Путешествия Гулливера. Хирурга, а потом капитана прочих кораблей

О деталях этой операции я узнал спустя довольно много времени, а когда они перемещали меня, я спал в это время глубоким сном, источником которого послужило снотворное, которое они обильно подмешали в вино.

Не только люди участвовали в этом деле. Полторы тысячи здоровенных кляч-тяжеловозов, вызванных из придворных конюшен, каждая в вышину не менее четырех с половиной дюймов, упорно тащили меня в столицу, которая мирно дремала, как я уже сказал, в полумиле от того места, где я был найден.

Я был пробуждён самым прикольным образом, когда транспортировка продолжалась уже часа четыре, и, похоже, подходила к концу. Само собой разумеется, построенная в такой спешке телега едва ли могла претендовать на излишнюю надёжность, что и подтверждала практика – она то и дело ломалась и требовала починки. Воспользовавшись временной остановкой, два или три молодых насмешника решили полюбопытстовать, что я из себя представляю, и сепкретно взобравшись на телегу, прокрались к моему лицу, и один из них, самый ловкий и дерзкий, как ни странно – офицер королевской гвардии, сунул мне в нос, в левую ноздрю, острие своей пики с лохмами, в ноздре у меня защекотало, как от засунутой соломинки, и я чихнул во всю силу своих лёгких. Храбрецы струхнули и мгновенно скрылись с глаз, а я на время пришёл в себя, так и не поняв причину своего пробуждения. Только через несколько недель мне стало ясно, что там случилось.

Мы были в пути весь остаток дня, и только к ночи расположились на отдых неведомо где. Тут меня охраняло пятьсот гвардейцев, половина караулила меня с одного бока, половина – с другого. Все они не выпускали заряжённых луков из рук, чтобы положить конец моей любой попытке освободиться.

Перед восходом Солнца мы продолжили своё путешествие и около полудня останговились в двухстах ярдах от городских ворот. Скоро ворота отворились и нам навстречу высыпал весь королевский двор. Король высказал твёрдое намеренье вскарабкаться на мою тушу, но куча советников и высших сановников государства решительно воспротивились этому легкомысленному решению, ибо опасность, которой подвергался при этом король, была невероятно высока.

Едва не суткаясьо притолоку ворот, телега въехала в город и остановилась на большой площади, в торце которой располагался огромный храм, как меня просветили – самое помпезное здание во всей империи.

Несколько десятилетий назад внутри храма произошло зверское массовое убийство, и местные жители, славившиеся неописуемой набожностью сочли, что это убийство будто бы безвозвратно осквернило святыню, и пребывание в ней оказалось теперь недостойно всякого верующего горожанина. В результате этих событий храм был закрыт постановлением одной из палат правительства, и из него предварительно вынесли все ценные вещи, в первую очередь золотую, серебряную утварь, а сам храм стали использовать для разных общественных надобностей, в том числе, как конюшню и склад морского такелажа.

Помимо этого такой общественной надобностью оказалось мое житьё, и как понятно моему читателю, меня и поселили внутри этой рушащейся руины.

Полагаю, что мне следует описать моё нынешнее жильё, тем более, что оно очень отличалось от того, как я жил-поживал в островной Англии.

По центру здания с северной его стороны располагалась высоченная деревянная дверь футов четырёх высоты и не менее двух футов ширины. Размеры этой двери были вполне сносны для того, чтобы я с трудом мог протискиваться сквозь неё, не рискуя застрять или задохнуться во время этих противоестесственных перемещений. С боков двери располагались симметрично два крошечных окошка, левое королевские кузнецы приспособили для того, чтобы просунуть массу железных цепочек (буду точен – их было девяносто одна цепь) Меня поразило, насколько эти цепочки были схожи с цепочками, какие придворные дамы носят при своих часиках, и были один-в-один точно такого же фасона и размера. Тридцать шесть замочков, закрывавшихся на клбючики, приковывали мою левую ногу к башне, которая стояла прямо напротив храма, с другой стороны дороги. Башня была довольно высоким сооружением – футов не менее пяти высотой.

Император на время исчез, чтобы скоро появиться на вершине этой башни в сопровождении целой кучи причудливо разряженных, похожий на ёлочные украшения, придворных. Целью этого демарша было внимательное рассмотрение моей персоны. Императору не терпелось рассмотреть такое ценное приобретение, как я, и учитывая, что я был в таком состоянии, что не обращал внимание ни на что окружающее, легче всего рассмотреть меня было именно с верхотуры этой башни.

