Снеговик

Харри пошел в гостиную, вставил диск Нила Янга в проигрыватель, через четверть часа нашел его отвратительным и решил послушать Райана Адамса. Мысль о выпивке возникла ниоткуда. Харри прикрыл глаза и уставился в танцующую кроваво-черную пустоту. Он снова вспомнил о письме. Первый снег. Тувумба.

Телефонный звонок разорвал песню Райана Адамса «Shakedown On 9^th Street» надвое.

Женский голос представился как Уда. Она сообщила, что звонит из редакции программы «Боссе», и поблагодарила за прошлое сотрудничество. Ее саму Харри не вспомнил, зато вспомнил передачу. Это было весной, его попросили принять участие в разговоре о серийных убийцах, поскольку он был единственным полицейским в Норвегии, который изучал эту тему не где-нибудь, а в ФБР и к тому же сам охотился за настоящим серийным убийцей. И у Харри хватило глупости согласиться. Себя он постарался убедить в том, что согласился выступить в передаче, чтобы сказать нечто важное – все-таки он профессионал, – а вовсе не для того, чтобы увидеть свою физиономию в самом популярном ток-шоу страны. Потом-то, конечно, он уже не был до конца уверен в двигавших им мотивах. Но это еще не самое худшее. Самое худшее то, что перед съемкой Харри решил пропустить стаканчик. Он твердо помнил, что стаканчик был один, однако на экране Харри выглядел так, будто их было все пять. Артикулировал он прилично – на это он способен в любом состоянии, но взгляд его туманился, он нес какие-то банальности, а к выводам перейти так и не сумел, поэтому ведущий в конце концов пригласил в студию следующего гостя – новоиспеченного чемпиона Европы по икебане. Харри ни слова не произнес по поводу появления чемпиона, но по всему его виду было совершенно понятно, что он думает обо всех этих цветочных штучках. А когда ведущий спросил Харри, как следователи относятся к норвежской школе цветочного декора, он ответил, что венки на норвежских могилах всегда соответствуют самому высокому европейскому уровню. Вероятно, именно стиль Харри – эдакая небрежность человека слегка «под мухой» – вызвал смех публики в студии, а после передачи – одобрительные похлопывания по плечу от съемочной группы. Он «зажигает» – так они ему сказали. После передачи с небольшой компанией телевизионщиков Харри посидел в Доме искусств, где его напоили так, что на следующий день, когда он проснулся, тело каждой клеточкой вопило и требовало добавить. Была суббота, так что он продолжил квасить до вечера воскресенья, пока не оказался в ресторане «Шрёдер», где орал, чтобы ему принесли пива. Вскоре свет в зале замигал, а Рита – официантка – подошла к нему и сказала: если он немедленно не отправится прямиком в кровать, его опять перестанут сюда пускать. Но это был последний срыв, с самого апреля у него во рту не было ни капли.

А теперь, стало быть, они снова захотели увидеть его на экране.

Женщина объяснила, что тема передачи – терроризм в арабских странах и отношение к этой машине смерти образованных представителей среднего класса.

– Нет, – отрезал Харри.

– Но мы так хотим видеть именно вас, вы такой… такой рок-н-ролльный!

В голосе девушки отчетливо слышалось восхищение, так что он даже засомневался: а вдруг оно настоящее? И тут он ее вспомнил. Она была с ними там, в Доме искусств, в тот вечер. Она была красива и свежа, как родниковая вода, она и говорила, как говорят молодые и как лепечет родниковая вода. Она смотрела на него с аппетитом хищницы, как будто он был экзотическим блюдом, которое хочется попробовать, да боязно.

– Позвоните кому-нибудь другому, – отказался Харри, положил трубку и, прикрыв глаза, стал слушать, как Райан Адамс вопрошает: «Oh, baby, why do I miss you like I do?»

Сидя на кухонном диванчике, мальчик снизу вверх посмотрел на стоящего рядом отца. Отсвет белого снега, засыпавшего двор, бликовал на его лысом, туго обтянутом кожей массивном черепе. Мама говорила, что у отца такая большая голова, потому что он – большой мозг. А когда мальчик спросил, почему «он мозг», а не «у него мозг», она улыбнулась, погладила его по голове и ответила, что у профессоров физики только так и бывает. «Мозг» только что вымыл картофелины под краном и запихнул их прямиком в кастрюлю.

