– Пол… Фред!
Альфред оценил смекалку подчинённого: военных в этом городе не любили, и сменить имя никогда не бывало излишним. Он покрепче ухватился за канат, нащупал высокий узел и подтянулся, обхватывая ногами конец. Когда он добрался до верха, то скинул смотанную верёвку часовому (привычка собирать канат, чтобы за него не ухватились преследователи, прикипела к блондину во времена Урбдских кампаний). Усевшись на створку, он уже собирался спрыгнуть, но в последний раз обернулся и замер, потерял равновесие и рухнул прямо на Гарольда. За ту секунду, когда он смотрел на Лес, Альфред успел понять, почему никого не увидел внизу.
В темени крайнего дерева, ровно на высоте ворот горели два светло-вишнёвых глаза.
– Прямо как в детских страшилках, – пробормотал себе под нос блондин, пока часовой вёл их к своей будке. Она располагалась недалеко от ворот, на пороге их встречал сменщик, они с товарищем обменялись дежурными фразами:
– Едва стемнело, подобрал этих.
– Вернись на пост, Ефим. Я приду к своей вахте.
– Захвати чего пожевать.
Часовой развернулся и зашагал к воротам. Его напарник ухнул, как старый филин, и пригласил путников в будку. Там было так тесно, что втроём стало невозможно не задевать друг друга локтями.
– Зато не сквозит, – усмехнулся сторож. – Меня Рагнар звать, я из местного гарнизона. А вы кто таковы будете?
На крохотном столике чадила лампа, часовой плюхнулся на низкий стул, напротив сел Альфред, а Гарри остался стоять в тёплом углу, прислонившись к спине полковника. Тот, увидев рядом с лампой колоду засаленных карт, принялся их тасовать.
– Мы с кузеном едва переправились, да уже поздно было. Со стороны Барды часовых не дозвались, решили сюда идти. Я Фред, его Владом звать. Мы к дядьке приехали, Йозефу Олдерну.
Рагнар крянул «Раздавай!» и призадумался. Под нелепой вязаной шапкой зашевелились мясистые уши, когда он пожевал губами и выдал:
– Пропал ваш дядька-то, хэк!
Блондин ухнул искренним ужасом. Гарри побледнел и кивками поддержал его от стены.
– Как так?! Давно?
Рагнар почесался, зевнул – пахнуло ядрёным луком. Грохнув ладони на стол, он потребовал:
– Раздавай! – и первый взялся за карты, ловко выпущенные пальцами Альфреда. Оба они молчали, пока стражник не выдал:
– Мастак ты играть, парниша. А дядьку твоего мы и не искали.
Прапорщик возмутился:
– Почему?!
Мужик с лютой корчей отбился от карт полковника и заскрипел:
– Жил он тихо, хороший был человек. Хозяйство Хайре поправил, твёрдая ж рука завсегда нужна. Кузнецу помогал, с Климом дружил – часто они вместе вдоль пашни ходили.
– Отчего ж не искали, когда пропал? – подал голос блондин, разменяв козырей на брошенную стражником мелочь. – Пил, что ли?
Тот нахмурился и с грохотом скинул карты в биту.
– Аль дядьку забыл?! Не пил никогда, только квас да тан полуденницей! А не искали, бо знаем, где сгинул.
Гарольд сглотнул. Полковник закончил партию, кинув Рагнару трёх дам, тот ругнулся и бросил туза – единственного.
– В Лесу? – голос Альфреда был таким глухим, таким тусклым, что прапору показалось – он состарился на полвека.
– В Лесу, – ответил стражник, мотнул головой и раздал по новой. Брюнет вздрогнул: его бил озноб, стоять без плаща было зябко. Он вывернул ткань внутрь погонами и накинул на плечи, надеясь, что рассвет будет ранним и тёплым.
Замасленные карты шлёпнулись о стол. Альфред и не думал сдаваться.
°
– Красивое селфи, – сказал я, потеряв счёт километрам пролистанной ленты.
– Представь, как она его делала, и разонравится, – отозвался С-сан.
– Однажды человек изобрёл колесо. И покатилось… – протянул Сакамаки, а я хихикнул: он знал толк в колёсах. Конкретно сейчас я поставил на запись свой диктофон, о чём не пожалел. Ни разу.
Разве что на каждую сотню галактик, где С-сан выпил виски, хотя забыл, что достал его для кофе.
