«Ревность» и другие истории

Ты кивнула.

– А если мы сбежим, за тобой тоже придут?

– Да. В деле крутятся огромные деньги – их платят и тем, кто исполняет заказы. Из-за этого они требуют, чтобы мы тоже подписали договор, только без трехнедельного срока.

– Договор на самоубийство?

– Он дает им возможность убить нас когда угодно без юридических рисков. Подразумевается, как они выполнят условия договора, если мы поступим нечестно.

– А в Кейптауне нас не найдут?

– Они нас выследят – это они умеют, – а следы приведут их в Кейптаун. Но мы там надолго не останемся.

– А где мы будем?

– Можно, я тебе это расскажу чуть позже? Честное слово, место там хорошее. Солнце и дождь, не слишком холодно, не слишком жарко. И большая часть людей понимает английский.

– Зачем тебе это делать?

– По той же причине, что и тебе.

– Но ты же не собираешься совершать самоубийство, – наверное, ты на своем занятии заработал целое состояние, а теперь готов рискнуть жизнью.

Я попытался улыбнуться.

– Какой жизнью?

Оглянувшись, ты наклонилась вперед и нежно поцеловала меня в губы.

– А если тебе не понравится заниматься со мной любовью?

– Тогда я швырну тебя в Темзу, – ответил я.

Засмеявшись, ты снова меня поцеловала. Чуть дольше, чуть шире открывая губы.

– Тебе понравится, – прошептала ты мне на ухо.

– Этого-то я и боюсь, – сказал я.

Ты заснула, положив голову мне на плечо. Я опустил спинку твоего кресла и укрыл тебя одеялом. Затем опустил кресло у себя, потушил над нами свет и постарался уснуть.

* * *

Когда мы приземлились в Лондоне, я перевел спинку твоего кресла в вертикальное положение и пристегнул тебе ремень. Ты напоминала спящего ребенка за два дня до Рождества – на губах у тебя играла улыбка.

Подошла стюардесса и унесла стаканы – они же стояли между нами на подлокотнике еще до того, как мы вылетели из аэропорта Кеннеди, когда ты, плача, смотрела в окно, а мы не были знакомы.

* * *

Я ждал прохождения паспортного контроля у шестого окна, когда увидел, как сотрудники в светоотражающих куртках с красным крестом бегут к выходу, толкая каталку. Я посмотрел на часы. Порошок, который я растворил в твоем стакане воды еще до вылета из аэропорта Кеннеди, действовал медленно, но надежно. Ты мертва уже почти два часа, и вскрытие покажет инфаркт – и больше ничего. Мне захотелось плакать – такое со мной почти каждый раз. В то же время я был счастлив. В этой работе есть смысл. Я тебя никогда не забуду, ты была не как все.

– Пожалуйста, смотрите в камеру, – попросил меня сотрудник на паспортном контроле.

Я заморгал, смахивая слезы.

– Добро пожаловать в Лондон, – услышал я.

Ревность

Я взглянул на пропеллер на крыле турбовинтового сорокаместного ATR-72. Под нами в море солнца желтел окрашенный в цвета пустыни остров. Похоже, никакой растительности, лишь желто-белый известняк. Калимнос.

Капитан сообщил, что во время посадки самолет войдет в зону турбулентности. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Я с самого детства знал, что умру во время падения. Или, точнее, оттого, что упаду с неба в море и утону. Я даже помню тот день, когда ко мне пришло осознание этого.

