О подчинении женщины

Когда женщина получит политические права и сможет участвовать в выборе тех, кто будет ею управлять, то она отнесется к этому со всей ответственностью, потому что от ее выбора зависит ее же возможность защитить себя от физически и экономически, исторически так сложилось, более сильных властных фигур. При этом саму женщину будет интересовать не власть как таковая, а возможность организации общественного устройства на справедливых началах, по законам нравственности и общежития.

Современное и Миллю, и нам общество управляется властными структурами. И общественным злом является не столько дискриминация женщин, несправедливость в отношении половины человечества, сколько власть как таковая: «…нет возможности достаточно обуздать злоупотребление властью, пока не уничтожена самая власть, ведь власть эта дана или предлагается не только одним добрым или благопристойным и почтенным людям, но всем мужчинам без исключения, до самых грубых, до наиболее преступных».

Власть в своем исконном значении – это всегда господство, насилие, иерархия, отношение к другим как к тому, что можно и нужно использовать, как к средству для достижения собственных целей. «Страсть к господству и любовь к свободе находятся в вечном антагонизме между собою». Если у личности отобрать свободу и дать ей как руководство к действию один лишь принцип господства над другими, то все человечество так и будет продолжать жить в деспотических обществах, далеких от правовых форм государственного устройства и от любых форм демократии. Свобода – это возможность управлять собой. Если ее отнять, то личность ищет господства, стремится управлять другими, стараясь захватить над ними власть. Когда не дают свободы половине человечества, тогда власть развращает другую половину человечества, а значит, и все общество в целом. Поэтому освобождение женщины приведет к освобождению всего социума. Ведь свобода господина – это иллюзия. Он еще более закабален, чем раб, своей зависимостью от другого.

«Все себялюбивые наклонности, существующие в человечестве, – как самообожание, несправедливая заносчивость, – проистекают и извлекают свою главнейшую жизненную силу из современных отношений между мужчинами и женщинами. Какой-нибудь молокосос может быть самым пустым и пошлым или самым невежественным и безмозглым в среде человечества, и посмотрите, как он подрастает с тем убеждением, что без всяких своих заслуг и трудов, только благодаря тому, что его родили мужчиной, он имеет право стать выше всей половины человеческой расы, включая, может быть, и тех лиц, действительное над собою превосходство которых ему приходится испытывать на себе каждый день, каждый час!»

Ощущение превосходства над женщинами сродни национализму или расизму: белые умнее черных, англичане прогрессивнее индусов, племя хуту сильнее племени тутси и т. п. Но если идеология расизма уже признана человеконенавистнической, то различия между женщинами и мужчинами продолжают выискивать, чтобы доказать обоснованность подчиненного положения женщины. И продолжают воспитывать мальчиков как более сильных, умных, как защитников женщин, в том числе матерей. И вот уже юноша «воображает себя выше матери, которую удостаивает снисходительности, но не истинного уважения». И так же свысока он глядит на всех женщин, в особенности на ту, которую собирается сделать своею женой. «Ведь это совершенно сходно со спесивым чувством дворянина, воображающего себя целой головой выше других именно потому, что он явился на свет благородным».

Такая спесь, основанная на чувстве превосходства, опирается на случайные преимущества, на всего лишь графу в паспорте, а не на собственное достоинство человека, не на его заслуги и достижения. И затем в семье молодые люди воображают себя главой на том лишь основании, что они – мужчины. Это чувство превосходства имеет в себе источником, под всеми культурными наслоениями, право сильного, которое определяло племенную жизнь в доисторические времена. Принципиальный шаг от этих доисторических времен общество может сделать, когда признает право слабого. Тогда равноправие полностью изменит человечество, принципы его самоорганизации и управления. Освобождая женщину, человечество освобождает само себя и переходит на следующую ступень развития.

Авторы книги «О подчинении женщины» считают, и с ними трудно не согласиться, что закабаление одного пола другим является одним из главных препятствий для совершенствования и развития человечества в целом. Деспотизм мешает всем людям стремиться к лучшей жизни. Вопрос о гендерном равенстве является вопросом освобождения целой половины человечества, а значит, о более совершенной жизни для всего человеческого общества. В своей работе авторы показали, что необходимо сделать для создания новой социальной системы, основанной на равноправии полов.