По-настоящему красивым бывает лишь отчаяние.
– Я бегу за ним, пытаюсь схватиться за ось, мои ноги устали, им непросто пришлось…
– Недавно видел старушку, она шла и так счастливо болтала, приложив руку к уху, о том, как её жизнь, что Зина-соседка – курящая тварь, а внуки забыли о бабке,
– …я бегу и бегу, теряю юность и славу, этот бенгальский огонь по ошибке зажжён был без пятнадцати полночь…
– у неё в руке радио.
– … он догорит до единственной цели ровно за восемь минут, погаснет искорка-нить, ведь смысл был
– не в том, чтобы слушать,
– а чтоб говорить.
Взросление – суть дуга, когда из низменной наивности мы падаем
(– Или взлетаем)
на годы цинизма, где уже распрощались с верой в то, что нас кто-то поймёт, но желание выразить собственную нутрянку столь велико, что с годами,
(– Кто дожил,)
мы возвращаемся к исходной точке надежды на то, что интересны кому-то, и прекрасней всего та смехотворная дерзость, с которой чужой ребёнок пристаёт к тебе и жалуется на велосипед, у которого сломана ось.
– Или старая дева, что сетует: у неё в инвалидной коляске скрипит
колесо,
Сакамаки смеётся. Пусть он некрасив, нелеп и нескладен, пусть он сломан, но, чёрт возьми, сколь прекрасно.
Однжды он позвонил в мою дверь и усмехнулся:
– Ты сможешь, я почуял великую панацею.
Он улыбался. Зрачки его скулили от жути страданий. Их чёрные, чёрные, чёрные колёса вращались в осях колесницы, правил ею сам Рагнарок.
– Ты сбрендил? Может, я
– Жёг миндаль? – он ласково засмеялся, мурашки не улеглись с тех самых пор. – Знаешь, я ведь чертовски…
Я слышал скрип оси и стрёкот поводьев.
– …чертовски хочу умереть.
Леди неправдоподобно ярко накрашена, видно – на камеру, она выгнулась и застыла, чтобы поймать себя ненаглядную в фокус, а поза растеряла естественность и стала так отвратительна, что мне захотелось блевать.
– Если у входа мокро, значит, снаружи снег. Перемотай колёсико мыши в настройках масштаба и вспомни: резину сменил?
– Эй, Сакамаки, человек может умереть от дистонии, своей ли, чужой ли?
Он засмеялся, искренне и до боли, и лучшей из безъюморных фраз отшутился:
– Разве что от горячего сердца. Знаешь, я…
…я не поскользнулся, ведь был осторожен, по наледи проще простого скользить,
– твоя искорка-нить?
– Рухнула в снег обгорелой громадой, но, клянусь,
после первой агонии придёт дикое логике, но душе спасительное успокоение: если менять уже нечего, любое страдание приносит радость, стоит просто…
Колосится рожь. Нераскрытыми тайнами дышат поля под безоблачной высью. Там, взметая душистую землю копытом,
тонкие ноги закидывая к голове,
я покоряю колосья каждым выдохом, каждым вдохом отпускаю им волю, мной живы люди и полевые цветы. Мою гордую спину не тяготит седло великого воина,
…просто смириться. В отчаянии есть величайшее счастье покоя.
Аз есмь – Красный Заяц, скакун-повелитель просторов Китая.
– Я никогда не любил колёса. Как идею, как суть и как символ, – признаётся С-сан, так спокойно и просто, будто диктует список продуктов на ужин. – Кроме, пожалуй, вот этой вынужденной,
но крайне закономерной
случайности.
Колёсико крутится с приятным размеренным треском, подаёт в дуло патрон, бенгальским огнём искрит капсюль,
и Сакамаки смеётся.
– Чёртово колесо!
Скрипит, скрипит колесница, ей-то незачем менять резину на зимнюю: наледь не страшна вестнику Хаоса.
Жаль, вышла
осечка.
≠
Покрытый ворованным, себя отдаю на съедение,
больно, не больно – вопрос
не имеет проблемы.
Топаю,
топаю,
вот он – мой
Сатурн,
замкнуло клеммы
в аммиачном облаке
космоса.
Голые, рослые, босые,
сердцами из Коза Ностры,
душами из дилеммы.
