню, у вас тогда были любопытные мысли о личности преступника. Как вы считаете, это мог быть один и тот же человек?

Я смотрю на снимки перед собой. Вижу смерть и кровь. Это отвратительное зрелище, но от него не отвести глаз. Меня всегда поражала жажда крови в людях. Почему им непременно нужно убивать? И во мне просыпается азарт, желание расследовать дело и вычислить убийцу. Мне хочется составить психологический портрет убийцы, наделить его плотью и кровью. Мне нравится заниматься исследовательской работой, но она не приносит такого удовлетворения, как полицейские расследования. Я занимаюсь только теориями, но порой так интересно опробовать их на практике. Я понимаю, как сильно мне недоставало сотрудничества с полицией.

– Как вы, наверно, понимаете, я не могу делать выводов, пока не изучу все подробности нового дела, – говорю я. – Пока я могу только сказать, что есть существенные различия. В одном случае жертва мужчина, в другом женщина. И орудие убийства пропало в первом деле и было оставлено на месте преступления во втором. Но есть и сходство. Способ убийства нельзя игнорировать. Логично будет сравнить обстоятельства обоих убийств. Но, видимо, вы этим уже занялись, раз позвонили мне, не так ли?

Полицейский кивает.

– Кто на такое способен? – спрашивает смуглая женщина. – Сумасшедший?

Я улыбаюсь. Этим словом сегодня часто злоупотребляют.

– Все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в это слово. Разумеется, можно сказать, что только безумный человек способен на такое чудовищное преступление. Но если бы мы имели дело с психически больным преступником, то он не смог бы так тщательно замести следы преступления и уже был бы схвачен.

– Его?

– Да, потому что большинство убийц мужчины. Особенно когда речь идет о таких кровавых преступлениях. Но, естественно, нельзя исключать возможность, что это женщина. Психология – не точная наука.

– А зачем убийце нужно было ставить голову на пол лицом к двери? – продолжает расспросы женщина.

Я пожимаю плечами.

– Сложно сказать. В прошлый раз мы говорили о том, что преступник хотел унизить жертву, что, скорее всего, он хорошо знал Кальдерона и испытывал к нему сильную неприязнь. Может быть, даже ненавидел. Ненавидел настолько, что хотел продемонстрировать это всему миру. Один метод убийства уже говорит о ярости. Если вспомнить историю человечества, то отрубание головы было наказанием для самых отъявленных преступников. Термин «capital punishment» происходит от латинского капут («caput»), что означает «голова». Сегодня такой способ казни применяют, например, в Саудовской Аравии. В Швеции в последний раз отрубили голову преступнику в 1900 году, но в других европейских странах еще пару десятков лет продолжали практиковать этот метод казни. Например, считается, что около пятнадцати тысячам людей отрубили голову в Германии и Австрии в период между 1933 и 1945 годами. В Европе смерть путем отрубания головы считалась более достойной, чем, например, смерть на виселице или сожжение на костре. Во многих европейских странах к отрубанию головы приговаривали только аристократов и солдат. В других странах, например, в Китае, это, наоборот, считалось недостойной смертью. Кельты отрубали головы врагам и подвешивали к седлам. По окончании битвы их бальзамировали и выставляли на всеобщее обозрение. Этот обычай шокировал римлян. Они решили, что кельты варвары. Но для кельтов это было обычным делом, потому что для них голова символизировала жизнь человека, его душу.

В комнате воцаряется тишина. Я понимаю, что мой рассказ шокировал этих бывалых людей.

– Между жертвами есть какая-нибудь связь? – спрашиваю я.

– Пока неизвестно. Мы над этим работаем, – отвечает Манфред Ульссон. – И в новом деле у нас есть подозреваемый. Мы проверим, связан ли он с Кальдероном.

Я смотрю на фотографию головы женщины. Думаю о том, кто мог сотворить такое с этой несчастной. Что вывело его из душевного равновесия и заставило совершить такое чудовищное преступление?

– Кто она? – спрашиваю, тыкая кончиком пальца в снимок.

Все молчат. За окном падает снег. Ветер разносит крупные белые хлопья, превращая все в белое месиво.