Благодаря Джону Стюарту Миллю, который в 1867 году представил в английском парламенте петицию в пользу избирательных прав для женщин, в высших органах государственной власти прозвучал голос нового общественного движения.

* * *

Итак, полтора века назад Гарриет Тейлор-Милль и Джон Стюарт Милль сидели у себя в гостиной в Блэкхите, в Лондоне, и горячо обсуждали женский вопрос. Они сидели в плюшевых креслах при свечах и записывали свои мысли о равных правах женщин и мужчин гусиными или стальными перьями на плотной бумаге. В комната от камина было тепло, на столике возле кресел лежали газеты, из которых супруги узнавали последние новости по интересующим их вопросам.

В 2018 году члены Государственной думы РФ, сидя в зале, оборудованном системой электронного голосования, отклонили проект закона о равных правах, свободах и возможностях для мужчин и женщин. При ярком электрическом свете, глядя в свои гаджеты, из которых они узнавали последние новости обо всем, члены Госдумы решили, что инициатива потеряла актуальность, поскольку ситуация в стране существенно изменилась и в России неравенства как такового больше нет.

К сожалению, так думают не только российские законодатели, многие считают, что в XXI веке ситуация кардинально преобразилась. Увы, это не так. Положение женщин действительно изменилось, но не радикально. Мы по-прежнему в истории выступаем на «вторых ролях». Об этом писала Симона де Бовуар в своей книге «Второй пол» в 1949 г. Такой же статус сохраняется за женщиной и сейчас. До сих пор женщины не обладают всей полнотой прав, как мужчины, и играют вторые роли как в общественной, публичной, так и в частной, семейной жизни. В России в главном законодательном органе страны принимают решения на государственном уровне лишь 70 женщин. Это чуть более 15 % от общего количества депутатов Госдумы. Вряд ли стоит рассчитывать, что такая немногочисленная «женская фракция», придерживающаяся в основном консервативных взглядов, будет сопротивляться мужскому большинству, например, по вопросу об ограничении права на аборт.

Отступление от идеалов справедливости и равенства происходит повсеместно. Многие государства забыли уроки Второй мировой войны и уже не так рьяно стремятся придерживаться принятой в то время ООН Декларации прав человека. Происходит поворот назад как в идеологии, мировоззрении, так и в политике. А значит, борьба за равноправие продолжается. Гарриет Тейлор-Милль, Элен Тейлор и Джон Стюарт Милль последовательно и однозначно шли по дороге эмансипации. Идеи, высказанные ими, не потеряли актуальности до сих пор.

Ольгерта Харитонова

ГЛАВА I

В предлагаемом ныне исследовании автор хотел с возможной ясностью, насколько для него доступно, изложить основания того мнения, которого он стал держаться с очень раннего времени – когда в нем вообще начали вырабатываться какие бы то ни было мнения о социальных и политических вопросах – и которое, путем размышления и жизненного опыта, постепенно укреплялось в нем. Мнение это заключается в том, что принцип, господствующий над нынешними социальными отношениями между обоими полами – легальным подчинением одного пола другому, – есть зло в самой сущности и одна из главнейших преград человеческому прогрессу, и далее, что он должен быть заменен принципом полного равенства, недопускающим никакого преобладания или привилегий с одной стороны, никакой неправоспособности – с другой.

Самый выбор слов, нужных для обозначения предположенной нами задачи, показывает, как она нелегка. Было бы, однако, совершенно ошибочно думать, будто в этом случае трудность проистекает из недостаточности или неясности доводов, на которые опирается мое убеждение. И здесь трудность совершенно также, какая бывает во всех случаях, когда приходится бороться с пассивною силою чувств. До тех пор, пока то или другое мнение крепко засело в наших чувствах и страстях, преобладающая сила аргументаций, вместо того чтобы подкапывать его прочность, скорее делает мнение это еще более упорным. Если бы оно явилось как результат аргументации, то опровержение доводов, разумеется, пошатнуло бы убеждение в самых его основах, но когда мнение гнездится только в одном чувстве, то чем несостоятельнее является оно перед судом разума, тем более его адепты приобретают уверенность в том, что, должно быть, их чувство непогрешимо, если никакие аргументы на него не действуют. И до тех пор, пока подобное чувство не изгнано, оно постоянно прячется за новыми траншеями, прикрывающими уже проделанные в нем бреши. Притом же между всеми теориями, поддерживающими ветхие учреждения и обычаи, чувства, имеющие отношение к нашему предмету, по очень многим причинам имеют наибольшую интенсивную силу и засели в людях так глубоко, что нечего удивляться, если в наше время великий умственный и социальный поворот к лучшему успел подкопать и ослабить их гораздо меньше сравнительно со всеми прочими, давно ниспровергнутыми учреждениями. Но из того, что люди до самого позднего времени придерживаются известных варварских обычаев, еще нельзя заключать, чтобы обычаи эти были чем-нибудь лучше тех диких воззрений, которые раньше отжили свое время.