– Пап, а ты картошку-то почистишь? Мама обычно…

– Твоей мамы сейчас нет, Юнас. Так что поступим по-моему.

Он не повысил голос, но Юнас все равно почувствовал раздражение и весь сжался. Он никогда не понимал, почему отец злится. А частенько даже не замечал, что тот уже разозлился. Мальчик соображал, что дело плохо, лишь когда мама по-особому поджимала губы, что раздражало отца еще сильнее. Скорее бы она пришла.

– Крайние тарелки, пап!

Отец с силой захлопнул дверцу шкафа, и Юнас тут же прикусил губу, но лицо отца уже приблизилось, и глаза сощурились за тонкими стеклами прямоугольных очков.

– Не «крайние» это называется, а «те, что стоят с краю». Сколько раз я тебе уже говорил?

– А мама…

– Мама говорит неправильно. В той части Осло и в той семье, в которой она родилась, на норвежский не обращают внимания.

Изо рта у отца пахло солеными гнилыми водорослями.

В дом кто-то вошел.

– Привет! – донеслось из прихожей.

Юнас хотел было побежать маме навстречу, но отец удержал его за плечо и показал на ненакрытый стол.

– Какие же вы молодцы!

Она стояла в дверях у него за спиной, и Юнас угадал в ее запыхавшемся голосе улыбку. Он принялся поспешно расставлять чашки и раскладывать приборы.

– А какого прекрасного огромного снеговика вы слепили!

Юнас вопросительно повернулся к матери, которая расстегивала пальто. Такая красивая. Смуглая, темноволосая, как и он сам. С нежным-нежным выражением глаз. Почти всегда. Почти. Теперь она уже не такая стройная, как на свадебных фотографиях, но когда они недавно ездили отдыхать в деревню, он видел, что мужчины на нее заглядывались.

– Никакого снеговика мы не лепили, – сказал Юнас.

– Разве? – наморщила лоб мама, разматывая длинный толстый розовый шарф, который он подарил ей на Рождество.

Отец подошел к окну:

– Наверное, соседские дети.

Юнас забрался на стул и выглянул на улицу. А там, посреди газона, прямо напротив их дома, и правда стоял большой снеговик. Глаза и рот выложены камешками, а нос сделан из морковки. Шляпы и шарфа у него не было, да и рука была всего одна – тонкая веточка, выдернутая, как догадался Юнас, из изгороди. И еще кое-что было не так: снеговик стоял неправильно. Юнас не смог бы этого объяснить, но чувствовал: снеговика надо было ставить лицом к дороге, к открытому пространству.

– А почему… – начал он, но отец его перебил:

– Я с ними поговорю.

– Зачем? – спросила мама из прихожей. Судя по звуку, она расстегивала молнию на высоких черных кожаных сапогах. – Это ничего не даст.

– Я не хочу, чтобы по моему участку кто-то шатался. Вот вернусь и поговорю.

Мать в прихожей вздохнула:

– А когда ты вернешься, дорогой?

– Завтра.

– В котором часу?

– Это что? Допрос? – Отец произнес это с деланым спокойствием, и Юнас поежился.

– Мне бы хотелось, чтобы обед был готов к твоему возвращению, – отозвалась мать.

Она вошла в кухню, заглянула в кастрюлю и сделала огонь посильнее.

– К чему эти хлопоты? – буркнул отец, отвернувшись к стопке газет, что лежала на диванчике. – Вернусь, и приготовишь.

– Ну хорошо. – Мать подошла к отцу и обняла его со спины. – Неужели тебе действительно надо в Берген на ночь глядя?

– Лекцию я читаю в восемь утра, – объяснил отец. – Час уйдет только на то, чтобы добраться от самолета до университета, так что я даже думать не хочу о том, чтобы лететь первым утренним рейсом.

Юнас заметил, как расслабились мускулы у отца на шее – мама опять подобрала правильные слова.

– А почему снеговик смотрит на наш дом? – спросил Юнас.

– Иди-ка вымой руки, – приказала мать.

Ели в тишине, прерываемой короткими вопросами матери о делах в школе и расплывчатыми ответами Юнаса. Вот повезло, что отец не принялся за свои невыносимые расспросы о том, что они сегодня проходили – или не проходили – в «этой убогой школе»! Еще хуже было бы, если б родители учинили Юнасу быстрый допрос о том, с кем из ребят он играл, кто их родители и откуда они родом. Юнас, к раздражению отца, никогда не мог дать на такие вопросы удовлетворительных ответов.