– Мы не знаем, – внезапно говорит Петер и впервые встречается со мной взглядом. Он тут же опускает глаза, но я успеваю заметить в них боль. Другие не заметили возникшего в комнате напряжения. Крупный полицейский снова взял слово:

– Я хочу попросить вас о помощи. В качестве консультанта. Речь идет только о паре часов. Если у вас есть на это время и желание.

Стокгольм укутан пушистым белым снежным одеялом. Я иду по Хантверкангаттан в сторону здания мэрии. Ветер метет снег прямо мне в лицо. Снег приглушает все звуки. Наверно, следовало поехать на метро, но я решила, что лучше пройтись и собраться с мыслями. Встреча с Петером сильно меня взволновала. Из-за снега машины еле ползут. Я медленно иду в сторону центра, прислушиваясь к хрусту снега под подошвами сапог.

Петер Линдгрен.

Поразительно, что мы не столкнулись раньше. Я много сотрудничала с полицией. В те годы я часто думала о том, что он сидит в кабинете где-то поблизости и работает себе как ни в чем не бывало. Тогда одна мысль об этом приводила меня в ярость. От возмущения мне становилось трудно дышать. Но что я могла поделать? Это жизнь. Случается, что люди предают любимых, но жизнь на этом не заканчивается. Хочешь ты того или нет, нужно двигаться дальше. Жизни плевать на твои желания. Она просто идет своим чередом.

Красно-коричневая башня мэрии исчезает в зимнем тумане. Кажется, что она тянется до самого неба и даже дальше – в черный космос, за которым начинается бесконечность. Возможно, наступит день, когда моя память станет так слаба, что и воспоминания о Петере сотрутся, думаю я. По крайней мере я на это надеюсь.

Но есть один нюанс. В худшем случае я могу забыть все, кроме него. Тогда все, что останется в моей памяти, это его тело, его лицо, его слова, его голос.

Мы встретились, когда я работала над делом об убийстве двух проституток в Мэрсте, к северу от Стокгольма. Сперва Петер не произвел на меня никакого впечатления. Он был просто одним из многих полицейских, с которыми я пересекалась по работе. Помню, что я даже сочла его слабаком, в нем была какая-то неуверенность, нерешительность. Он всегда долго подбирал слова, говорил тихо, робел передо мной. Я даже удивилась, что такой человек работает в полиции. Другие полицейские, с которыми мне доводилось работать, были решительными, уверенными в себе людьми и никогда не стеснялись в выражениях.

А потом мы с ним застряли в лифте.

В Полицейском управлении был ремонт. Рабочие случайно перерезали электрический кабель. И в результате лифт, в котором ехали мы с Петером, застрял между вторым и третьим этажами. Внезапно свет выключился, и лифт завис. Через пару секунд зажглась аварийная лампочка на уровне ног, светившая слабым синим светом. Мы долго общались с оператором по аварийной связи, пока в итоге не услышали, что нам ничего не остается, как сидеть и ждать, когда приедет помощь.

Мы просидели в лифте три часа, пока на помощь к нам не приехала пожарная бригада. И после этого случая я стала смотреть на Петера по-другому.

Сперва мы просто болтали. Главным образом о работе. О делах, над которыми работаем, о том, как обычные девушки становятся проститутками, несмотря на то что у них не было особой нужды в деньгах. Постепенно мы перешли на более личные темы. Я рассказала о своих отношениях с Уве. Я сама удивилась, что открылась ему и поведала о том, о чем не знают даже самые близкие мои друзья. Но что-то в его характере, наверно, робость и мягкость, расположили меня к нему, и я доверила Петеру свои самые сокровенные тайны.

Возможно, этому способствовало то, что он тоже поделился со мной своими секретами. Петер рассказал о гибели своей старшей сестры и о крахе отношений с матерью своего сына. Он сказал, что почти не видит сына и что жалеет о том, что стал тем, кем стал. Петер считал себя нехорошим человеком. Так прямо и сказал: «Я нехороший человек». При этом произнес эти слова спокойно, словно говорил про машину или квартиру. И он верил, что Альбину, его сыну, лучше без такого отца, как он.

Я попыталась объяснить Петеру, что все делают ошибки и что детям, особенно маленьким мальчикам, нужен отец, даже если этот отец неидеален. В современном обществе ошибочно считается, что родители должны быть идеальными, хотя самое главное – чтобы они были.