Одним словом, задача того, кто захотел бы бороться с почти всеобщим мнением людей, очень нелегка во всех отношениях. Даже при его идущей из ряда вон способности к делу для него становится уже великим счастьем, если он удостоится внимания; быть допущенным к суду для него гораздо труднее, чем для других выхлопотать приговор.

Затем, удостоившись внимания к своим словам, он должен подвергнуться целому ряду логических требований, совершенно отличных от тех, которые существуют для всякого другого ответчика, – во всех других случаях вся сила доказательств заключается в утверждении. Если кого-нибудь обвиняют в убийстве, то обвинители должны доказать его преступность, а не он обязан убеждать в своей невинности. Если относительно несомненности какого-либо исторического события (назовем для примера хоть осаду Трои) существует разногласие мнений, то защитники действительности факта должны представить свои доказательства прежде, чем от их оппонентов потребуется хотя одно слово. Да и тут от них никогда не потребуется ничего другого, как только объяснить, что доказательства их противников не имеют никакого значения. Далее, в области практических вопросов вся сила доказательств направляется против того, кто нападает на свободу, отстаивает ограничение и запрет, будь то стеснение общей свободы человеческих действий или предоставление привилегии известному лицу или классу в ущерб другим. Обыкновенное убеждение а priori высказывается в пользу свободы и беспристрастия. Мы все соглашаемся, что не следует прибегать ни к какому стеснению, не оправдываемому общим благом, и что закон должен быть нелицеприятен, должен со всеми поступать одинаково, за исключением тех случаев, когда отступления вызываются положительными нуждами правосудия или благоустройства. Но эти общие положения нисколько не применяются в пользу защитников женской эмансипации. Едва ли нужно говорить, что если кто-нибудь станет защищать ту доктрину, что мужчины имеют право господствовать, а женщины обязаны повиноваться, или что мужчины способны к управлению, а женщины неспособны, так все это, по-видимому, такие известные всем аксиомы, основанные на общем веровании тупой массы, против которых нечего и спорить.

Тут достаточно одного довода, что это всеми принято и всеми практикуется. Но не так легко доказывать противную сторону вопроса. Прежде чем произвести какое-нибудь впечатление, я должен не только отвечать на все, что когда бы то ни было заявлялось с противной стороны, но еще угадывать, что могло бы быть сказано против меня, сам находить всевозможные возражения и отвечать на них. Но кроме опровержения доводов утверждающей стороны с меня потребуют еще неотразимых положительных доказательств отрицательного характера.

Если бы даже мне удалось все это, если бы я выставил против моих оппонентов целую массу аргументов, оставшихся без ответа, и не опроверг хотя бы только одного из выставленных против меня доводов, то и тогда мною сделано еще немного: дело, поддерживаемое повсеместным людским обычаем и такою значительною массою общественного чувства, весьма естественно должно перевешивать то убеждение, какое может быть вызвано апелляцией к разумной истине в головах обыкновенного умственного уровня.

Мы выставляем эти трудности вовсе не с тем, чтобы на них жаловаться: во-первых, потому, что это совершенно бесполезно; они неизбежны при каждой борьбе с предрассудками и практическими побуждениями людей путем их собственного умственного прозрения. В самом деле мозг человеческого большинства еще не достиг надлежащей обработки, при котором бы мы могли требовать от людей достаточной и самостоятельной оценки аргументов для того, чтобы отказываться от практических принципов, всосанных с молоком матери и во многом служащих основами существующего общественного порядка, – отказываться при первом же нападении, разоблачающем их логическую нелепость. Поэтому я и спорю с людьми вовсе не из-за малой веры их в аргументацию, но по причине их излишней веры в обычай и общее чувство.

