Доктор Проктор и конец света (как бы)

Глава 3
Семиногие пауки и Аполлон-11

На следующий день в школе все только и обсуждали, что конкурс хоров, и каждый говорил, за кого он голосовал.

– За хор Халлвара Теноресена, – сказали одни.

– За хор, где дирижером Халлвар Теноресен, – сказали другие.

А третьи совсем коротко:

– За Халлвара Теноресена.

Последний тур «Кон-ХОР-са» проходил накануне вечером. Все, конечно, посчитали своим долгом посмотреть, а смотрели больше всего на самого Халлвара Теноресена.

На большой перемене девочки расселись на скамейке в коридоре и, поглощая принесенные из дома завтраки, принялись обсуждать его шелковистые волосы, добрые голубые глаза под челкой и идеальные зубы, выстроившиеся ровным заборчиком во рту.

– Если серьезно, – сказала Беатрис, которая была не только самой красивой девочкой класса, но еще и первой ученицей по математике, гимнастике, прыжкам через скакалку и во всем прочем, – то мне как бы кажется, что нам надо создать собственный хор. И тогда на будущий год мы примем участие в конкурсе.

И как и всегда, девочки дружно закивали в ответ на предложение Беатрис. Все, кроме Лисе, – ей и без того оказали великую честь, позволив присесть на самом краю скамейки.

Беатрис отбросила прядь длинных светлых волос и занялась изучением свежего маникюра на ногтях:

– Я как бы совершенно уверена, что мы выиграем. Я считаю, что как бы достаточно посмотреть на нас. Мы как бы излучаем очарование и внутреннюю красоту, и все такое.

Лисе закатила глаза к небу, но никто из девочек не заметил этого. А если бы заметил, то вряд ли одобрил.

– Но как бы нам этот хор организовать, Беатрис? – спросила одна девочка.

– Это очень легко, – заявила Беатрис. – Нам не хватает всего-навсего как бы дирижера.

– Но как бы его найти?

И тут вдруг откуда-то сверху раздался крик:

– Дирижера?!

В ту же секунду прямо перед ними что-то мягко приземлилось на две пары башмаков двадцать восьмого размера. Среди веснушек сияли глаза. На голове красовалась огромная оранжевая шапка.

– Прекрасно, я возьмусь за эту работу!

– Откуда ты такой как бы взялся? – спросила Беатрис.

– С полки для шляп, – ответил Булле, смял обертку от завтрака и бросил, так что она пролетела по изящной дуге прямо в мусорную корзину рядом с Лисе. – Когда начинать?

Беатрис закатила глаза:

– Нам как бы предлагают обзавестись рыжим карликом в роли дирижера?

Остальные девочки захихикали.

– И кто тогда за нас проголосует? – прошептала одна из них.

– Будут только смеяться, – прошептала другая.

– Это не очень актуально, малыш, – сказала Беатрис.

– Мое предложение действительно еще пять секунд, – заявил Булле. – Четыре, три… Ну, что скажете?

Ответом было единодушное «НЕ-ЕТ!».

– Ну что же, – сказал Булле. – Но не просите дать вам еще один шанс, когда мы победим через год.

– Мы? – спросила Беатрис.

– Да-с, – ответил Булле.

– Кто эти «мы»?

– Лисе – сопрано, и я – тенор.

Девочки разразились истерическим хохотом, а Лисе растерялась.

– Булле… – начала она.

– А название у вас есть? – фыркнула Беатрис.

– Ясное дело. – Булле стал выписывать в воздухе буквы, произнося название медленно и преувеличенно отчетливо: – «Совершенно Гармоничный и Очень Смешанный Хор Булле».

– Ха-ха, – насмешливо сказала Беатрис. – У вас как бы хор из двух певцов? А у Халлвара Теноресена их не меньше тридцати.

– Кто сказал, что у нас два певца? – возмутился Булле. – У нас их больше.

– И как бы кто еще?

– Н-ну, доктор Проктор – баритон, – начал Булле и закрыл один глаз, считая на пальцах, словно запомнить всех было невероятно трудно. – И… среди альтов у нас есть его возлюбленная Жюльет Маргарин. И еще Перри, у него самый высокий дискант.

– А Перри это как бы кто?

– Это семиногий перувианский паук-упырь. Его верхние ноты такие высокие, что немузыкальный человек вообще не воспринимает их. Но голос очень красивый.