Улегшись в кровать, Юнас слушал, как внизу отец прощается с матерью, как хлопает дверь и отъезжает машина. Они опять остались одни. Мать включила телевизор. Мальчик вспомнил, как она пыталась узнать у него, почему он больше не приглашает к себе друзей. Юнас не знал, что ответить: ему ведь не хотелось, чтобы она начала себя ненавидеть. Вместо этого он сейчас лежал и ненавидел себя самого. Юнас укусил себя за щеку, так что боль выстрелила в ухо, и уставился в потолок, на «музыку ветра» – звенящие металлические трубки. Он встал, дошаркал до окна и выглянул наружу.

Снег во дворе отражал достаточно света, чтобы он мог различить снеговика, стоящего внизу. Одинокий такой. Надо бы сообразить ему шапку и шарф. И может, даже метлу. В этот момент луна показалась из-за туч. Свет упал на темный двор. И на глаза снеговика. Юнас затаил дыхание и попятился от окна. Глаза из гравия слабо сверкнули. И смотрели они не просто на двор. Они были направлены вверх. Прямо на него. Юнас задернул шторы и забрался в кровать.

Глава 3
День первый. Кошениль

Харри сидел у стойки в «Палас-гриле» и читал составленный в любезных выражениях плакат, в котором гостей бара просили не требовать налить в долг, не стрелять в пианиста и вообще – «Be Good Or Be Gone». Вечер был ранний, посетителей мало. Две девчушки за столиком трещали каждая в свой мобильный, а двое парней играли в дартс, демонстрируя великолепную технику во всем, что касалось стойки и броска, и паршивые результаты. Долли Партон, диск которой, как понял Харри, поставил какой-то любитель старого доброго кантри, гнусавила в динамиках с присущим ей сильным южным акцентом. Харри посмотрел на часы и заключил сам с собой пари, что Ракель Фёуке появится в дверях ровно в семь минут девятого. Он узнал особое царапающее ощущение, посещавшее его каждый раз перед встречей с ней. Сам себе он сказал, что это условный рефлекс, остаточная реакция, как у собаки Павлова, которая начинала истекать слюной при звуке звонка, предвещавшего появление еды, даже когда самой еды не было и в помине. А сегодня вечером еды не будет, то есть будет как раз просто еда. Они поужинают и мило побеседуют о своей теперешней жизни. И об Олеге – сыне Ракели от бывшего мужа, русского, с которым она познакомилась, когда работала в норвежском посольстве в Москве. Мальчик был очень застенчив, неразговорчив, но Харри удавалось с каждой встречей подружиться с ним крепче и крепче; отношения у них были даже ближе и доверительнее, чем у самого Харри с собственным отцом. Так что, когда Ракель наконец ушла от него, он не знал, какая потеря больше. Теперь-то он ясно понял какая. Потому что было ровно семь минут девятого, и она в самом деле стояла в дверях: расправленные плечи, которые он когда-то обнимал, высокие скулы, обтянутые светящейся кожей, к которой он когда-то прижимался. Он надеялся, что она не будет выглядеть такой красивой. Такой счастливой. Она подошла к нему, и их щеки соприкоснулись. Он горько пожалел, что упустил ее.

– Что ты так смотришь? – спросила она, расстегивая пальто.

– Сама знаешь, – сипло ответил он и выругал себя за то, что позволил ей услышать, как у него перехватило горло.

Она громко рассмеялась, и этот смех подействовал на него, как первый стакан «Джима Бима»: Харри согрелся и расслабился.

– Не надо, – сказала она.

Он отлично знал, что означает ее «не надо»: «Не начинай, не мучайся, ничего не выйдет». Она произнесла это тихо, еле слышно, но все равно его обожгло как пощечиной.

– Ты похудел, – сказала она.

– Все так говорят.

– Что со столиком?

– Метрдотель нас позовет.

Она села за стойку рядом с ним и заказала аперитив – разумеется, кампари. Харри когда-то звал ее Кошениль – так называется натуральный пигмент, придающий этому пряному сладкому напитку его особенный цвет. Она и в одежде предпочитала красные тона. Сама-то Ракель настаивала, что это отпугивающая окраска, как у зверей, которые таким образом дают человеку понять, чтобы он держался подальше.

Харри заказал еще одну колу.