Замкнуто рушиться
в лице его простеньком,
кротостью клясть пресловутые розы,
смелостью сечь проржавевшие речи,
Милый, крыть нечем.
Нечем.
Желтизна режет сон, лён укрывает лицо – мне вокруг твоих
плеч кольцом, ожерелье ключиц, диадему-лучи целовать,
коренья морщин корчевать рдяным аммонием.
Ты моя сиолония.
Мои Геркулесовы ямы.
Над могилой моей синий газ.
Мой Уроборос.
Седина моих глаз.
Милый!
Пьяными, пьяными песнями пенились птичьи плечи,
считала секунды со_дыхания сипом и сечью,
взрыдывала вседозволенно, вытерлась
о грудь твою веприной лаской,
прятала в лёгочном ранце,
в банке от краски,
протуберанцы.
Пей
аконит
моих губ.
Пускай он и груб,
и тяжек, как монолит,
но безумней моих путей
не ведал ни табор Аттилы,
ни мистерии древних племян.
Напрочь лучше тебе позабыть меня,
милый.
?
Что говорят неудачники?
Жди, молчи, пожалуйста, не стоит Ему этого слышать.
Что говорят неудачники?
Может, у любви нет ни рамок, ни правил, но я бы вывесил предупреждения.
Как не пустить под откос то хрупкое, недолговечное, что ты выткешь и продлишь ценой дикой социальной вертячки? Быть рядом, всегда в курсе, радовать, поддерживать, наблюдать беспрестанно, но не совершать самой главной ошибки,
Я бы вывесил предупреждения.
Ни шанса на искренность.
Не смей признаваться. Вихляй, уходи, отшутись и помоги забыть, ни за что не позволяй секундным порывам завладеть твоим языком. Глотай колючую проволоку проклятых слов «я люблю», глотай, глотай, ГУЛАГ внутри сам себя не огородит. Помни: ты никогда не подойдёшь под идеал. Слишком судорожно твоё внимание, очаровывают отстранённые, никак не те, кто ловит каждый шаг и в курсе всех мыслей.
Ни шанса на искренность.
Пей, смейся, рыдай.
Ты рядом, и тебе повезло: как радостно страдать! Видны все детали, рукой дотянуться, но тебе никогда не будет позволено этого сделать. Ты же умница, ты же молодец, ты же не хочешь сорваться и прахом пустить всю вселенную, сшитую из лоскутков вокруг главной мишени. Она недостижима, не смей забывать.
Пей, смейся, рыдай.
Любовь от влюблённости легко отличить по степени жути: в последней она лёгким мазком, если мы – испорченные дети жестокости, а в первой – грунтовкой холста. Я бы вывесил предупреждения, например:
все общие друзья – предатели по умолчанию,
пей, смейся, рыдай в одиночестве,
и ни намёка на искренность, слышишь?!
Что говорят неудачники?
Сон первый. Шагая по синей траве
Волосы Пэридот утянуты в две бесконечных косы. Проливаясь от самых висков и до пола, они берут в кольцо её благородную голову. Старейшина седа, как лунь, но бессмертна – и потому молода, как июньская лилия. Склонившись над звенящим бусинками свёртком, она едва касается лба младенца и что-то шепчет, а встревоженная мать, замерев, как мышь перед взглядом змеи, слушает этот шёпот.
– Не знающий гнёта, глубокий мыслью, ты вырастешь чутким и столь прекрасным, что звёзды будут зажигаться лишь в твою честь. Да отмерят путь твой три края, что укроют за собой гибель, и первый будет, когда ты споёшь на пролитой воде, и второй будет, когда, шагая по синей траве, сверзишься в тень, и третий будет, когда, обретя мир, ты уронишь гранат.
Из-под век Пэридот сквозит белый огонь. Она качает младенца, но тот не открывает глаза: его сон так глубок, что малютка не слышит пророчества своей судьбы.
– Боги коснутся тебя рукой крепкой, кровавой, и не будет в подлунном мире никого пленительней тебя, – голос старейшины крепнет, его гулкие ноты разносятся по тёмной комнате. – И будет всё так, как предрекла я, и да прозвенит твоё имя!
Ночь сгустилась над людским королевством, но просиявшие звёзды взрезали синюю мглу.
– Капелла.