Мой отец работал одним из управляющих в семейной фирме, где должность директора занимал его старший брат, дядя Гектор. Мы, дети, дядю Гектора обожали: он всегда приносил нам подарки и катал на своей машине, а такой кабриолет «роллс-ройс» был единственным на все Афины. Отец обычно возвращался с работы домой, когда я уже спал, но в тот вечер он пришел рано. С виду он был усталый, а после ужина закрылся в кабинете, долго разговаривал по телефону с дедушкой и, судя по голосу, сердился. Перед сном я попросил его рассказать мне сказку, папа присел ко мне на кровать и, чуть подумав, принялся рассказывать про Икара и его отца. Вообще, они жили в Афинах, но отправились на остров Крит, где отец, знаменитый и богатый ремесленник, смастерил из перьев и воска пару крыльев, на которых поднимался в небо. Людей это зрелище приводило в дикий восторг, и отец с сыном купались в лучах славы. Отдавая крылья Икару, отец наставлял сына последовать его примеру и лететь тем же путем – тогда все будет хорошо. Но Икару хотелось слетать еще куда-нибудь, подняться выше, чем отец. И когда Икар поднялся в воздух, высота и ощущение того, что все остальные люди остались далеко внизу, опьянили его, и он забыл, что там, наверху, его удерживает не сверхспособность летать, а сделанные отцом крылья. Упиваясь собственной уверенностью, он взмыл ввысь, выше, чем отец, и приблизился к солнцу, а оно растопило воск, за счет которого и держались крылья. Икар упал в море и утонул.

В детстве я считал, что, пересказывая мне упрощенную версию мифа об Икаре, отец предупреждал меня, своего старшего сына: детей у дяди Гектора нет, поэтому считалось, что со временем во главе компании встану я. Лишь повзрослев, я узнал, что в те времена фирма наша едва не обанкротилась из-за того, что Гектор бездумно играл на курсе золота, а дедушка уволил его, оставив должность и кабинет лишь для видимости. На самом же деле фирмой руководил мой отец. Я так и не понял, о ком он, рассказывая эту историю, думал – обо мне или о дяде Гекторе, однако миф отпечатался у меня в памяти, и с тех пор мне нередко снился кошмар: я падаю и тону. Впрочем, порой сон был приятным и теплым, потому что все плохое таким образом заканчивалось. Кто вообще сказал, что нельзя мечтать о смерти?

Самолет затрясся, и когда мы пару раз попали в так называемый воздушный карман, другие пассажиры заохали. На миг меня посетило ощущение невесомости, и я подумал было, что момент настал, но, разумеется, ошибся.

* * *

Мы вышли из самолета, и я увидел развевающийся греческий флаг на флагштоке, торчащем из крыши небольшого аэропорта. Проходя мимо рубки, я услышал, как один из пилотов говорит стюардессе, что аэропорт только что закрылся и в Афины они теперь едва ли вернутся.

Вместе с другими пассажирами я прошел в здание аэропорта. Перед багажной лентой стоял полицейский. Скрестив руки на груди, он наблюдал за нами. Я направился к нему, он вопросительно посмотрел на меня, и я утвердительно кивнул.

– Гиоргос Костопулос, – представился он, протянув мне большую руку, с тыльной стороны поросшую длинными черными волосами. Рукопожатие было сильным, но не чересчур, как бывает порой, когда провинциальным коллегам вздумается помериться силой со столичными гостями. – Спасибо, что вы так быстро приехали, господин Балли.

– Зовите меня Никос, – сказал я.

– Простите, что не сразу вас узнал, – просто фотографий ваших мало, и я думал, что вы… хм… старше.

Природа – вероятнее всего, с материнской стороны – наделила меня такой внешностью, которая не очень поддается возрасту. Да, кудри поседели и поредели, но в остальном все было неплохо, а вес держался на отметке семьдесят пять килограммов, пускай мышцы и занимали меньшую часть этой массы.

– По-вашему, пятьдесят девять лет – это маловато?

– Да нет, что вы.

Я догадался, что он специально говорит голосом более низким, чем обычно. Губы у него сложились в кривую улыбку, а от таких усов афинские мужчины избавились лет двадцать назад. Но глаза смотрели по-доброму. С Гиоргосом Костопулосом мы сработаемся.

– Просто я о вас слышал, еще когда в Полицейской академии учился, а это давно было. У вас еще багаж есть? Помочь вам? – Он посмотрел на сумку у меня в руках.

И тем не менее на миг мне показалось, будто он, задавая этот вопрос, имел в виду не физический багаж. Впрочем, дать ответ на этот вопрос я не мог. Возможно, вещей с собой я вожу меньше, чем другие, однако мой багаж – из тех, что приходится носить в одиночку.