– Почему ты похудел? – поинтересовалась она.

– Грибок.

– Что?

– Ну, ему же надо кормиться. Мозгами, глазами, легкими. Сознанием. Высасывает цвет лица и память. Грибок растет, я исчезаю. Он становится мной, а я им.

– Что ты несешь? – перебила она с отвращением на лице, но в глазах Харри разглядел улыбку.

Она любила, когда он что-нибудь рассказывал, даже когда он нес явную чушь. Он рассказал о грибке в квартире.

– А у тебя как дела?

– Отлично. У меня все хорошо, у Олега тоже. Вот только он по тебе скучает.

– Так и сказал?

– Ты знаешь это и без его слов, Харри. Мог бы обойтись с ним помягче.

– Я? – Харри изумленно воззрился на нее. – Это был не мой выбор.

– Да что ты! – Ракель взяла со стойки бокал. – То, что мы расстались, не означает, что вы с Олегом больше не должны встречаться. Ваша дружба важна для вас обоих. Привязанности вам даются с таким трудом, что надо бы ценить те, что уже есть.

Харри пригубил свою колу:

– А как у Олега с твоим?

– Его зовут Матиас. – Ракель вздохнула. – Они стараются наладить отношения, но они такие… разные. Матиас идет навстречу, но Олежка все усложняет.

Харри почувствовал сладкий укол умиротворения.

– К тому же Матиас много работает.

– А я-то думал, что тебе не нравится, когда мужик работает, – произнес Харри и в тот же миг пожалел о сказанном.

Но Ракель не рассердилась, она грустно вздохнула:

– Дело было не в том, что ты работал, Харри, а в твоей одержимости. Ты сам и есть работа, и движет тобой не любовь, не ответственность. А солидарность. Никаких личных устремлений, вот в чем дело. В твоей душе только жажда мести. А это неправильно, Харри, так быть не должно. Ты сам знаешь, что произошло.

«Да, – подумал Харри, – и в твой дом я занес заразу».

Он кашлянул и поинтересовался:

– Ну а твой… он-то хоть занимается… правильными вещами?

– Матиас теперь по ночам дежурит в отделении скорой помощи. Добровольно. А днем читает лекции в Институте анатомии.

– А еще он, конечно, донор и член неправительственной организации «Международная амнистия»?

– Вторая группа с отрицательным резусом – это большая редкость, Харри. А «Амнистию» ты сам поддерживаешь, я же знаю.

Она помешала оранжевой соломинкой в почти полном стакане, красная жидкость заплескалась вокруг кубиков льда. Кошениль.

– Харри… – начала она.

Что-то в ее голосе заставило его напрячься.

– Мы с Матиасом хотим съехаться. После Рождества.

– Так быстро? – Харри провел языком по пересохшему нёбу, стараясь добыть хоть каплю влаги. – Вы же знакомы не больше года.

– Полтора. А к лету мы планируем пожениться.

Магнус Скарре внимательно смотрел на теплую воду, бегущую из крана ему на руки и исчезающую в стоке. Нет. Ничто не исчезает, просто переносится в другое место. Как и те люди, о которых он собирает информацию в течение последних недель. Об этом его попросил Харри. Харри сказал, что там можно что-то нарыть. И что доклад Магнуса ему нужен до праздников. А это означало, что Магнусу придется работать сверхурочно. Сам-то он прекрасно знал, что Харри поручил ему это дело, чтобы он не расслаблялся в этот предпраздничный период. Ребята из отдела розыска пропавших без вести отказались копаться в старых делах: у них и новых по горло.

Возвращаясь к себе в кабинет по пустынному коридору, Магнус заметил, что его дверь приоткрыта. Он твердо помнил, что закрыл ее, между тем было уже позже девяти – даже охранники давно разошлись. Два года назад у них случился ряд краж из кабинетов. Магнус резко рванул дверь.

Посреди кабинета стояла Катрина Братт. Она обернулась к нему, приподняв одну бровь, как будто это был ее кабинет и ему следовало постучаться, прежде чем войти. А потом снова повернулась к нему спиной.

– Я просто хотела посмотреть, – сказала она, обводя взглядом стены.

– На что? – Скарре огляделся по сторонам. Кабинет был совершенно такой же, как и все остальные, вот только без окна.

– Это же был его кабинет. Так?

– Кого вы имеете в виду? – нахмурился Скарре.

