Он знал её. Конечно, знал. Изгибы тонкой шеи и каждую волну кудрей. Улыбку, мягкую, как летний ветер, и озорной огонь в глазах. Теперь пред ним она была совсем иной. Пропала горделивая осанка, исчезая медленная поступь. Она была растрёпана, в слезах, а на фарфоровом лице, как алые цветы, следы от копоти поверх ужасных ран.
– Прошу, любовь моя, спаси!
Этран вдохнул. Кругом витали запахи и дыма, и паленой кожи, но не было намека на нужду. А дева плакала, склонив пред ним колени.
– Спаси меня! Прошу! Спаси!
И вновь она расплакалась, шепча одни слова: «Моя любовь. Моя, моя любовь.»
Столь ласково она звала его и раньше.
Этран не знал, как сердце, одно, всего одно, могло вместить в себя столько прекрасных слов.
А голод, извечный его спутник, шипел в груди уродливой змеёй.
– Какую плату ты предложишь?
Без тени жалости Грех вопросил.
А дева побледнела. На платье, среди складок из бархата и шелка, под сердцем, темнело красное пятно. Жизнь таяла, как колкий снег в ладонях. Этран не протянул руки. Он голод свой не слушал, пока тот рвал его внутри. Бес был готов расплакаться, сжавшись от боли, но стоял прямо, хозяину вторя.
– Какая плата?
Чревоугодие молчит.
– Возьмите золото, шелка…
И голос девы надломился. Добро её вот-вот сгорит дотла.
Чревоугодие качнуло головой.
Этран не мерз, но холод вдруг его коснулся. То Смерть поблизости дышала.
– Плату.
Этран молчал, а говорил за него голод. Он должен верен быть Греху, что дал ему надежду, что научил служить и жажду утолять. И должен верен быть ему всею душою, но сомневался, осталась ли она внутри.
– Любовь моя, прошу, я всё верну потом.
Грех вновь не согласился. Этран пытался разобраться: кто главным должен быть ему: хозяин, Грех, Чревоугодие, иль голод, пожирающие живьем? А может человечность? Она была воспитана его семьей, которую он сам и погубил.