Один из характеристических предрассудков, оставленных реакцией девятнадцатого века против восемнадцатого, заключается в том, что теперь неразумным элементам человеческой природы придается та непогрешимость, какая в прошлом столетии приписывалась разумным. Апофеоз разума мы заменили обожанием инстинкта, а инстинктом называем все, что находим в самих себе и чему не можем открыть никакого рационального основании. Это идолопоклонство, сравнительно с прежним гораздо более унизительное, пагубнее всех прочих лживых вероучений настоящего времени, потому что сообщает всем им главнейшую поддержку; оно продержится, по всей вероятности, до тех пор, пока здравая психология не откроет действительных корней многого, что мы считаем намерением природы или предопределением свыше. Что касается нашего настоящего вопроса, то я охотно соглашаюсь принять неблагоприятные условия, в которые ставит меня сила предрассудка. Я допускаю, что утвержденный обычай и общее чувство людей имеют полную доказательную против меня силу, если только не будет дознано, что обычай и чувство, из рода в род, удерживались другими причинами, а не своим внутренним достоинством, что вся их сила проистекла скорее из худых, чем из хороших побуждений нашей природы. Я готов подчиниться всей суровости приговора, если только мне не удастся доказать подкупность судьи. Уступка эта с моей стороны далеко не так маловажна, как может показаться, потому что справиться с моими условиями – дело вовсе не шуточное.

Общее применение практического закона, в известных случаях, служит довольно сильною порукою того, что он имеет или, по крайней мере, прежде имел в виду хорошие цели. Так бывает в том случае, когда известный практический принцип был сначала принят и впоследствии поддерживаем, как средство к подобной цели, возможно успешное достижение которой было подвергнуто разнообразному опыту. Всеобщее господство мужчин над женщинами имело бы некоторое основание только в том случае, если бы оно при самом своем начале явилось результатом добросовестного сравнения различных способов к управлению обществом, если бы, например, по испробовании всяких других способов к общественной организации (как господство женщин над мужчинами, равенство между двумя полами, всякие смешанные и отдельные формы управления, какие только можно представить) было дознано положительным опытом, что к обоюдному счастию и благосостоянию полов ведет всего лучше именно тот порядок, при котором женщины всецело становятся под ярмо мужчин, утрачивая всякое участие в общественных делах и легально повинуясь – каждая в отдельности – тому мужчине, с которым она соединила свою участь. Но даже и в этом случае соображения, внушившие такой порядок, подобно многим первоначальным фактам общественного быта, для нас уже давно перестали существовать. Но в том-то и штука, что в нашем частном случае все происходило наоборот. Начнем с того, что мнение, высказываемое в пользу настоящей системы, совершенно подчиняющей слабый пол сильному, – мнение это опирается только на одну теорию, потому что люди никогда не пробовали никакого другого порядка и, следовательно, тут уже никак нельзя сказать, чтобы окончательное решение было указано опытом, в том смысле, в каком он противополагается теории. Во-вторых, принятие этой системы неравноправности никогда не было результатом обсуждения, предусмотрительности или каких бы то ни было социальных идей, какого бы то ни были изучения того, что ведет к пользе человечества и к доброму общественному порядку. Вся система просто-напросто вышла из того факта, что при самом раннем, сумеречном начале человеческого общества всякая женщина (смотря по цене, придаваемой ей мужчинами, и вследствие своей сравнительной мышечной слабосильности) находилась в рабском подчинении какому-нибудь мужчине. Законы и всякие порядки благоустройства начинают с того, что признают уже существовавшие до них между отдельными лицами отношения. Что было сырым физическим фактом, они обращают в легальное право, придают ему санкцию общества и главнейшим образом стараются, для приобретения и поддержания этих прав, ввести общественные и организованные средства вместо неправильного и незаконного проявления физического насилия. Таким образом, те лица, которые силою были вынуждены повиноваться, укрепляются легально в этом повиновении. Рабство, первоначально простой результат физической схватки между господином и рабом, было возведено в правило, сделалось предметом общего договора между господами, которые, соединившись вместе ради общих интересов, своею коллективною силою гарантировали частное имущество каждого, включая и рабов его. В древние времена огромное большинство мужского пола находилось в рабском состоянии точно так же, как и весь поголовный комплект женщин. И прошли многие века – и между ними века высокой культуры, – прежде чем тот или другой мыслитель осмелился заподозрить правильность или безусловную социальную необходимость известного вида рабства.