По приблизительным подсчетам, не менее ста тысяч поданых с такими же намереньями рвануло через весь город, чтобы прикоснуться к величайшему из чудес мира, и я могу только предположить, сколько десятков тысяч любопытствующих, невзирая на вооружённых охранников и гвардию, в разное время топталось по моей шее, взбираясь на мою грудь по лестницам и верёвкам, которыми я был сплошь опутан. Эти экскурсии не могли продолжаться долго, и из вопросов безопасности скоро, тем не менеее, был издан королевский указ, строжайше запрещавший эти рискованные походы под страхом самой лютой смертной казни.

Я уж не скажу, сколько вокруг меня сновали кузнецы, пощёлкивая своими мелкими молоточками, да только как они закончили свою работу, и сочли, что я никогда не смогу порвать цепи и вырваться из плена, они сразу же обрезали все бечёвки и освободили мне руки и ноги. Разминая затекшие члены, я стал приподниматься, и хочу сказать, никогда в жизни у меня не было такого скверного состояния духа, как в те мгновения. Как только я стал приподниматься, пока не встал в полный рост, из глоток сотен тысяч наблюдателей вырвался такой громкий вопль изумления и радости, что я при всём желании едва ли смогу описать его в словах.

Левая моя нога была прикована цепью длиной примерно два ярда, что давало мне кое-какую возможность не только прогуливаться по помещению, двигаясь по кругу взад-вперёд, но оказавшись закреплённой в четырёх ярдах от двери, также давала мне возможность легко заползать в храм, чтобы вытянуться внутри во весь свой рост – возможность, которую я со временем научился очень ценить.

Глава II
Император Лилипутии, окружённый огромной толпой вельмож, наносит визит автору в его аскетичном застенке. Наружность и наряды императора. Автор просит прислать ему учителя для изучения азов древне-лилипутского языка. Кротость и смирение Гулливера вызывают искренюю благосклонность императора. Обыск карманов заключённого и изъятие у него сабли и пистолей.

Проснувшись рано утром, я вскочил на ноги, и стал осмотриваться кругом, и почти пожалел, что судьба не соблаговолила сделать меня хотя бы художником дилетантом. Более привлекательной картины, должен признаться, что мне никогда и нигде не приходилось видеть более привлекательного вида.

Насколько позволяли мои глаза, я видел, что почти до самого горизонтьа окружён сплошными цветущими садами, чередующимися с квадратами огороженных какими-то щепками полей, каждое площадью не менее сорока квадратных футов. Они ужасно напоминали цветочные клумбы Средней Англии. Эти поля часто граничили с лесными угодьями, как правило высотой в полстанг. Самые рослые, самые древние деревья, как мне показалось, учитывая их извилистые, покрытые мхом и лианами стволы, не превышали семи футов высоты. Вдруг я подумал о том, не скрываются ли в лесу олени, не бегают ли под пологом леса кабаны, есть ли там медведи и волки, и вообще, не любят ли лилипуты, подобно европейцам, загонную и иную охоту? Слева от садов, лесов и полей распластался город, похожий на причудливую театральную декорацию.

Но как ни прекрасны были окружающие меня виды, растущая вот уже несколько часов острая физиологическая потребность всё более отвлекала меня, портя настроение и заставляя задумываться о том, как удовлетворить эту насущную потребность. Откровенно говоря, все эти несколько часов мне всё больше не терпелось сходить в туалет, что было едва ли удивительно, учитывая, что я последний раз воспользовался возможностью облегчиться без малого пару дней назад. Я уверен, что мой благосклонный читатель будет снисходителен к моей невольной откровенности, ибо, как я полагаю, ему присуще истинно христианское милосердие. Я держался как мог, но природа давала о себе знать всё сильнее, и стыд что-то сделать сопровождался всё более сильными позывами опорожниться. Наконец позывы превратились в мучительные, почти невыносимые, жестокие приступы.

И наступил моменть, когда моему терпению стал приходить конец. Я не смог удумать ничего лучше, кроме как уединиться в моей затворнической келье, отползти как можно дальше в угол храма, сообразуясь с тем, что мне позволяли цепочти, которыми меня приковали, расстегнуть пуговицы на штанах, и здесь стремительно и необратимо освободиться от переполнявшей меня тяжести.