– Нет, у меня только ручная кладь, – сказал я.

– У нас в участке в Потии сидит брат пропавшего, – сказал Гиоргос, пока мы шли к маленькому пыльному «фиату» с заляпанным лобовым стеклом.

Гиоргос, похоже, припарковался под пиниями, чтобы солнце не слишком нагрело салон, но взамен птицы украсили машину вязкими плюхами, которые в конце концов придется отскребать ножом. Так оно всегда и бывает. Поднимаешь щит, чтобы прикрыть лицо, – и лишаешь защиты сердце. И наоборот.

– Да, я в самолете ознакомился с отчетом, – кивнул я, положив сумку на заднее сиденье. – Он еще что-то рассказал?

– Нет, повторяет то, что уже говорил. Его брат Джулиан вышел из их комнаты в шесть утра и больше не вернулся.

– Там написано, что Джулиан пошел поплавать.

– Так Франц утверждает.

– Но вы ему не верите?

– Нет.

– На Калимнос много туристов приезжает – наверное, тут и тонут нередко?

– Это верно. И я бы поверил Францу, если бы накануне вечером они с Джулианом не подрались в присутствии свидетелей.

– Да, об этом я тоже читал.

Машина петляла по узенькой ухабистой дороге, спускаясь в долину, где росли оливковые деревья, а вдоль шоссе тянулись маленькие белые домики.

– Аэропорт закрыли, – сказал я, – похоже, из-за ветра.

– Тут это обычное дело, – ответил Гиоргос. – Вот и стройте аэропорт на самой высокой точке острова!

Я понял, о чем он: едва мы съехали к подножию гор, как я заметил, что флаги тут вяло висят на флагштоках.

– К счастью, самолет у меня сегодня вечером с Коса, – сказал я.

Перед тем как начальство одобрило мою командировку, секретарь в отделе убийств проверила маршруты. Хотя преступления с участием иностранных туристов считаются у нас делами особой важности, на командировку мне выделили всего один рабочий день. Мне многое позволяется, но даже знаменитому следователю Балли не разрешается превышать бюджет. И как сказал начальник, в этом деле нет ни тела, ни публичности, ни достаточных оснований для того, чтобы считать его убийством.

В тот вечер с Калимноса рейсов не было, зато были из международного аэропорта, расположенного на острове Кос, куда с Калимноса всего сорок минут на пароме, поэтому начальник одобрительно буркнул. Он лишь напомнил, что командировочные я получу по минимальному тарифу и чтобы питался я не в раскрученных туристических ресторанах – иначе придется мне расплачиваться из собственного кармана.

– Боюсь, паромы до Коса в такую погоду не ходят, – сказал Гиоргос.

– В такую погоду? Так солнце же светит и ветра нет – ну, разве что в горах.

– С виду-то штиль, это понятно, вот только до Коса идти по открытому морю, и как раз на этом участке немало кораблекрушений было, причем вот в такую же солнечную погоду. Мы вас в отеле поселим. Возможно, до утра все уляжется.

«Возможно, до утра все уляжется» – не то же самое, что «уляжется наверняка», и я понял, что прогноз погоды не в мою пользу. И не в пользу моего начальства. Я удрученно подумал о скудном содержимом моей дорожной сумки и чуть менее удрученно – о начальнике. Возможно, здесь мне удастся урвать каплю такого необходимого отдыха. Я из тех, кого надо отправлять в отпуск насильно, даже если мне и впрямь пора отдохнуть. Может, это оттого, что ни жены, ни детей у меня нет, и поэтому отпуск не самая сильная моя сторона, а когда я отдыхаю, меня не покидает ощущение впустую потраченного времени, отчего чувство одиночества обостряется.

– Это что? – показал я на гору с противоположной стороны.

Там, в окружении крутых уступов, было нечто вроде деревеньки, вот только ни единого признака жизни я в ней не заметил. Она смахивала на модель, вырубленную в сером камне, горстку маленьких, словно сложенных из кубиков «Лего» домиков, обнесенных стеной того же серого цвета.