Мало-помалу, однако, такие мыслители являлись среди человечества, и при помощи всего прочего общественного прогресса мужское рабство было наконец уничтожено во всех странах христианской Европы (правда, в одной из них лишь несколько лет тому назад), тогда как рабство женского пола приняло постепенно форму более мягкой зависимости. Однако зависимость эта в том виде, в каком она существует теперь, вовсе не есть самостоятельное учреждение, прямо и непосредственно вызванное интересами правосудия и общественной необходимости; нет, это тоже первоначальное рабство, только постепенно смягченное и измененное теми же причинами, которые несколько облагородили все прочие общественные права и более поставили человеческие отношения под контроль права и человечности. Зависимость эта все-таки не утратила значения своего грубого происхождения. Следовательно, факт ее существования еще нисколько не говорит в ее пользу. Единственная поддержка, какая только может быть допущена для этого порядка, заключается, по-видимому, в том обстоятельстве, что он удержался до сих пор, тогда как многие другие явления, родившиеся из того же нечистого источника, уже давно исчезли с лица земли. Именно поэтому для многих так странно слышать, что неравноправность между мужчинами и женщинами не имеет никакого другого источника, кроме права сильного.

Если подобное заявление и может показаться парадоксом, то в известной степени это объясняется успехами цивилизации и лучшим тоном нравственных побуждений человечества. Мы живем – т. е. далеко не все мы, а одна или две из наиболее просвещенных в свете наций – в такое время, когда право сильного невидимому уже совершенно перестало быть регулирующим началом в делах мира сего; никто уже не опирается на это право, и никому не позволено пускать его в ход, по крайней мере, в большей части отношений между человеческими существами. Если кому-нибудь это еще и удается, то не иначе, как под предлогом какого-либо общего социального интереса. При подобной лицевой стороне современного порядка вещей всякий утешает себя мыслью, что господство грубой силы окончилось, что правом силы уже нельзя объяснить существования чего бы то ни было, удержавшегося в полном действии до настоящего времени. Каково бы ни было происхождение того или другого из наших современных институтов, рассуждают эти господа, но если он удержался до настоящей поры умственного прогресса, то только потому, что такой институт вытекает из человеческой природы и должен вести к общему благополучию. Рассуждающие таким образом не понимают всей упорной живучести и прочности учреждений, имеющих право на стороне силы, – не понимают, как глубоко такие учреждения вкореняются в почву и как отождествляются хорошие или дурные качества имеющих власть в своих руках с самою властью. Эти люди не знают, как медленно такие учреждения подаются назад – одно за одним, порознь, слабейшие сначала, и прежде всего те, которые всего менее связаны привычками обыденной жизни. Наконец, не следует забывать, как редко лица, получившие легальную силу потому, что прежде обладали физическою, – как редко такие лица утрачивали свое превосходство, пока физическая сила не переходила на другую сторону. Относительно женщин подобный переход физической силы не имел места, и факт этот, в связи со всеми характеристическими особенностями этого частного вопроса, уже в самом начале заставлял несомненно ожидать, что эта отрасль права, основанного на силе, продержится долее всех остальных, хотя здесь самые грубые черты были сглажены и ранее, чем во многих других видах насилия. Да, этот один образчик социальных отношений, основанных на силе, неизбежно должен был пережить целые генерации учреждений, построенных на однородном принципе, как почти одинокое исключение среди общего характера человеческих законов и обычаев. Но до тех пор, пока происхождение этого порядка сознаваемо не было и его настоящий характер не подвергали обсуждениям, мы вообще и не замечали его разногласия с современной цивилизацией, так точно, как домашнее рабство не бросалось в глаза древним грекам, считавшим себя свободной нацией.