Читатель может посчитать, что я смакую свою нечистоплотность, но эти обвинения будут явно излишни, учитывая, что подобный факт имел в моей истории неповторимое, но единственное место. Но даже при этих смягчающих обстоятельствах, я всё равно нижайше склоняюсь перед моими читателями и прошу у них снисхождения и пощады. Я уверен, что моим читателя в полной мере свойственно здравое милосердие и непредубеждённое сочувствие, учитывая длительное бедственное положение, в которое угодил мой бедный желудок!

Я учёл свой первый печальный опыт испражнения и с тех пор облегчался только ранним утром, когда, как я полагал, все ещё спали, и делал это, покинув храм и остановившись на максимальном от него расстоянии, насколько мне позволяли надоедливые железные цепочки. Теперь всё было организовано более-менее правильно, и по окончанию испражнения, двое присталенных ко мне для этой цели слуг, тут же грузили зловонные фекальные массы на большие широкие тачки и отвозили их восвояси, стараясь это сделать до начала посещения меня гостями.

Возможно, мне бы не следовало столь долго зацикливаться на предмете, неважном по мнению большинства, а кое для кого и вовсе предосудительном, но я не могу в силу воспитания не объясняться и порадоваться по поводу своей невольной нечистоплотности, учитывая, сколько недоброжелателей сосредоточили своё внимания на этих частных проявлениях, пытаясь подвергнуть осмеянию мою железобетонную чистоплотность.

Закончив процедуру, я выполз на улицу прогуляться и подышать свежим воздухом.

Императора на башне уже не было, оглядевшись по сторонам, я увидел, что он дефилирует навстречу мне верхом на кобыле. Это по всей видимости был весьма смелый человек, и как оказалось его смелость была слишком спонтанной, чтобы не привести к каким-нибудь непредсказуемым последствиям. Я сразу понял, сколь рискованным было это предприятие. Сколь ни была натренирована и покладиста его лошадь, он не мог предвидеть её реакцию на такое неожиданное обстоятельство – будто гора вдруг на глазах стала приподниматься, двигаться и сходить с места. И как только это случилось, и гора вздыбилась ей навстречу, лошадь поневоле взвилась на дыбы. Седок же, бывший похоже, великолепным наездником, как ни странно, на сей раз сумел не вылететь из седла и удержалсяв нём, успокаивая свою лошадь, пока к нему на выручку спешили толпы слуг, которые мгновенно ухватили лошадь за уздцы и, успокоив её, позволили императору пристойно соскочить на землю.

Спустившись с кобылы, Его Величество отряхнулся и, пребывая по-прежнему в величайшем изумлении, поднеся к глазам блестящий монокль, стал снова и снова внимательно оглядывать меня со всех сторон, держась при этом на почтенном от меня расстоянии, где, как он полагал, его безопасность обеспечивали эти сортирные цепочки. Потом он щёлкнул пальцами, как ловкий фокусник в цирке, давая этим знак своим поварам и дворецким, которые выстроились поодаль, всегда готовые к услугам, подавать мне еду и питьё, и мгновенно всё зашевелилось и заходило пред ним ходуном, слуги стали подкатывать ко мне бочки и носить корзины с провизиею и приправами, но подходили только на такое расстояние, чтобы я не мог достать их. Тогда я увидел в этом проявление инстинктивного уважения. Могу только представить себе их тайные опасения, что в один прекрасный миг я вдруг протяну руку и прихлопну кого-нибудь из них своим огромным ногтем! Представляю, как запищала бы вся эта свора, пятясь назад и начиная разбегаться! Я стал разбираться, что они мне нанесли, и первым делом опорожнил их крошечные дубовые бочечки. Оказалось, что примерно в двадцати тележках были закуски, а десять содержали разнообразные напитки. Я внимательно изучал содержание каждой тележки, и изучив каждую, оперативно опорожнял бочкуза бочкой, вызывая восхищённые вздохи стоявших поодаль прислужников. Вероятно, им был виден только мой ходивший ходуном кадык. Я опорожнял тележку в два-три заглота, а что касаемо напитков, их вина, то тут пришлось прибегнуть к упрощенчеству и манипуляциям – я слил содержимое десяти ли двадцати глиняных фляг в одну такую тележку и одним махом опрокинул в глотку все их запасы. Точно таким же образом я расправился и со всеми их запасами вина, поставленными для меня. Скоро я заметил, что вблизи императора стала собираться элита королевства, и императрица, а рядом с ней и гоп-компания молодых принцев и принцесс крови в плотном кольце придворных дам, они расселись в огромных креслах на приличном от меня расстоянии, но как только с лошадью императора случилась оказия, они все как по команде вскочили и устремились к его особе, как будто могли в чём-то помочь ему. Это лишний раз доказало мне, что лесть и лизоблюдство при дворах таких маленьких императоров едва ли даже не превышает лизоблюдство императоров нормального размера.