– Это Палеохора, – сказал Гиоргос, – двенадцатый век, византийцы. Когда жители Калимноса видели вражеские корабли, они прятались за этими укреплениями. Некоторые скрывались там и от итальянцев в тысяча девятьсот двенадцатом, и во время Второй мировой – тогда союзники бомбили остров, потому что здесь располагалась немецкая военная база.

– Похоже, нельзя отсюда уехать, не побывав там, – сказал я, умолчав, однако, о том, что ни дома, ни укрепления на византийские похожи не были.

– Ну-у… – протянул Гиоргос, – пожалуй, что нет. Издалека выглядит лучше. В последний раз это все приводили в порядок рыцари ордена госпитальеров в шестнадцатом веке. Там все заросло, замусорено и пасутся козы, а в туалеты превратились даже часовни. Подниматься туда надо по каменным ступенькам, но недавно сошел оползень, поэтому теперь идти еще тяжелее. Если вам очень хочется, я могу найти проводника – и в вашем распоряжении будет целый каменный городок.

Предложение заманчивое, но я покачал головой. Меня вечно привлекает нечто, мне чуждое, недоступное. Ложь. Женщины. Логические задачки. Человеческое поведение. Убийства. Все, чего я не понимаю. Умственные способности у меня весьма ограниченные, зато любопытство не знает пределов. Досадное сочетание.

Потия оказалась оживленным лабиринтом низеньких домов, узких улочек с односторонним движением и переулков. Хотя сейчас, когда близился ноябрь, туристический сезон давно уже закончился, народа на улицах было немало.

Мы припарковались возле двухэтажного дома в порту, где бок о бок стояли пришвартованные рыбацкие лодки и не слишком претенциозные яхты. У причала покачивались на воде небольшой автомобильный паромчик и скоростной пассажирский катер с сиденьями для пассажиров как на самой крыше, так и под ней. На причале несколько человек – похоже, иностранных туристов – оживленно обсуждали что-то с мужчиной в моряцкой форме. У некоторых туристов из рюкзаков торчали скрученные веревки. Такие же я видел в самолете у моих попутчиков. Альпинисты. Калимнос, прежде популярный среди любителей пляжного отдыха, превратился за последние пятнадцать лет в излюбленное местечко для скалолазов со всей Европы, вот только я к этому времени уже убрал свое альпинистское снаряжение подальше в шкаф. Мужчина в моряцкой форме развел руками, будто говоря, что здесь он не в силах ничего поделать, и показал на море. Кое-где на воде белели барашки, но волны, на мой взгляд, были невысокими и негрозными.

– Как я уже сказал, опасность отсюда не видать, – произнес Гиоргос, очевидно правильно истолковав мой взгляд.

– Так часто бывает, – вздохнул я, стараясь смириться с тем фактом, что на ближайшее время я буду пленником на этом крошечном островке, который сейчас по какой-то неведомой причине казался еще меньше, чем с воздуха.

Костопулос зашел в полицейский участок и, пройдя мимо стойки, зашагал первым, а я шел следом и здоровался направо и налево. В участке было тесно, и все вокруг казалось старомодным, не только мебель, но и похожие на ящики мониторы, кофейный автомат и копировальный аппарат-переросток.

– Гиоргос! – окликнула моего спутника какая-то женщина из-за перегородки. – Звонил журналист из «Катимерини». Спрашивал, правда ли, что мы арестовали брата пропавшего. Я сказала, что попрошу тебя им перезвонить.

– Позвони им сама, Кристина. Скажи, что никаких арестов по этому делу не проводилось и что на настоящий момент комментировать его мы не можем.