– Холе. Все эти годы это был его кабинет. В том числе и в тот период, когда он расследовал серийные убийства в Австралии. Так?

– Вроде да, – пожал плечами Скарре. – А что?

Катрина Братт провела ладонью по столу:

– А почему он переехал?

Магнус обошел стол и уселся в кресло.

– Здесь нет окна. К тому же его повысили.

– А делил он кабинет сначала с Эллен Йельтен, потом с Джеком Халворсеном, – сказала Катрина Братт. – И обоих убили.

Магнус Скарре заложил руки за голову. А эта новенькая ничего. На класс, а то и на два повыше его будет. Он готов был биться об заклад, что муженек у нее – большой начальник чего-нибудь там и деньжата имеет. Костюмчик-то у нее, пожалуй, дорогой… Но вот если к ней присмотреться как следует, видно: что-то не так. Как будто в ее красоте есть изъян, только не удается определить, в чем же он заключается.

– Как думаете, может, он слышал их голоса, потому и сменил кабинет? – спросила Братт, изучая карту Норвегии на стене. Скарре обвел на ней населенные пункты Эстланна, откуда за последние четверть века, начиная с 1980 года, пропадали люди.

Скарре улыбнулся и не ответил. Талия у нее была тонкая, спина прямая, и он знал, что она знает, что он ее разглядывает.

– А как он вообще? – не услышав ответа, продолжила она.

– Почему вы этим интересуетесь?

– Новым шефом всегда интересуются.

Тут она была права. Вот только он сам никогда о Харри Холе не думал как о начальнике. Тот, конечно, давал им какие-то задания и возглавлял расследование, но единственное, чего он, собственно, требовал от сотрудников, – не уходить со службы раньше его.

– Вам, вероятно, известно, что у него довольно дурная слава, – осторожно начал Скарре.

Она пожала плечами:

– Если вы о пьянстве – да, я слышала. И что он писал докладные на коллег. Что все остальные начальники мечтают, чтобы его вышвырнули, но предыдущий комиссар прикрыл его своей могущественной дланью.

– Его звали Бьярне Мёллер, – заметил Скарре и посмотрел на карту, на которой кружком был обведен и Берген. Именно там в последний раз видели Мёллера. Перед самым его исчезновением.

– Еще слышала, что местным сотрудникам не очень нравится, что телевидение сделало из него чуть ли не звезду.

Скарре закусил нижнюю губу:

– Он чертовски хороший следователь. Это для меня главное.

– А вам он нравится? – Братт наконец повернулась и наградила его взглядом в упор.

Скарре усмехнулся:

– Нравится – не нравится, не могу сказать. – Он отодвинулся вместе с креслом, положил ноги на стол, потянулся, изобразил зевок. – А над чем вы работаете в столь поздний вечер?

Это была лишь попытка переменить тему. В конце концов, она ниже его по званию, к тому же еще и новенькая.

Катрина Братт в ответ только улыбнулась, как будто он сказал что-то забавное, вышла за дверь и была такова.

Ушла. Ну и отлично. Скарре выругался, сел по-нормальному и снова включил компьютер.

Харри проснулся и некоторое время лежал на спине, глядя в потолок. Сколько он спал? Он повернулся к тумбочке и взглянул на будильник. Без четверти четыре. Ужин был сплошным страданием. Он смотрел на губы Ракели, а она болтала, пила вино, ела мясо и растравляла его рассказами о том, что они с Матиасом думают провести год или два в Ботсване, где правительство объявило войну СПИДу, но там не хватает врачей. Она спросила, встретил ли он кого-нибудь. Он сказал: да, встретил. Друзей детства: Эйстейна и Валенка. Первый был алкоголиком, таксистом и компьютерным фанатом. Второй – алкоголиком и игроком, который наверняка стал бы чемпионом мира по покеру, если бы только умел сохранять невозмутимое выражение лица так же хорошо, как умел читать лица своих соперников. Харри завел было историю о великом проигрыше Валенка в Лас-Вегасе, но вспомнил, что рассказывал ее раньше. К тому же все это было неправдой. Ни с кем он не встречался.