≈
– Его Величество Император Гуфра Четырнадцатый, позвольте ничтожному слуге доложить о прибытии в столицу эскорта Прекраснейшей, который благополучно завершил свою миссию и возвратился…
Окна тронного зала столь высоки, что, вынув стёклышки витражей, можно окружить ими весь город Глория с рыночной площадью и домами дворян. Гербы древнейших родов украшают трон Императора искусной резьбой, под потолком зала цветут флаги всех прозелитов: зал не пройти от дверей до ступеней меньше, чем за три сотни шагов.
– Все слуги Великого Императора пребывают в добром здоровье, однако Старейшей Пэридот слегка нездоровится…
Кукольная головка недвижна, но жестом тонкой руки Император отсылает вельможу. Тот, раскланявшись, пятится к выходу: одни дворяне смеют поворачиваться к Благословенному спиной. Лишь за мужчиной закрываются высокие двери, Император вздыхает и съезжает по спинке трона. Его детские ножки даже так не достают до ковра. «Ещё немного, – знает он. – Ещё пара Эса, и вольность торопить докладчиков».
Императору минул восьмой Эса, но он уже сыт дворцовой жизнью по горло. Болтая ногами в тяжёлых туфлях, он не слышит чужих шагов до последнего, до весёлого:
– Что, Венец жмёт?
От неожиданности Император подпрыгивает, приземляясь на трон с идеально ровной осанкой. За его спиной, дав волю звенящим амулетам, смеётся Пэридот. На её щеках ни морщинки. Она оборачивается, и, пропуская Благословенного вперёд, следует ровно за ним.
– Как твоя встреча? Интересно?
Император не стесняется в выражениях. Он может говорить с учительницей о чём угодно, лишь бы соблюдал её наставления.
– Крайне. Наконец поговорили с Дорго, не видались пару Сол.
Пэридот растила и его отца, и деда, и прадеда, и всех юных королев. В беседе с бессмертной человеку нечего стыдиться.
– Как ему пришлась Дань?
– Превосходно. В этот раз всё прошло даже лучше, чем при Вашем деде, Гуфре двенадцатом.
– Дед? Это было меньше, чем два Сола назад. Вы не виделись так давно?
Старейшина искренне смеётся:
– Давно – это когда на месте Глории цвела дикая арника, Ваше Величество. В нашу последнюю встречу Дорго был молод, на меру его рода он был примерно Вашего возраста.
Император удивлённо хлопает глазами. Их радужка, говоря за наследника чистейшей крови, блещет рубином.
– Неужто?! Пэридот, скажи, а драконы вообще умирают?
Женщина улыбается ученику и отвечает:
– Конечно. Они так же смертны, только живут много дольше.
– Почему тогда их король меняется чаще, чем они умирают? – не успокаивается любопытный ребёнок. Пэридот, любуясь его честным лицом, вспоминает предыдущего Короля Драконов, отца Дорго.
– Они – не люди, Ваше Величество. Ваш отец занял трон после смерти деда, Вы сам – после гибели отца. Драконы же вступают в царствование, войдя в брачный возраст, а их предшественники удаляются на покой.
– Думаешь, в этом они мудрее нас?
Старейшина касается рукой плеча Императора. Бесчисленные амулеты на её рукаве звенят, задевая шёлк мантии.
– Как знать, Ваше Величество. Как знать… – Пэридот останавливается у окна галереи, по которой лежит их путь, и смотрит во внутренний двор. – Вы сами вступите в полные свои права только после женитьбы.
– Да, – соглашается Гуфра. – Это хорошая традиция, чтобы унаследовать.
Заметив, что наставница больше не следует за ним, Император возвращается к ней и также заглядывает в окно.
– Что увлекло тебя, Пэридот? – И, проследив её взгляд, с удивлением находит его на стройном юноше. Судя по широкому поясу цвета синей пыли, сидящий внизу – из касты мудрецов, длинные волосы выдают в нём лектора семинарии. По левую его руку расположилась фигура, укутанная в серый покров – конечно, весталка. Судя по их позам, молодые люди разговаривают: лицо юноши обращено к небу, а девушка внимает его словам.
– Даже отсюда видно, как он хорош, – шепчет Старейшина. Император, напрягая молодые глаза, невольно завидует зоркости Пэридот: между стеклом галереи и деревом, в тени которого сидят двое, больше полутора сотен шагов.
– Капелла? Я удивлён, что для Дорго ты забрала не его.