Разумеется, Гиоргосу хотелось работать спокойно, без вмешательства истеричных журналистов и других отвлекающих элементов. А может, он просто решил показать мне, столичной птице, что здесь, в провинции, тоже попадаются профессионалы. Ради нашей с ним работы я не стал его разубеждать и рассказывать, что, по моему опыту, буквоедство не лучшая стратегия в отношениях с журналистами. Да, Франц Шмид явился в полицию добровольно, поэтому формально ни арестованным, ни даже задержанным его не назовешь. Но когда – именно когда, а не если – выяснится, что Франца продержали тут целый день, да еще и стараясь утаить это от общественности, у журналистов появится благодатная почва для домыслов, которыми они и кормятся. Здесь бы лучше подружелюбнее. Сказать, например, что полицейские, конечно же, все еще опрашивают всех, кто может пролить свет на случившееся, и поэтому решили побеседовать и с братом пропавшего.

– Кофе выпьете? И перекусите? – предложил Гиоргос.

– Спасибо, но лучше давайте сразу за дело.

Гиоргос кивнул и, остановившись перед дверью, прошептал:

– Франц Шмид здесь.

– Ясно. – Я заговорил тише, но на шепот не перешел. – Про адвоката вы ему говорили?

Гиоргос покачал головой.

– Мы спросили, не хочет ли он позвонить в посольство или немецкому консулу на Косе, но на это он спросил: а что они могут сделать, чтобы найти моего брата?

– Значит, вы поделились с ним подозрениями?

– Я спросил о драке, но сам ничего не сказал. Впрочем, он и сам догадался, что мы не зря его попросили подождать вашего приезда.

– А про меня вы ему что сказали?

– Что вы – специалист из Афин.

– Специалист в чем? В поиске пропавших? Или в поиске убийц?

– Этого я не сказал, а он не спросил.

Я кивнул, и Гиоргос постоял еще пару секунд, пока до него не дошло, что я хочу зайти в кабинет один.

Помещение, в котором я оказался, было метра три на три. Единственным источником света были два узеньких окошка под потолком. Человек сидел за маленьким квадратным столом, на котором стояли кувшин воды и стакан. Стол был высоким, но и человек тоже. Он сидел, положив руки на синюю крашеную столешницу и согнув локти под прямым углом. Интересно, какой у него рост? Метр девяносто? Худой, с чересчур резкими для его двадцати восьми лет чертами лица, он сразу же показался мне натурой чувствительной. Или, возможно, это оттого, что он выглядел спокойным и довольным тем, что ему дали возможность просто посидеть в тишине, когда мыслям и чувствам ничто не мешает и в голову ничего лишнего не лезет. На этой самой голове у него была шапка с горизонтальными полосками растаманских расцветок и нарисованным с краю едва заметным черепом. Из-под шапки торчали темные кудри, какие в свое время имелись и у меня. Глаза сидели так глубоко, что заглянуть в них у меня не получалось. И тут что-то в его облике показалось мне смутно знакомым. Секунда – и мозг докопался до нужного воспоминания. Обложка диска, который я видел у Моник в Оксфорде. Таунс Ван Зандт. На ней он сидит почти в такой же позе и тоже с бесстрастным выражением лица, однако при этом производит впечатление чувствительного и беззащитного.

– Калимера, – поздоровался я по-гречески. – Добрый день.

– Калимера, – ответил он.

– Неплохо, господин… – Я посмотрел на папку, которую достал из сумки и положил на стол. – Господин Франц Шмид. Значит, вы говорите по-гречески? – Это я спросил на британском английском, и ответ его меня не удивил.

– К сожалению, нет.

Этим вопросом я, надеюсь, положил начало нашим взаимоотношениям. Судя по этому вопросу, я – чистый лист, ничего о нем не знаю, не имею никаких оснований относиться к нему предвзято, я – новый собеседник, которому можно, если захочется, рассказать новую версию своей истории.

– Меня зовут Никос Балли, я старший инспектор из афинского отдела по расследованию убийств. Я постараюсь развеять подозрения в том, что ваш брат стал жертвой преступления.

– А сейчас такие подозрения есть? – Он задал этот вопрос без напора и без эмоций, как практичный человек, желающий узнать факты. Или желающий таковым казаться.