Я говорила о том, о чем понятия не имела. У меня никогда не было детей. А еще Петер сказал, что единственное, в чем он полностью уверен, так это в том, что он хороший полицейский, и поэтому он решил заниматься тем, что ему удается. Мне стоило на этом и закончить, но он разбудил во мне любопытство. Каждый раз, когда я встречала людей, у которых было неспокойно на душе, мне хотелось им помочь, залечить их раны. Но я не знала, что Петеру нельзя помочь.

Двумя неделями позже мы пошли к нему домой после работы. Я не помню, как это вышло. И я осталась на ночь в его маленькой двушке в Фарсте. Мы занимались любовью всю ночь. Это было волшебно. Он разбудил во мне чувства, которые дремали много лет. Например, чувство близости. Телесной и духовной. Как будто мы были единым целым.

Я вспоминаю об этом с ужасом. Теперь, спустя десять лет, наши отношения кажутся мне банальной интрижкой. У нас не было ничего общего, кроме сожалений о том, что жизнь вышла не такой, как нам хотелось. И кроме одиночества, которое толкнуло нас в объятья друг друга. Сразу было ясно, что ничего из этого не выйдет. Он был на десять лет моложе меня, а я была замужем. Замужем за человеком, который меня никогда не отпустит. У нас не было ничего общего с Петером. Ни общих друзей, ни общих интересов, ни общих тем для разговора.

И все равно я не могу забыть время, проведенное с ним. Ночи, когда его руки жадно ласкали мое тело. Те моменты, когда мы занимались любовью в его постели, в служебной машине, в туалете на работе. Мы были влюблены, как подростки. Находясь в одной комнате, мы краснели и прятали глаза. Коллеги обменивались многозначительными взглядами и качали головами, видя это ребячество.

Я останавливаюсь у сквера Берзели. Смотрю сквозь снежную пелену на театр. Поднимаю лицо, открываю рот и жду, пока снежинка опустится мне на язык. У нее вкус неба.

Естественно, Уве все заметил. Такое трудно не заметить. Те, кто так думает, ошибаются. Но он ничего не сказал. Тогда не сказал.

Через пару лет мы с Петером начали говорить о том, чтобы съехаться. Я, правда, колебалась. Что было большой глупостью, как потом выяснилось. Я переживала из-за того, что подумают люди, если я брошу моего мужа ради мужчины на десять лет моложе меня. Брошу свою состоятельную жизнь в центре и перееду в пригород. Я всегда соответствовала ожиданиям других. У меня была прекрасная квартира, успешная карьера и муж, из-за которого мне завидовали все подруги. Я не ценила того, что имела.

Но Петер был очень настойчивым. Он говорил, что я ему нужна. Несмотря на то что у меня не могло быть детей и что наше решение многим причинит боль, он был настроен решительно. Он любит меня и не может жить без меня.

И прочую ерунду.

Все это были только слова. Может, он и чувствовал что-то в тот момент, но явно не собирался держать слово.

Под конец Петеру удалось уговорить меня оставить Уве. Я поехала домой собирать самое необходимое, и Петер сказал, что заедет за мной в пять часов.

Я была очень взволнована. Меня переполняло чувство вины. Я чувствовала себя ребенком, ворующим конфеты, когда паковала сумку. Но когда я уже собиралась уходить, домой неожиданно вернулся Уве, хотя никогда не приходил раньше шести.

Я сказала все как есть. Что встретила другого и ухожу. Сказала, что больше не люблю его, что наш брак как тюрьма для меня. Муж разозлился, кричал, что я пожалею об этом решении, что не пройдет и месяца, как я приползу домой и буду умолять о прощении. Я не отвечала. Просто вышла, даже не закрыв за собой дверь. Всю дорогу, спускаясь вниз по лестнице, я слышала его крики в квартире. Слов нельзя было различить, только ярость в голосе.

На улице было темно. Моросил дождь. Я поставила сумку на крыльцо и присела рядом. На меня нахлынула чудовищная усталость. Она придавила меня к земле. Ноги отказывались шевелиться. Я ничего не могла поделать с этой усталостью и только сидела. Часы показали пять, потом половину шестого. Без четверти шесть я позвонила Петеру, чтобы узнать, куда он подевался, но он не взял трубку. К половине седьмого я начала понимать, что он не приедет, но все еще не находила в себе сил встать. Я не могла пошевелиться. Дождь кончился. Задул сильный ветер, несущий запах моря и выхлопных газов. Он продувал тонкую куртку насквозь и проникал мне прямо в сердце.