Пэридот скалится, как хищная фосса, а Император голоском ребёнка льёт издевку ей в уши:
– Договор с Королевством Драконов ведь требует Прекраснейшего из рода людского…
– Что же, если титул Нужнейшего совпал в нём с этим качеством?
Они продолжают свой путь. Ребёнок вспоминает, как Капелла вылечил его от бессонницы, когда Пэридот отлучилась, и вдумчиво тянет:
– Из прекраснейшего он возрос до необходимого. К тому ж, по твоим словам, Дорго доволен Даром. Чего ещё желать королевству, кроме удачного совпадения возможностей и ожиданий?
Старейшина закатывает глаза и тихо смеётся. Юный Гуфра Четырнадцатый достоин предшественников мудростью и тонким дворцовым юмором. В который раз Пэридот убеждается: именно она стала законодательницей этих порядков.
– Рассуждать о прекрасном и не пасть в славословие – великое искусство, Ваше Величество.
Император хмурится и вопрошает:
– Ты говорила, в славословии теряется истина, – Пэридот кивает, она рада, что воспитанник усвоил её слова. – Как же отличить истинную красоту от ложной?
– Водой, – отвечает старейшина.
– Смыть румяна, что ли? – Недоумённо восклицает Император, и женщина смеётся.
– Едва ли. Красота подобна вину, и чем оно гуще, тем больше пьянит. Вернуться к менее крепкому тяжко, а опьянение кончается недугом, и, чтобы не заболеть, нужно пить ещё и ещё. Но истинно прекрасный никогда не затмит других, никогда не будет им противостоять в борьбе за первенство.
Венценосный ребёнок останавливается у двери своих покоев, проводит ладошкой по замысловатым узорам на створке. Он гладит пальцами волосы нимфы, одной из двенадцати нимф в хороводе.
– Выходит, есть люди красивее Капеллы?
Пэридот кладёт руку ему на плечо и встречается взглядом с драконом со второй створки.
– Есть. Но прекраснее – не существует на землях Четырёх Королевств. – Старейшина входит в покои, вдыхает звонкий, полный цветами воздух. – Он подобен воде: чист, прост и безгрешен. Он даёт жизнь всему, наполняя собой и землю, и небо. Он никому не желает зла, и тем подобен…
– Детям Первого Зверя? – угадывает Император, и Пэридот с улыбкой соглашается:
– Верно. Тем выше душа, чем ближе к ним.
Заповедная Топь видна в широкие окна, она тянется так далеко, что даже Пэридот не видит края. Стены столицы очерчены ровной окружностью, но сам город – лишь половина, и за Дворцом, что стоит в центре, обрываются здания из жёлтого камня и начинается Сад – гигантский полукруг зелени, где не ходит ни одна живая душа, кроме, пожалуй, Старейшины Пэридот.
– Скоро зацветёт водяная трава, и у Вашего Величества за окном будет море, – говорит она, оборачиваясь. – А теперь, прошу, пора возобновить Ваши занятия.
– Мы много пропустили, – тянет Император. Капелла заменял наставницу, пока та гостила в Чешуйчатом Королевстве, но ребёнок хитрит. Император, как и все дети, не очень любит уроки.
– Тем больше усердия Вам следует проявить. Сегодня поговорим о географии…
≈
Гомон разносился по гулким стенам, лился в окна и прорывался сквозь двери. Дети не хотели заканчивать перерыв, и Магистру пришлось долго стучать своим посохом по полу, чтобы ученики успокоились. Когда они, наконец, расселись по длинным скамьям, старик прокашлялся и возвестил:
– Святейший отзывает меня в Своё личное услужение, а потому отныне вам будет преподавать мой любимый ученик, лучший после меня, Капелла.
В класс, полный шепотков и хихиканья, вошёл статный юноша. Ученики тотчас стихли, наблюдая во все глаза: он поклонился Магистру, проводил его до двери и вернулся к доске, положил на стол охапку свитков. Оглядев класс добрыми, внимательными глазами, он подошёл к ряду ученических парт и облокотился на стол спиной. Его тёмно-русые пряди были стянуты синей лентой, но её узел ослаб, и пара локонов выбилась из него, ложась по бокам от лица.
– Рад видеть вас, – произнёс он, и ребята ответили лишь через пару секунд:
– И мы рады, учитель! Спасибо за Вашу науку!