– Какие подозрения есть у местных полицейских, я не в курсе и говорить могу только за себя. На данный момент у меня никаких соображений не имеется. Знаю лишь, что убийства – дело довольно редкое. Однако убийства наносят непоправимый ущерб греческому туризму, поэтому, если подобное случается, мы обязаны провести тщательное расследование, чтобы показать другим странам, насколько серьезно мы относимся к таким происшествиям. Это как с авиакатастрофами: необходимо найти причину и разгадать загадку, потому что иначе из-за одной нерасследованной трагедии обанкротится целая авиакомпания. Я рассказываю это вам, чтобы объяснить, почему я буду спрашивать вас о мелочах, на первый взгляд ненужных и не имеющих отношения к делу, особенно для человека, чей брат пропал. И у вас может сложиться впечатление, будто я подозреваю вас или еще кого-то в убийстве. Однако знайте: во время следствия я ставлю перед собой задачу проверить гипотезу об убийстве, но при этом сочту свою работу успешно выполненной, если мне удастся опровергнуть эту гипотезу. И независимо от исхода мы, возможно, продвинем поиски вашего брата. Договорились?

Франц Шмид криво улыбнулся, но до глаз улыбка не добралась.

– Вы говорите прямо как мой дедушка.

– Простите?

– Научный метод. Программирование объекта. Он был среди немецких ученых, сбежавших от Гитлера и помогавших США с разработкой ядерной бомбы. Мы… – Он осекся и провел рукой по лицу. – Простите, старший инспектор, я впустую трачу ваше время. Приступайте.

Франц Шмид посмотрел мне в глаза. Вид у него был усталый, но взгляд пронзительный. Не знаю, раскусил ли он меня, но этот взгляд, насколько я мог судить, свидетельствовал о том, что человек передо мной неглупый. Упомянув о «программировании объекта», он, несомненно, намекал на то, что я обосновал его мотивацию мне помогать: его сговорчивость может помочь в поисках его же брата. Стандартная манипуляция, вполне ожидаемая. Однако я также подозревал, что Франц Шмид раскусил и приемчик менее очевидный и нацеленный на то, чтобы допрашиваемый сбросил панцирь. Зачем мне заранее почти извиняться за чрезмерную напористость в допросе, зачем обвинять греческую систему в цинизме? А просто-напросто для того, чтобы самому выглядеть добрым полицейским. Таким, которому Франц Шмид вполне может довериться.

– Давайте начнем с того утра, когда ваш брат исчез.

* * *

Слушая рассказ Франца Шмида, я наблюдал за его поведением. Рассказывал он терпеливо, не пытался склониться над столом, говорил негромко и не чересчур быстро, как бывает с теми, кто уверен, будто их объяснение позволит решить задачку, которую им хочется решить, или доказать их невиновность. Но и в противоположную крайность он не кинулся – не мямлил и замолкал опасливо, будто крадясь по минному полю. Нет, речь текла спокойно и ровно. Возможно, потому, что он успел потренироваться, давая показания другим полицейским. Впрочем, мне это ни о чем не говорило. Нередко речь виновных складнее и убедительнее, чем у невиновных. Может, причина в том, что виновный заранее готовится и продумывает рассказ, а невиновный выдает неотредактированную версию, излагает так, как в голову придет. Поэтому, хоть я и наблюдал за Шмидом, язык его тела играл для меня второстепенную роль. Мой конек, мой излюбленный предмет – это сам рассказ. Но даже несмотря на то, что я в основном вслушивался в слова, мозг делал выводы, основываясь и на других наблюдениях. Например, что Франц Шмид пускай и не носит бороды, но смахивает на хипстера, из тех, что надевают дома шапку и толстую фланелевую рубаху. На крючке позади него висела куртка, судя по размеру, его. Рукава фланелевой рубашки были закатаны, обнажая руки – в отличие от тела, накачанные. Разговаривая, он время от времени разглядывал кончики пальцев и осторожно сжимал странно толстые фаланги. На левом запястье я разглядел часы «Tissot T-touch». Насколько я знал, в них есть высотомер и барометр. Иначе говоря, Франц Шмид был альпинистом.