– Фи, – сказала Беатрис. – Ты как бы выдумываешь все это, как обычно, Булле. Все знают, что нет в природе никаких семиногих перу… перу…

– Ах нет? – сказал Булле. – Тогда поздоровайся… – он сорвал с себя оранжевую шапку, – с Перри!

Девочки вскрикнули. Некоторые уронили недоеденные бутерброды на пол. На голове у Булле действительно сидел черный кривоногий паук. Правда, его вид не был особо перувианским и не выдавал особой кровожадности или стремления петь, но это был, несомненно, паук. И если сосчитать, то да, у него было семь ног.

– И эт-то вот как бы может петь? – недоверчиво спросила Беатрис.

– Конечно, – сказал Булле. – Неужели ты не слышишь? – Он закрыл глаза и стал раскачивать головой, напевая: – Аллилуйя, аллилуйя…

Девочки смотрели на Булле и паука, раскрыв рот. Лисе вздохнула. Это было еще более мучительно, чем обычно.

– Если серьезно, – сказала Беатрис, – то я слышу только тебя, глупый коротышка.

– Ну конечно, – вмешалась Лисе. – Он же сказал, что немузыкальный человек не может воспринимать высокие ноты пауков-упырей.

Беатрис широко раскрыла глаза. Она всегда и во всем была первой, а Лисе заявила, будто у нее, Беатрис, нет музыкального слуха!

– Аллилуйя, аллилуйя, – запела Лисе, стараясь качать головой в такт движениям Булле.

– Если серьезно, – фыркнула Беатрис и встала, – то мы, хористы, уходим отсюда.

И они, задрав нос, прошествовали мимо Лисе, Булле и Перри на школьный двор.

– Да-да, – сказала Лисе. – Такие они подруги. И такой у них хор. А мне они выделили местечко на своей скамейке.

– Теперь стало просторнее. – Булле подсел к ней. – И кому надо петь в хоре, когда можно играть в оркестре?

Подумав, Лисе решила, что Булле прав.

– Ничего не скажешь, замечательный паук.

Булле и Лисе вздрогнули от неожиданности. Потому что они не слышали шагов. Над ними нависала сгорбленная фигура учителя труда Грегора Гальваниуса. Он смотрел на них – или, точнее, на Булле – взглядом, в котором определенно чувствовалось нечто хищное.

– Господин Ик, – вырвалось у Булле.

– Господин Ик? – переспросил Гальваниус. Глаза у него были немного навыкате, веки дергались, взгляд был прикован к Перри. – Так ты назвал этого молодца?

– О, его? – сказал Булле. – Друзья зовут его Перри. Вы любите пауков, господин Гальваниус?

– Очень, – кивнул Гальваниус. Изо рта у него выскочил длинный язык и облизнул губы. – Я вообще люблю насекомых, можно сказать.

– Вот как? – удивился Булле. – Это семиногий…

– …перувианский паук-упырь, – подхватил Гальваниус. – Красивый и упитанный экземпляр.

Из уголка его рта потекла слюна.

Булле взял оранжевую шапку и осторожно надел ее на голову, прикрыв Перри.

– Холодно, – объяснил Булле. – У Перри мерзнут ноги, а когда у тебя семь ног, то бывает ужасно… зябко. Ведь правда?

Лисе вдруг поняла, что внимательно смотрит на обувь Гальваниуса. Она была новой. Совершенно новой. Ненормально новой, можно сказать. Пожалуй, если подумать, это была самая новая обувь, какую доводилось видеть Лисе.

– Что здесь происходит? – услышали они голос.

Это был голос фрекен Стробе.

Гальваниус громко икнул и покраснел.

– А не пора ли вам отправляться на урок? – спросила учительница.

– Н-но ведь звонка еще не было, – пролепетала Лисе.

И в ту же секунду, словно по команде фрекен Стробе, зазвонил школьный звонок. Зазвонил рьяно, с жужжанием, словно шмель, заблудившийся в банке из-под варенья.

Булле и Лисе вскочили со скамейки и побежали в класс. Позади они услышали повелительный голос фрекен Стробе:

– Тебя это тоже касается, Грегор.

– Конечно, фрекен Стробе.

И Гальваниус припустил по коридору странными длинными прыжками.

Когда Лисе и Булле вернулись в класс и урок начался, Лисе увидела, что Беатрис и девочки шепчутся, фыркают и злорадно поглядывают на нее с Булле. И Лисе подумала, что Булле прав. Кому надо петь в хоре, когда можно играть в оркестре? Сегодня вечером будет репетиция.