Юноша улыбнулся и убрал пряди за уши.
– Я уже учил кого-то из вас, и некоторых помню. Остальных прошу поверить: я помогу вам во всём, утешу и дам совет. Но также я очень требователен… – Новый учитель скользнул взглядом по своим прежним ученикам, весело улыбаясь. – И не думайте отлынивать от уроков!
Голос его напомнил ребятам весенний ручей: шелковистый, но глубокий; звонкий, но не оглушительный; чистый, но полный смысла. Они заворожено наблюдали за наставником, пока тот разворачивал на доске карту и отряхивал указку от меловой пыли.
– Теперь, пожалуй, начнём. – Он оглядел класс, искры задора плясали в его глазах. – Кто-нибудь здесь слышал о Четырёх Королевствах?
Поднялось пять неуверенных рук. Капелла кивнул и продолжил:
– Кто может их перечислить? Или показать на карте?
Шепоток пронёсся по классу: тема Четырёх Королевств никогда ранее не поднималась у школьной доски. Столь смелый шаг нового наставника вызвал у ребят одновременно ужас и восторг, что слились в гремучий заряд интереса в юных головах. Поднялся с места главный задира класса, Нэзар, сын Императорского гонца. Выйдя к доске, он принял из рук наставника указку и, сверкая угольями глаз на Капеллу, начал:
– На земле есть четыре королевства: наше, людское, ещё Чешуйчатое, его населяют драконы, Мёртвое Королевство атанов и Запретные Земли. Атаны жили на севере, драконы на юго-запад от нас, а Запретные земли – на восток.
– Отлично, Нэзар. Отец не рассказывал тебе о Запретных Землях?
Мальчик потупился, вперил взгляд в собственные ноги и пробубнил:
– Нет. Откуда вы знаете моё имя? – Вскинулся он с вызовом, но, встретившись глазами с наставником, мучительно покраснел и вновь опустил голову.
– Найта рассказывала о своём брате, драчуне и заводиле по имени Нэзар, – пропел Капелла, откидываясь на стол и упираясь в него локтями. Тот, запустив пятерню в чёрные вихры, усердно чесал затылок. Подбородок мальчугана уткнулся в ключицы, а уши едва не пылали. Наставник усмехнулся и отпустил ученика за скамью, по пути тот едва не своротил стол и отдавил ноги половине товарищей.
– Итак. Нэзар ответил верно, но не слишком полно: знания о Запретных Землях, конечно, под запретом, – ученики переглянулись. – Однако не все.
Наставник обвёл взглядом класс. От гомона, встретившего Магистра, не осталось и шороха. Детские лица были обращены к нему, пожирали его глазами, и Капелла удовлётворённо вздохнул. Он поднял руку, задрался свободный рукав его одежды, жадным взорам открылась чистая, матовая кожа с неповторимым тоном теней у локтя и под запястьем. Поймав другой рукой шнурок, пришитый к изнанке, Капелла подвязал сначала один рукав, после второй – было жарко – и продолжил урок.
– Сегодняшняя тема: торговые пути и области производства. Если к следующему разу вы усвоите мою лекцию и распишете её в виде таблицы не более, чем на локоть свитка, я отвечу на любой вопрос про Запретные Земли.
Стоит ли говорить, что таких внимательных учеников Императорская Семинария не знала ни до, ни после Капеллы.
Близился вечер, его шаги были незаметны и робки – вливаясь в небо полутонами, он красил своды в лиловый. Тихо, шёпотом готовились травы к росе – чересчур рано, до неё осталась целая треть долгого, тёплого дня. Капелла вышел из класса последним: снимал с чёрной доски карту Четырёх Королевств. Его запястья были испачканы мелом, и юноша направлялся к фонтанчику, украшавшему зелень под Императорской галереей. Едва окунув руки в хрустальную воду, он почувствовал на себе чей-то взгляд и тотчас обернулся. Вокруг не было никого: только стены дворца, живая зелень меж ними и старое дерево, низвергавшее пряди-ветви до самой травы. Проследив направление взгляда, он восторжествовал: из тени каменного закутка вышла девушка в длинных тёмных одеждах.
– Рад видеть, Найта, – поздоровался юноша, приветливо подняв руку. Укоряющим взглядом проводив его голые локти, Найта фыркнула:
– Поражаюсь, как ты заметил.