Надо бы мне как-то описать персону императора!

Он был где-то на целый ноготь выше всех своих дворян, судя по всему одного этого было вполне достаточно, чтобы такой гигант внушал придворным настоящий животный ужас. Его лицо носило черты грубости и мужественности, это словно было лицо индейца, вырубленное одним ударом топора из чурбака благородного дерева. Большие австрийские губы были всегда плотно сжаты, орлиный нос нависал над ними, лицо было оливкового цвета, держался он всегда очень прямо, как подобает настоящему природному офицеру, влюблённому в маневры и всякую иную военщину, руки и ноги его были вполне под стать телу, что придавало его движениям естесственную грацию и простоту, но лучше всего была его осанка, более всего выражавшая его неоспоримое царственное величие. По возрасту он далеко уже не мальчик, как оказалось, ему уже двадцать восемь лет и девять месяцев. Из этого срока семь лет его жизни к тому времени посвящены правлению государством, и надо сказать, что в этой ипостаси он – везунчик, его сопровождают постоянные успехи, а сам он посему купается в заслуженном благополучии, повсеместно побеждая и сметая со своего пути своих врагов.

Общаясь с королём, я, соблюдая приличия, да ещё и для того, чтобы облегчить эту процедуру, лёг на бок. Таким образом его величество оказалось прямо напротив моего носа. Он располагался не дальше трёх ярдов от меня, и я мог прекрасно его разглядеть, к тому же Его Величество много раз позволял брать себя на руки, ввиду чего я мог рассмотреть мельчайшие черты его лица и одежды. Одевался император не по статусу очень скромно и просто, фасон его нарядов был едва ли описуем, ибо представлял из себя причудливую смесь азатских и европейских аксессуаров, но зато его голову всегда украшал высокий но очень лёгкий золотой шлем, сплошь декорированный драгоценными камнями и украшенный страусиным пером на макушке. В своей напряжённой, подрагивающей от волнения руке он тревожно сжимал шпагу на случай моего вероятного нападения, если бы мне удалось порвать цепь и напасть на него. Шпага его не превышала по размеру трех дюймов, украшена она была просто великолепно, особенно золотой эфес и ножны, обильно усеянные бриллиантами. Его величеств общался со мной довольно противным, визгливым, пронзительным голоском, по счастью довольно разборчивым и чистым настолько, что даже находясь в изрядном отдалении, я понимал всё, о чём он изволили говорить. Огромная толпа придворных, включая прекрасно одетых дам, располаглась чуть поодаль на большом куске материи, покрытом цветастыми узорами, который я не сразу опознал, как персидский ковёр, с золотым и серебряным шитьём. Все они были чопорны и одеты с иголочки. Наш разговор оказался очень своеобразен, если не сказать хуже. Его императорское величество всё время терзал меня своими дурацкими вопросами, я и по-возможности степенно, стараясь сохранить все полагаюшиеся при беседе дворцовые приличия, отвечал ему. При этом, так как мы не знали языков друг друга, ни я, ни он, мы не понимали буквально ни слова из ллексикона друг друга. Это не помешало нам довольно долго произносить слова и поддерживать некое подобие беседы, кивая друг другу головами и производя положенные жесты. Сзади дам теснились священники и юристы (об этом я заключил по их нарядам), как я узнал, им было дано поручение постоянно вступать со мной разговор и как можно подробнее расспрашивать обо всём, что было со мной связано, я также пытался разведать обо всём, заговаривая с ними на всех языках, какие я кое-как знал к тому времени, а знаком я был с несколькими языками – немецким, голландским, немного латынью, довольно бойко французским, в меру испанским, так себе итальянским и даже кое-как мог изъясняться на лингва франка, но надо