Когда около десяти часов Уве спустился вниз и забрал меня, я не протестовала, хотя он сжал мою руку до синяков. Я молча, не протестуя, поднялась за ним в квартиру.

Неделей позже я получила письмо. Петер писал, что мы не можем быть вместе, что он только причинит мне боль, потому что такой он человек – он всем причиняет боль. И всем, включая меня, будет лучше, если мы больше не увидимся.

Я прохожу мимо магазина дизайнерской мебели «Свенск Тенн» на Страндвэген, останавливаюсь, подхожу к витрине и заглядываю внутрь. Интерьер магазина похож на нашу с Уве квартиру. Яркие цвета, буржуазная элегантность с этническими мотивами, эксклюзивная мебель, неброско и со вкусом. Мимо проезжает трамвай. Я жмурюсь, пытаюсь не думать о Петере. Пытаюсь жить настоящим. В этом снежном хаосе. По дороге домой к мужчине, которого я не люблю, но которого скоро забуду. Забывчивость – мое единственное спасение.

Петер

Дело о расследовании убийства похоже на жизнь. У него есть начало, середина и конец. И, как и в жизни, ты никогда не знаешь, что будет дальше, пока все не кончится. Иногда все кончается, едва начавшись, иногда тянется целую вечность, пока его не убирают в долгий ящик.

Но у каждого дела, как и у жизни, всегда есть конец.

Сначала мне нравился этот элемент моей работы. Мне нравилось, что в ней нельзя все контролировать, что все время происходит что-то неожиданное и случайное. Но теперь даже это стало рутиной.

Женщину напротив нас зовут Аня Стаф. Она поможет нам разрешить загадку произошедшего в доме Йеспера Орре в воскресенье или не поможет. В любом случае она одна из тех женщин, с кем он общался больше всего в последние годы. Об этом нам сообщили его друзья.

У женщины черные волосы, убранные в аккуратную прическу, как у девушек на плакатах сороковых годов. Белая кожа и яркий макияж. Глаза густо подведены черным, губы насыщенного ярко-красного цвета. Одета она в облегающее платье в горошек, кофту и черные ботинки. И она на удивление спокойна. Редко видишь такое спокойствие в комнате для допросов в Полицейском управлении.

Манфред предлагает ей воды, включает запись, информирует, что этот разговор касается убийства в доме Йеспера Орре. Женщина кивает, теребит жемчужные пуговицы на кофточке.

– Симпатичный пиджак, – говорит она, показывая на горчичный блейзер Манфреда.

Манфред довольно поглаживает ткань на груди.

– Спасибо. Я стараюсь. Можете рассказать, как вы познакомились с Йеспером?

Взгляд устремляется к потолку, словно она пытается вспомнить.

– В клубе «Вертиго», где я работаю, – отвечает она наконец. – Он часто туда приходил. Мы начали болтать. Потом встречались. Иногда ужинали, иногда он приходил ко мне и оставался на ночь.

– Когда вы начали встречаться?

– Год назад, – после паузы отвечает она. – Но я давно уже его не видела.

– А этот клуб «Вертиго». Что это за заведение?

– Ну, это самый обычный ночной клуб, но среди посетителей много фетишистов и интересующихся квир-культурой. И вечеринки у нас шумные. Но никакой порнушки. Зато есть дресс-код. Спортивное нижнее белье и домашние тапочки не приветствуются.

Она кривит нос при этих словах, словно спортивное белье – это самое худшее, что только можно представить.

– А Йеспер? Он чем-то подобным увлекался?

Я невольно улыбаюсь при виде Манфреда, которого этот разговор явно смущает, несмотря на многолетний опыт допросов. Но, может, его смущают не фетишисты, а то обстоятельство, что допрашиваемая – молодая красивая женщина, которая к тому же сделала комплимент его умению одеваться.

– Не особенно. Думаю, ему просто было любопытно. Он хотел попробовать что-то новое и необычное. Такие к нам тоже захаживают. Но на самом деле он простой и добродушный парень.