Найта была весталкой – ей запрещалось видеть неприкрытое тело мужчины, исключая кисти рук и лицо. Помня это, Капелла спешно развязал ремешки, и свободные рукава легли на его запястья. Девушка кивнула и, в знак примирения, опустилась на мягкую траву, приглашая друга сесть рядом.
– Как первый день на месте Магистра? – Серый балахон Найты разметался вокруг её ног, она положила голову на колено и приготовилась слушать: Капелла знал, она обожала его рассказы.
– Ребята любознательные, активные, стоит расшевелить. Обещал им интересную тему, если подготовят внеклассный урок. Магистр, конечно, был с ними строг – боюсь, как бы не избаловать их. Познакомился, кстати сказать, с твоим братом: прелюбопытнейший паренёк. У доски насупился, пыхтит, как дикий зверёк! Надеюсь, мы найдём общий язык.
Найта сидела неподвижно, её взгляд застыл, как озеро подо льдом. Будто не сразу заметив, что собеседник молчит, она ответила:
– Да, Нэзар неприятный ребёнок. Никогда не улыбается сёстрам и матери, не принимает подарков. Всегда на него ворох жалоб – он задира, ты будь с ним построже. Гадкий мальчишка, распустится – жизни не даст!
Капелла смеётся. Кажется, девушке стыдно за младшего брата, вот она и прячет неловкость за злыми словами. На самом деле, знает Капелла, она любит Нэзара: как не любить такого интересного мальчика. Из него непременно вырастет сильный, преданный воин, опора сёстрам и старой матери, отрада отцу. Юноша думает продолжить рассказ, заводит речь о теме урока; Найта всё так же недвижна, её тень красит траву в аспидно-серый, а одежды будто вытесаны из тёмного камня. Капелла говорит ей о том, как море Эринэй обнимает западное побережье, как суровый океан Тщеты бьётся о скалы Мёртвого королевства, и как брызги заледеневают, взлетев к подножию Крайней башни, но вдруг осекается: за ним кто-то следит. Издалека, едва заметно, но пронзительно и властно – этот взгляд пронзил Капеллу насквозь. Пытаясь не выдать себя, юноша оборачивается и сквозь вуаль русых волос замечает две тени на витражных окнах Императорской галереи.
– И? Ты замолчал, – возникла Найта. Ощущение чужого взгляда исчезло – наблюдатель отвернулся или отвлёкся, и Капелла перевёл дух.
– Просто показалось, – ответил он, не сочтя нужным рассказать о произошедшем. Брюнетка что-то промычала и вновь затихла, видно, ожидая дальнейших излияний Капеллы. Сама она, как думал юноша, говорить не любила.
– Хочешь, расскажу, что я вычитал в Императорской хронике сегодня ночью?
Восприняв молчание Найты как знак одобрения, он хотел пуститься в историю, но внезапно стих: к ним приближались шаги. Капелла даже не обернулся, наблюдая за реакцией Найты: та скривилась, непонятное чувство мелькнуло на её лице. Девушка подобрала полы балахона и опустила капюшон ниже, спрятала в рукавах пальцы и замоталась вуалью.
– Рад видеть, Рэддок! – Поздоровался её собеседник, даже не обернувшись.
– И я тебе рад, Капелла! – раздался в ответ звонкий голос, и на траву рядом с ним плюхнулся подтянутый, ловкий парень с рыжими вихрами и сыпью веснушек на остром лице.
– Как сегодня на небе?
– Чисто и жарко, ух! – Рэддок подмигнул девушке, хлопнул по плечу друга. – Чуть не иссох, как рыба на солнце!
И, будто в подтверждение своих слов, он вскочил и окунул голову в фонтан. Спустя пару минут, отфыркиваясь, как гончий пёс, он выпрямился, и с его рыжих волос на друзей полетели брызги.
– Эй, эй! Искупать нас хочешь? – наигранно возмутился Капелла, сдерживая хохот. Найта лишь вздрогнула и сильнее поджала ноги.
– Не мешало бы! Такая жара! – Хохотнул Рэддок, его серые глаза стрельнули в Найту. Капелла думал, они друг друга недолюбливали: весталка и драконий наездник, их характеры слишком разнились, чтобы сосуществовать.
– Не зря люблю это место за тень, – отозвался юноша, откидываясь на траву. Рыжий, вернувшись на место, спросил:
– О чём ворковали, заучки?