Из материалов дела следовало, что Франц и Джулиан – граждане США, проживают в Сан-Франциско, не женаты, что Франц работает программистом в компании, специализирующейся на информационных технологиях, а Джулиан занимается маркетингом в известной фирме, которая производит альпинистское снаряжение. Слушая Франца Шмида, я размышлял о том, как американский английский захватил мир. И как моя четырнадцатилетняя племянница, болтая с иностранными одноклассницами из международной школы в Афинах, говорит, словно актриса из фильма про американских тинейджеров.

По словам Франца Шмида, проснулся он в шесть утра в комнате, которую они с братом снимали в доме неподалеку от пляжа в Массури – деревеньке, расположенной в пятнадцати минутах езды от Потии. Джулиан к этому времени уже встал и, собираясь уходить, случайно разбудил Франца. Джулиан, как обычно, хотел вплавь добраться до Телендоса, соседнего острова, от которого их с Массури отделяет пролив шириной восемьсот метров. Он плавал туда каждое утро, а на то, почему он проделывал это так рано, имелось несколько причин. Во-первых, так братья успевали полазать по скалам до двенадцати, когда солнце начинало палить особенно нещадно. Во-вторых, потому, что Джулиан предпочитал плавать обнаженным, а светает здесь только в половине седьмого. И в-третьих, Джулиан полагал, что самые опасные течения в заливе слабее до восхода солнца, потому что потом ветер усиливается. Как правило, Джулиан возвращался к семи, то есть к завтраку, но в этот день так и не вернулся.

Франц спустился по ступенькам к полуразрушенному каменному причалу в крошечной бухточке прямо возле дома. Большое, принадлежащее брату полотенце лежало на причале, придавленное камнем, чтобы не сдуло ветром. Франц пощупал полотенце. Сухое. Он посмотрел на залив и позвал рыбаков на проходящей по заливу лодке, но они, похоже, его не услышали. Тогда он бегом вернулся в дом и попросил хозяина вызвать полицию из Потии.

Первой прибыла служба спасения в горах, группа мужчин в оранжевых рубашках: они – отчасти с профессиональной серьезностью, а отчасти с дружеской иронией – спустили на воду две лодки и начали поиски. После прибыли водолазы. И наконец, полиция. Полицейские попросили Франца проверить, не исчезла ли одежда Джулиана, и таким образом удостовериться, что тот не ушел незамеченным, пока Франц завтракал на первом этаже.

Прочесав берег со стороны Калимноса, Франц с друзьями-альпинистами взяли напрокат лодку и переправились на Телендос. Полицейские вели поиски с лодки в районе пляжа, там, где волны разбиваются об острые утесы, а Франц и его приятели обходили редкие домики у подножия горы и расспрашивали, не видел ли кто обнаженного купальщика.

Вернулись они с пустыми руками, и оставшиеся часы Франц обзванивал родных и друзей и рассказывал о случившемся. Ему также звонили журналисты, некоторые из них – немецкие, и он давал короткие комментарии, что он надеется на лучшее и так далее. В ту ночь он едва сомкнул глаза, а на рассвете ему позвонили из полиции и пригласили явиться в участок и помочь в поисках. Он, разумеется, послушался, и было это – Франц Шмид взглянул на часы – восемь с половиной часов назад.

– Драка, – сказал я, – расскажите о том, как вы накануне вечером подрались.

Франц покачал головой:

– Да просто дурацкая ссора. Мы пошли в бар на Хемисфере – играли там в бильярд. Все немного перебрали. Джулиан слегка нахамил мне, я тоже не сдержался, слово за слово – я взял и швырнул в него бильярдный шар и попал прямо в голову. Джулиан повалился на пол, а когда поднялся, его тошнило и вырвало. Я решил, что у него сотрясение мозга, поэтому усадил его в машину и отвез в больницу в Потии.

– Вы часто дрались?

– В детстве да. А сейчас нет. – Он потер щетину на подбородке. – Но выпивку мы с ним иногда переносим плохо.

– Ясно. Но вы отвезли его в больницу – очень братский жест.

Франц фыркнул:

– Эгоизм чистой воды. Я хотел, чтобы его обследовали, потому что на следующий день мы готовились к долгому подъему, и я хотел убедиться, что с ним все в порядке.