– Простой? Добродушный? Коллеги отзываются о нем по-другому.

Девушка вздыхает.

– Послушайте, я понятия не имею, какой он на работе, я знаю его только таким, каким он был со мной.

– И каким же?

Она снова смотрит в потолок.

– Милым, приятным, добродушным. Иногда он нервничал из-за работы, все время смотрел в мобильный, но я знала, что он должен был все время быть на связи, если возникнут какие-то вопросы по работе, и не обращала на это внимания. Помню, мне было даже его жалко. И он боялся, что нас с ним увидят в городе вместе. Журналисты постоянно его преследовали. Да, Йесперу было нелегко.

Она умолкает. Наши глаза встречаются. У ее глаз необыкновенно насыщенный синий цвет.

– И где вы тогда встречались? – спрашивает Манфред.

– Как я уже говорила, в клубе или у меня дома. Я живу около Мидсоммаркрансен.

– И как долго длились ваши отношения? Вы говорили, что познакомились около года назад, но давно уже его не видели.

– Бог ты мой! Какие отношения? Мы не встречались. Мы только спали вместе. Занимались сексом. Вы знаете, как это бывает.

У Манфреда на лице полное недоумение.

– Секс без обязательств?

– Лучший вид секса. Вы согласны? Манфред неуверенно кивает.

– Был ли он агрессивным в постели? Были моменты, когда вам было страшно?

– Страшно? – смеется она. – Нет, он был очень милым. Немного жестким. Ему нравился грубый секс. Но мне он тоже нравится, так что с этим проблем не было.

– Жестким? Садо-мазо?

– Вовсе нет. Просто жестче, чем обычные парни.

Видно, что тема вызывает у нее интерес. Ей явно хочется объяснить, каким был Йеспер Орре, чтобы у нас не осталось никаких сомнений по поводу его сексуальных предпочтений.

– А у него дома вы встречались? Она качает головой.

– Никогда. Он живет за городом.

– А о чем вы разговаривали вне постели?

– Обо всем на свете. О политике, о спорте. Он интересовался спортом. Думаю, он много времени проводил в спортзале, потому что был в очень хорошей физической форме. Видно было, что он заботится о своей внешности. Никогда не ел в клубе чипсы и арахис, пил воду с лимоном.

– Какой-то слишком уж правильный.

Она морщится, откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди. По позе видно, что ей неприятен этот разговор.

Прежде чем выйти из комнаты, Аня поворачивается ко мне и говорит:

– Есть еще кое-что.

– Да? – удивляюсь я.

– Он воровал мое нижнее белье.

– Воровал ваше белье?

– Да, наверно, ему нравилось дамское белье. Я закрывала на это глаза, хотя белье у меня довольно дорогое. С его доходами он мог бы и купить мне новое взамен. Согласны?

После ухода подружки Йеспера Орре мы с Манфредом поднимаемся на четвертый этаж. Подъем дается коллеге нелегко. Но я уже давно перестал просить его заняться спортом. Он взрослый человек и знает, насколько вредны переедание и сидячий образ жизни.

– Ни фига себе, – восклицает он. – Извращенец.

– Он не делал ничего запрещенного законом. Жесткий секс с девицами в латексе – такой статьи в уголовном кодексе нет.

– Зато есть статья про воровство.

– Прекрасная идея. Пришьем ему воровство тоже. Манфред ухмыляется. Снимает пиджак, утирает пот со лба.

– Вся полиция ищет Орре. И у нас достаточно материала, чтобы упечь его за решетку, – продолжаю я, но Манфред не слушает.

– Я не устаю удивляться тому, какие увлечения у этих членов высшего общества, – признается он.

Я киваю, хотя считаю, что интересная личная жизнь не такой уж и грязный секрет. Гораздо хуже люди, которым нечего скрывать, в жизни которых одна пустота. Люди, похожие на пустую упаковку из-под молока. Снаружи кажется, что она полная, но стоит ее поднять, и поймешь, что внутри ничего нет. Такие люди, как я.

– Этот Йеспер представляется таким респектабельным джентльменом, директором крупной компании, но на самом деле не способен завести серьезные отношения с женщиной и тратит жизнь на интрижки с девицами в латексе и ворует их белье. Боится ответственности, боится взрослой жизни, – ставит диагноз Манфред, вообразивший себя психологом. Он говорит это с такой уверенностью, что мне становится не по себе.