– Ты прервал мой рассказ об Императорской Хронике, – неохотно поделился Капелла. Конечно, военному не придётся по душе старая легенда, вычитанная из ветхих свитков Архива. Заметив пренебрежение юноши к собственной истории, Рэддок вскинулся:
– Вот как? Что ж, ты уже начал?
– Нет, едва намеревался начать, – ответил тот, морщась: в присутствии друга его речь приобретала тот заумный слог, какого он всячески избегал.
– Тогда я послушаю твой рассказ, – протянул рыжий, также падая на траву и устремляя взгляд в небо.
«Не удивлюсь, если он заснёт на второй фразе» – заметил себе Капелла и начал повествование:
– Этот свиток никто не трогал уже очень и очень давно: быть может, оттого, что историю, о которой он повествует, трудно забыть. Она случилась в те времена, когда люди едва начали думать о едином для всех королевстве. Мало кто мог рассказать о тех событиях внятно, но некий Фэй Йен, член банды наёмников, пишет обо всём, что пережил, донельзя подробно: вплоть до земель, коими они шли, и видов дичи, которой питались. «Доселе, – он рассуждает, – не было того, кто желал бы мира так рьяно, как мой верный друг. Нас свёл случай, однако я ни разу не пожалел об этом. Многие товарищи мои разделят и поддержат эти слова». По его свидетельству, множество людских княжеств с царьками на каждые две сотни человек неустанно боролись друг с другом за плодородные земли, золото грубой отделки и женщин, вянущих в огне войны. Там, из пыли дорог, вдруг выступил человек по имени Циан, с прозвищем Пламень Небесный.
Вкрадчиво, неумолимо близилась ночь. Зелень зябко жалась к Светлой Стене, но тепло Аль покидало её. Капелла не видел, но знал: за стенами Глории, далеко у предгорий проснулась Ай, готовая занять свой караул на небесах.
– Он был, что называется, неодолим: всюду бок о бок с ним шли всевозможные неудачи, планы его союзников рушились, а сами они нередко бежали, не думая о заключённых договорах. Несмотря на всё это, Циан становился сильнее, умнее и лучше: он призывал к миру, являясь титулованным богом войны. Следуя за его волей, многие кланы и войска примирились, и, в заботе о нём, в неисчерпаемой вере в него смогли склонить на свою сторону тех, кому раньше противостояли, а остальных оттеснить за предел выбранной территории.
– Почему его так прозвали? – полюбопытствовал Рэддок, и удивлённый рассказчик ответил:
– За его неповторимый талант и странную внешность. Его волосы были необъяснимого цвета – яркого небесного, даже ярче, чем сейчас.
Найта подняла взор меж дворцовых стен вверх, к светлой, пронзительной сини полудня. Рэддок присвистнул: «Неужто?»
– Именно так. Циан поклялся не обрезать их, покуда не станет в роду людском мир – можно представить, сколь длинны они были. Когда он бросался в бой, не найти было человека быстрее, ловчее, решительней, нежели Циан. Пока он бился, развивая невероятную скорость атак, его волосы мелькали за ним, словно пламя – отсюда и родилось его прозвище. Любому оружию он предпочитал копьё или меч, однако в совершенстве владел всеми известными видами экипировки. Памятен случай, когда Пламень выдержал натиск целой армии в одиночку, используя лишь сельскую утварь: косу, два серпа, мотыгу и грабли. Когда закончилось Великое Объединение, люди единодушно избрали его Королём. Он едва ли желал этой власти, но не смог отказать: слишком уж горько было предать надежды тех, кто бился с ним бок о бок.
Капелла вздохнул, углядев на своде небес первую тень: спускалась ночь. Воздух, однако, был тёплым и чистым, он щекотал ноздри ароматом сочной листвы, и всякий вдох радовал лёгкие, как радует сердце улыбка близкого друга.
– Это было его ошибкой. Со временем Король понял, что не может нести бремя венца. Он был безумно умён: разум спасал его в битвах, но подле трона сделался безусловной причиной его одиночества. Оно было столь велико, что, по совету товарищей, Циан сказал разбить за дворцом огромнейший сад: с тех самых пор ровно половину города составляет Заповедная Топь. Король спасался там от своего одиночества, проводя часы в изучении мира природы, предпочитая его миру людских страстей.