сказать, что мои попытки нащупать язык, который бы они понимали лилипуты, ни к чему не привели. Через пару часов двор стал зевать и удалился, и я остался в одиночестве, если не считать сильного караула, который, как я понял, был предназначен не для охраны города от меня, но для охраны меня от наглых и, вероятно, диких провокаций всякой черни, которой вокруг было пруд пруди и которая не давала мне спать, тискаясь поблизости, и пытаясь пробраться поближе, на расстояние, которое обеспечивала ей её храбрость, а храбрости и наглости было у неё, надо признать, немало, некоторые бесстыдные хулиганы попытались развлекаться, пуская мне стрелы в ноздри в тот самый момент, когда я сидел, притулившись у ворот моего нового дома. Стреляли они, надо сказать, не ахти как и один из этих меткачей, целясь мне у ухо, чуть не угодил мне в глаз. Наконец моему терпению пришёл конец, и я заорал на них так, что они полетели от меня кубарем, а потом вынужден был пожаловаться на этот произвол начальнику стражи. Дело было передано полковнику местной гвардии, и пройдя по цепочке чиновников разного ранга, осело у Генерального Прокурора, которому в силу серьёзности преступления ничего не оставалось, как отдать приказ схватить шестерых зачинщиков этих бесчинств. В итоге полковник пришёл к выводу, что самым лучшим и справедливым наказанием для этих негодяев будет заковать их к кандалы и передать их в мои руки. Солдаты беспрекословно так и сделали, подпихивая ко мне озорников пинками и обратными концами пик. Я правой рукой сгреб их всех толпой и пятерых засунул в карман моего камзола. Касаемо же шестого, то тут я сделал вид, что намерен проглотить его живьём. Несчастная жертва всё поняла о своём недалёком будущем и отчаянно заверещала писклявым голоском. Тут я вынул из кармана перочиный ножик и увидел, что теперь в величайшее волнение пришли сам полковник и его офицеры. Мне не пришлось сильно напрягаться, чтобы успокоить их, я улыбнулся и нежно глядя в перекошенное ужасом лицо пленника, быстро разрезал стягивавшие его путы и очень осторожно поставил на землю, после чего он мгновенно убежал. С остальными мной было поступлено точно так же, как я поступил с первым – я по одному вытаскивал пленных из кармана, резал стягивавшие их верёвки и отпуская. Как только прояснилась судьба первого, я заметил, что стража и народ были в восторге от моего милосердия, слухи и донесения об этом мгновенно представили меня в самом выгодном свете, и я скоро узнал, как высоко мой поступок был оценен и при дворе Его Величества Императора.

Как только тьма ночи стала опускаться на город, я с изрядными трудностями забрался в свой новый дом и стал устраиваться спать. Спать мне пришлось на голой земле. Такие удобства мне пришлось терпеть недели две, пока по приказанию императора для меня изготавливалась постель. Для изготовления для меня ложа лилипуты привезли целую кучу стандартных матрацев, что-то около шестисот штук, и закипела работа – из ста пятидесяти штук стандартных матрацев мастера сшили один матрас, подходящий мне по размеру, четыре таких полотна, наложенные один на другой образовали основание, на котором мне предстояло спать в моей пещере невесть сколько времени. Все эти ужимки и прыжки были для меня как мёртвому припарки – получившийся в итоге матрас для спанья был почти непригоден, он был так тонок, что я всё равно лежал как будто на гладких холодных камнях пола, не чувствуя никакой ваты под собой. Мягче мне от этого не стало ни на йоту. Точно по такой же схеме для меня были сшиты и простыни, и одеяла и даже покрывало, делавшие довольно-таки сносной жизнь человека, давно привычного к лишениям и неудобствам походной жизни.

Меж тем постепенно я становился очень заметной фигурой лилипутского королевства.