– Значит, вы поехали в больницу.

– Да. Хотя нет.

– Нет?

– Мы только выехали из Массури, как Джулиан уперся и сказал, что ему уже лучше и что надо возвращаться. Я сказал, что провериться все равно не помешает, но он возразил, что в Потии можно нарваться на полицейских, а те, когда увидят, как я веду машину, сразу догадаются, что я выпил. Меня заметут, и тогда уж точно никакого подъема не состоится. Сказать мне на это было нечего, поэтому мы развернулись и поехали обратно.

– Кто-то видел, как вы вернулись?

Франц все еще тер подбородок.

– Скорее всего. Это было поздно ночью, но мы припарковались на главной улице, а там всегда народа полно.

– Хорошо. Вы не видели никого, кто мог бы помочь вам и подтвердить это?

Франц убрал руку от подбородка. Возможно, понял, что такое почесывание подбородка свидетельствует о том, что он переживает, а может, у него просто перестало чесаться.

– Кажется, никого из знакомых мы не видели. Вообще-то, я вот сейчас вспоминаю – там было довольно немноголюдно. Бар в Хемисфере еще работал, а вот рестораны закрылись. Сейчас, осенью, в Массури в основном только альпинисты, а они ложатся рано.

– То есть вас никто не видел.

Франц выпрямился.

– Уверен, старший инспектор, вы знаете, что делаете, но не могли бы вы пояснить, как это все связано с исчезновением моего брата? – Голос звучал по-прежнему бесстрастно, но в выражении лица впервые появилось нечто, свидетельствующее о том, что он переживает.

– Конечно мог бы, – ответил я, – но уверен, что вы и сами все понимаете. – Я кивнул на лежащую на столе передо мной папку. – Тут написано, что хозяин дома, где вы живете, утверждает, будто ночью его разбудили громкие голоса, доносящиеся из вашей комнаты, и стук падающих стульев. Вы продолжали ссориться?

Лицо Франца Шмида едва заметно изменилось. Может, это потому, что я напомнил ему о последних, полных обиды словах, брошенных братьями друг другу?

– Как я уже сказал, перед этим мы перебрали, – тихо проговорил он, – но заснули мы друзьями.

– Из-за чего вы поссорились?

– Из-за чепухи.

– Расскажите.

Он, словно за спасательный круг, ухватился за стакан и принялся заглатывать воду. Отсрочка, позволяющая ему решить, что говорить и о чем умолчать. Скрестив руки на груди, я ждал. Ход его мыслей был очевиден, но Шмид, судя по всему, достаточно проницателен, чтобы понять, что если я не узнаю ничего от него, то узнаю от свидетелей ссоры. Вот только кое о чем он точно не догадывался. Гиоргос Костопулос уже поговорил со свидетелями. Именно их показания и заставили Гиоргоса позвонить в отдел по расследованию убийств в Афинах. И именно поэтому дело попало ко мне. К Ревнивцу.

– A dame^[4], – сказал по-английски Франц.

Интересно, какой смысл он вкладывает – если вообще вкладывает – в это слово? На британском английском слово это носит уважительный оттенок и означает даму, мадам или хозяйку дома. А вот на американском английском dame – слово скорее сленговое и означает что-то вроде телочки или дамочки, не обидное, но и не особо уважительное. Та, кого легко подцепить, или даже та, с кем лучше не связываться. Но на первом родном языке Франца «дама» – слово нейтральное, именно таким оно выглядит для меня в названии романа Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой».

– И чья это дама? – Я решил сразу же добраться до сути.

Снова эта слабая улыбка, которая тотчас же исчезла.

– В этом и была причина ссоры.

– Это я понял, Франц. Расскажете подробнее?

Франц поднял на меня глаза. Он медлил. Я уже назвал его по имени, а это очевидный и тем не менее удивительно эффективный способ вызвать у допрашиваемого доверие. А сейчас я смотрел на него тем взглядом, который заставляет подозреваемых в убийстве раскрыть свое сердце Ревнивцу, Фтонусу.