На соседнем столике официант разливал по бокалам какую-то выпивку, и на мгновение Харри охватило сумасшедшее желание вырвать у него бутылку и прижать ее к губам. Вместо этого, однако, он согласился сопровождать Олега на концерт, куда мальчик умолял пойти Ракель. «Slipknot». Харри решил не рассказывать ей, на какой концерт она готова отпустить сына. Группа с обязательным предсмертным хрипом в каждой песне, сатанинской символикой и учащенным бас-ритмом вряд ли могла пробудить в ком-нибудь сентиментальные чувства. Ну а в остальном «Slipknot» ребята интересные, не хуже иных прочих.

Харри откинул одеяло, пошел в кухню, открыл холодную воду и напился из пригоршни. Такой вкусной воды он никогда не пробовал: она стекала с его собственной ладони, с его собственной кожи. Но тут он вдруг выплеснул воду в раковину и уставился на черную стену. Что это? Кто-то движется, что ли? Нет, никого нет, но движение точно есть. Неторопливое, плавное, словно незримая волна проходит по водорослям, над которыми струится вода. Отмершие нити грибницы, крошечные – не увидеть – отростки, споры, которые при малейшем колебании воздуха переносятся с места на место и начинают высасывать соки.

В гостиной Харри включил радио. Все было кончено: в Белом доме начал свой новый президентский срок Джордж Буш.

Харри вернулся в кровать и натянул одеяло на голову.

Юнаса разбудил какой-то звук, и он откинул с лица одеяло. Мальчику почудилось что-то вроде потрескивания – так в тишине воскресного утра хрустит под подошвами снег между домами. Может, это ему приснилось? Он закрыл глаза, но спать расхотелось, вспомнился обрывок сна: отец молча и недвижно стоит перед ним, стекла очков сверкают так, что глаз не видно.

Юнас испугался: это был настоящий кошмар. Он снова открыл глаза и увидел, что металлические трубки «музыки ветра» под потолком шевелятся. Мальчик выпрыгнул из кровати, открыл дверь и выбежал в коридор. Он старался не смотреть вниз на темные ступени лестницы, ведущей на первый этаж, остановился только перед дверью в спальню родителей и бесконечно осторожно нажал на ручку. Тут он вспомнил, что отец уехал, а уж маму-то можно разбудить. Он вошел в спальню. На полу растянулся четырехугольник лунного света, доползавший до аккуратно заправленной большой кровати. Стрелки настенных часов показывали 01.11. Юнас на секунду застыл от удивления, а потом поспешил вернуться к темной лестнице, которая лежала перед ним как пропасть. Ни единого звука.

– Мама!

Услышав короткое эхо собственного голоса, он испугался еще больше. Потому что теперь она тоже все знала. Темнота.

Никто не отозвался.

Юнас сглотнул и стал спускаться по лестнице.

На третьей ступеньке он почувствовал под ногой что-то мокрое. И на седьмой. И на восьмой. Как будто кто-то прошелся в мокрой обуви. Или с мокрыми ногами.

В гостиной горел свет, но мамы не было. Юнас подошел к окну, чтобы посмотреть, не спят ли Бендиксены, потому что мама иногда ходила туда к Эббе. Но у них все окна были темные.

Он дошел до телефона на кухне, стараясь не думать о темноте, не пускать ее сюда, набрал номер маминого мобильного. И – о радость! – услышал ее мягкий голос. Но это было всего лишь приветствие автоответчика с пожеланием хорошего дня и просьбой оставить сообщение.

А ведь был вовсе не день, была ночь.

В прихожей мальчик сунул ноги в большие отцовские ботинки, натянул прямо на пижаму пуховичок и вышел наружу. Мама говорила, что выпавший снег растает к утру, но сейчас на улице все еще было холодно и легкий ветерок шептал и бормотал что-то в ветвях дуба, росшего у крыльца. До дома Бендиксенов было не больше ста метров, к тому же у их крыльца горели целых два фонаря. Она, должно быть, там. На всякий случай Юнас оглянулся по сторонам. И тут его взгляд упал на снеговика. Тот стоял как и прежде, без движения, все так же повернувшись к дому, купаясь в лучах лунного света. Но все-таки кое-что изменилось, в нем появилось что-то человеческое, знакомое. Юнас посмотрел на дом Бендиксенов. Надо бежать! Однако он не мог сдвинуться с места, стоял как вкопанный, а ледяной ветер осторожно обдувал его со всех сторон. Мальчик медленно обернулся, бросил взгляд на снеговика: до него только что дошло, почему снеговик показался таким знакомым. Теперь на нем был шарф. Розовый шарф. Шарф, который Юнас подарил маме на Рождество.