Как только слухи о моём появлении в королевстве прокатились по городам и весям Лилипутии, как всюду, изо всех самых глухих дыр государства, так же как и из самых роскошных апартаментов столицы ко мне стал стекаться люд, единственным высстраданным желанием которого было воочию увидеть меня. Я никогда не видел среди старых христианских империй таких шумных, многолюдных паломничеств. Самые разные люди стремились к этой цели, и сколько их прошло передо мной, серьёзных и глупых, наглых и скромных до безобразия, деловых и досужих, я не скажу! Единственное свойство, которое было у них всех, подгоняло и возбуждало их – это неисстребимое любопытство. Все почитали своим долгом явиться и взглянуть на Человека-Гору, как они называли меня, и ничто не останавливало никого в осуществлении этого намеренья.

Люди всех званий были едины в этом. Деревни пустели на глазах. Крестьяне бросали свои свинарники и овины и уходили в город, отчего был великий ущерб сельскому хозяйству империи, и сам император в итоге должен был вмешаться, чтобы предупредить надвигавшуюся на государство катастрофу.

Директива императора гласила, что те, кто уже имел возможность видеть и рассмотреть человека- гору, должны сразу же без всякого промедления возвращаться в свои населённые пункты и приниматься за предписанные им занятия, а всем остальным следует, не обладая особым на то разрешением его двора, держаться от места моего заточения на расстоянии не ближе пятидесяти ярдов. Это распоряжение носило явно коррупционных характер и принесло нескольким вельможам огромные состояния и приличный доход огромной массе чиновников, которые обеспечивали выполнение этого кощунственного распоряжения.

Впоследствии мне стало известно, что в эти дни император не вылазил с постоянных совещаний с министрами, где горячо обсуждался вопрос, что делать и как поступить со мной? Уже впоследствии, благодаря моему хорошуму другу, особы, особо приближённой к императору, и поневоле имевшей доступ ко всем самым секретным делам государства, мне стало известно, в каком глубоком тупике и затруднении находился двор в попытке разрешить эту проблему.

Доводы одних сводились к тому, что мне раз плюнуть – порвать цепи и убежать, но более серьёзными воспринимались доводы тех, кто полагал, что моё содержание может стать немыслимо обременительной ношей для государства, и вызвать в стране голод, что грозило возрождением преступности и бунтов.

На полном серьёзе долгое время обсуждались варианты умервщления меня разными способами, в том числе, как мне показалось, довольно забавными. Одни считали, что меня надо тихо уморить голодом, ну а если этот вариант не выгорить, поразить моё лицо и особенно глаза тучей отравленных стрел, после чего меня можно будет легко прикончить при помощи нападения армии копейщиков и пращей со свинцовыми дробинами. Идея отправить меня на тот свет порой до того овладевала умами лилипутских интелектуалов, что я начинал инстинктивно чувствовать угрозу. Насколько я могу судить, эти планы не были реализованы только потому, что было выссказано вполне реалистическое предположение, что смерть и дальнейшее разложение такого гигантского трупа без всякого сомнения вызовет невиданное зловоние и чуму не только в столице, но и по всему королевству.

В последний день этих совещаний у входа в большую залу Совета появилось несколько бравых офицеров, и два самых храбрых из них были допущены в собрание, где предъявили подробные доказательства моего донельзя благородного поведения по отношению к шести вышеуказанным озорникам. Все великие чиновники были несказанно удивлены. Я не сдул их, не раздавил большим пальцем, не размазал каблуками, не выкинул в окно! Если бы все репутации зарабатывались таким способом, как я, просто не убивая кого-то, мир был бы совершенен! Моё поведение произвело такое сильное впечатление на его Величество и на весь Государственный Совет, что указ императора, обязавший все деревни в радиусе девятисот ярдов от столицы, каждое утро доставлять шесть быков, сорок баранов и всякой другой потребной провизии для моего кошта и пропитания, вкупе с потребным количеством хлеба, вина и других напитков, по устаканенной цене и в зачёт средств и сумм, ассигнованных для этой цели из личной казны его Величества, был мгновенно подписан и скреплён большой мастичной печатью с изображением священного бурундука. Тут нужно сказать, что сей прекраснодушный монарх существует только на доходы от своих личных владений, прибегая к заимствованиям граждан, конфискациям и займам только в исключительных случаях, обязав их только одним обеменением – в случае войны являться на сборные пункты в своей амуниции и со своим оружием. Помимо этого ко мне был приставлен штат прислуги численностью в шестьсот человек, для которого были отпущены харчевые деньги и по обеим сторонам моей двери возведены большие удобные шатры. Вкупе с этим триста портных уже принялись за кройку и шитьё моего нового костюма по местной моде, а шестёрка ведущих академиков империи получила наказ заняться моим обучением аборигенскому языку. Одновременно королевской гвардии было вменено постоянно проводить на моих глазах конные учения, дабы местные лошади, все бывшие собственностью Его Величества Императора, постепенно привыкали к моему облику и запаху, и не шугались, когда я делал чересчур резкие телодвижения.