После ухода Манфреда я сижу за столом и смотрю, как за окном сгущаются сумерки. Небо меняет цвет с серого на черный. Ветер метет пургу. В доме напротив зажглись окна. Обычно ответственные люди готовят ужин или смотрят телевизор после долгого рабочего дня.

Перед глазами встает Ханне. Я думаю о том, как она пожала мне руку в переговорной, не поднимая глаз. И во время разговора она смотрела на стену над моей головой. И когда наши руки соприкоснулись, я почувствовал грусть. Грусть от того, что ничего не получилось. Мне захотелось объяснить ей, почему я сделал то, что сделал, сказать то, что я не осмелился сказать тогда.

Как будто это что-то бы изменило.

А потом я думаю о том, что сказал Манфред об Йеспере Орре, что тот боялся ответственности.

Если бы мама была жива и сидела сейчас напротив меня, то она бы сказала, что это я боюсь ответственности. Боюсь отношений. Боюсь денег. Боюсь всего на свете. Я представляю маму за столом напротив меня. Длинные темные волосы заплетены в косу. Она маленькая и худенькая, но слегка раздалась в бедрах. Старомодные очки в толстой оправе слишком велики для ее миниатюрного загорелого лица.

– Улла Маргарета Линдгрен. Я пригласил вас сюда, чтобы расспросить о вашем сыне Петере Эрнсте Линдгрене. Обо мне, то есть.

– Это действительно так необходимо?

– Это займет всего несколько минут.

– Ну ладно. Раз вы настаиваете. Но поторопитесь. У меня нет времени тут долго рассиживаться.

Пауза. Мама поправляет косу на спине и строго смотрит на меня.

– Вы считаете меня ответственным человеком? Вздох.

– Ты знаешь, что я всегда любила тебя, Петер. У тебя золотое сердце. Я действительно так считаю. Но ты всегда избегал ответственности. Посмотри, как ты живешь. В квартире бардак. Питаешься полуфабрикатами. Загрязняешь окружающую среду. Ты не сортируешь мусор. Не проводишь время с сыном. Бедная Жанет одна несет эту ношу. Да, я знаю, что вы разошлись, вы взрослые люди, и это было ваше решение. Должна признаться, я всегда считала, что вы не подходите друг другу. Но ведь Альбин твой сын, твоя плоть и кровь. Ты должен участвовать в его воспитании. Должен помогать Жанет, ради всего святого. И ты не интересуешься общественными проблемами, хоть и работаешь в полиции. Не читаешь газет. В Сирии и Газе дети мрут как мухи, а ты только работаешь и смотришь по вечерам тупые киношки. Твоя жизнь бедна, Петер. Вот и все, что я могу тебе сказать. В молодости я интересовалась многими вещами. Занималась политикой, верила в то, что мир можно изменить. И это при том, что у меня была работа и маленькие дети. Я брала вас с собой на собрания. И я не понимаю, почему у тебя нет никаких увлечений, почему ты тратишь жизнь впустую. Жизнь коротка. Не упусти момент.

Я поднимаюсь, иду к окну и прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Закрываю глаза и позволяю воспоминаниям наполнить меня.

Мама была участницей молодежного протестного движения. По профессии дизайнер, она помогала им готовить макет «Вьетнамского бюллетеня», брошюр и афиш. Иногда мне и моей сестре Аннике разрешали ходить с мамой в дом собраний в парке Кронобергс. Мы помогали раскрашивать афиши или разбирать брошюры.

Я помню, что папе это не нравилось. Он считал, что мы слишком маленькие, чтобы слушать про войну во Вьетнаме и прочие политические вопросы. Но мы умоляли его разрешить нам пойти с мамой, и он всегда сдавался. Он целовал маму в щеку, просил не спускать с нас глаз и оберегать от антиимпериалистской пропаганды и отпускал.

Я обожал эти мероприятия.

Там всегда было много детей. Атмосфера была оживленная, нам многое позволялось. Мне нравилось смотреть, как работают взрослые. Дети бегали и играли, но при этом они никому не мешали, никто на них не шикал.