Приказы императора исполнялись самым тщательнейшим образом, так что не позднее трёх следующих недель я сильно продвинулся в изучении языка лилипутов. С этого времени император стал очень часто почитать меня своими визитами, и даже в качестве жеста доброй воли иной раз присосединялся к моим наставникам, которые в то время обучали меня. К тому времени мои познания языка были столь существенны, что мы могли безо всяких переводчиков общаться друг с другом. Император, какмне кажется, ничуть не был удивлён тому, что первые слова признесённные на языке его народа были моей просьбой о полном и безусловном освобождении. Я повторял эти слова, стоя на коленях перед императором каждый раз, когда он появлялся в моём присутствии. Как я понял из его ответов, он уклончиво указывал всякий раз, что моё освобождение – это всего лишь дело времени, поскольку он лично не имеет права принять такое решение, и для моего освобождения требуется согласие всего Государственного Совета, и даже если это произойдёт, я при этом буду обязан, как он выразился, люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо, что значит дать клятвенное обещание (возможно – письменное) вести себя мирно и считаться с его империей. Однако, он заверил меня в этом самым убедительным образом, обращаться со мной будут самым человеческим образом. Император настоятельно советовал мне скромностью и смирением попытаться заслужить хорошее отношение к себе как его, императора, так и его слуг и подданных. Все его речи были очень выверенны по форме, оснажены разными экивоками и извинениями. Он расшаркивался со мной, как будто прощупывал, что у меня на уме, не скрываю ли я каких-либо тайных намерений. С каким пиететом он объяснял мне причину, по которой меня должна обыскать специальная бригада, почему я не должен обижаться на это действие, как ни крути, на моём теле может оказаться особо опасные образцы оружия, чьи размеры только многократно увеличивают их опасность. Я сразу заверил Его Величество не предаваться по сему поводу даже малейшему беспокойству, ибо я готов сию же минуту исполнить его просьбу, раздеться и даже вывернуть все карманы в присутствии Его Величества. Несмотря на довольно плохое знание лилипутского языка, частично жестами, частично в словах я объяснил ему это. Император, подумав, отвечал мне, что в соответствии с законами империи мой обыск будет осуществлён двумя его высокопоставленными чиновниками; и что он в курсе, что это исполнение имперского закона не будет осуществлено без моего согласия и моего содействия; и посему, имея веские свидетельства моего природного благородства, учитывая несомненно высокие качества моей души, он в качестве меры доброй воли сейчас жке готов предоставить их в моё распоряжение, в мои руки, и все вещи, которые будут у меня временно изъяты, будут описаны и оприходованы, с тем, чтобы вернуть их мне, если я соизволю покинуть его страну, а если таковое будет невозможно, мне будут заплачены любые деньги, в какие я оценю свои материальные потери.

Следом за этим я принял этих двух высокопоставленных лиц и временно определил их пребывание в кармане моего камзола, а потом постепенно рассовывал их по всем остальным карманам, избегая карманов для часов и тайного кармашка, который я счёл нужным уберечь от досмотра, потому что в нём находилось несколько вещичек, с которыми мне было бы трудно расстаться. Один часовой карман содержал мои серебряные часы, а в другом я держал свой кошель с несколькими золотыми дукатами. Многоуважаемые господа эти мгновенно принесли бумагу, перо и чернила и принялись составлять опись всему изъятому. Едва завершив опись, как они попросили меня вернуть их на землю, чтобы у них появилась возможность вручить опись императору. В дальнейшем я счёл нужным перевести эту опись на английский язык. Вот она перед вами:

«Первым делом в правом верхнем кармане камзола Великого Человека-Горы (по изложению Куинбуса Флестрина) в результате подробного и тщательнейшего осмотра был обнаружен только большой кусок грубой, свёрнутой вчетверо белой холстины, который по своим размерам вполне подходит служить ковром в главной Приёмной Его Величества.