Глава 4
Хор и оркестр

Вся Норвегия, за исключением нескольких человек, сидела перед телевизорами, когда Калле Паппс, ведущий конкурса «Кон-ХОР-с», воскликнул, что пришло время финала и первым будет выступать…

Калле Паппс перешел на фальцет, показав рукой на сцену за собой:

– …Халлвар Теноресен и хор «Фанни войсиз»!^[2]

«Фанни войсиз» стояли в стильных черных облегающих костюмах. А перед ними, в еще более стильном, еще более черном и еще более облегающем костюме, – Халлвар Теноресен. С широкой улыбкой на лице он поднял обе руки, соединил большие и указательные пальцы так, словно держал в них что-то очень грязное, несколько раз странно качнул головой, как будто его дернуло током, и хор запел:

 
Мани, мани, мани,
Масс би фанни
Иннерич менс вё-ё-ёл^[3].
 

Во время исполнения третьего куплета Теноресен повернулся, улыбнулся в камеру и стал дирижировать так, словно все телезрители, сидевшие во многих тысячах домов, пели с ним.

По правде говоря, так оно и было. Все они сидели со своими чашками кофе, или бутылками шампанского, или с соской во рту и пели о том, что работать скучно, а быть богатым гораздо веселее.

Когда Теноресен закончил, на экране появился Калле Паппс и воскликнул:

– Восхитительно! Если вы хотите проголосовать за «Фанни войсиз», позвоните по номеру, который видите на экране!

И тут же в домах от Линдеснеса до Киркенеса люди бросились к своим телефонам и стали звонить. А пока другие хоры пели, стараясь показать лучшее, на что способны, люди в домах поглощали чипсы, попкорн, сырные шарики и все такое, громко восхищаясь потрясающим Халлваром Теноресеном.

В парикмахерском салоне в Хёнефоссе одна парикмахерша хихикнула:

– Хотела бы я сходить на сеанс массажа у этого Теноресена, м-да!

В кафетерии во Френе шофер-дальнобойщик прорычал:

– Я, понимашь, слышал, что он может победить сразу трех взрослых мужиков в армрестлинге, одновременно меняя колесо, играя на балалайке и вытирая посуду.

А в доме для престарелых в Рауфоссе самый старый пациент сказал дребезжащим голосом:

– В газете писали, что он поцеловал в губы шестьсот шестьдесят двух девушек и женщин. И еще нескольких мужчин, похожих на женщин. И еще одну женщину, про которую он подумал, что она мужчина, который думает, что он женщина.

Когда все хоры отпели свое и уже было без одной минуты семь, лицо Калле Паппса опять заполнило собой весь экран.

– Продолжайте голосовать, дамы и господа. Все наши линии будут принимать звонки до восьми часов. И тогда решится, кто станет победителем…

Он подал знак публике в зале, и все подхватили:

– «Кон-ХОР-са»!

Ровно в семь вечера Мадсен поправил свои летчицкие темные очки, откашлялся и поднял палочку. В спортзале перед ним сидели мальчики и девочки, трубы, кларнеты, малые барабаны, валторны, саксофоны, большой барабан и туба, то есть оркестр школы «Укромный уголок» в полном составе. Минувшим летом оркестр был особо отмечен на фестивале хоров в «Стампеслетта»^[4]. Судьи уверенно заявили, что это худший музыкальный коллектив, какой им доводилось слышать, что, не считая нескольких талантливых музыкантов (в первую очередь рыжеволосого коротышки-трубача), это сборище абсолютно немузыкальных детей и надо быть настоящим энтузиастом, чтобы дирижировать им на протяжении длительного времени. И вручили Мадсену премию: немецкие ушные заглушки из натуральной кожи. Мадсен выбросил заглушки и назначил лишнюю репетицию в неделю.

А в эту минуту он вел предстартовый отсчет перед началом исполнения «Очень старого марша корпуса егерей», написанного уже после «Старого марша корпуса егерей», но прежде «Нового марша корпуса егерей». Он всегда вел обратный отсчет, как будто перед ним собиралась взорваться бомба:

– Четыре, три, два… – Мадсен мысленно вознес последнюю молитву, весь напрягся, крикнул: – Один! – и взмахнул палочкой.

Спустя три минуты он этой же палочкой нарисовал в воздухе крест. Это означало завершение «Очень старого марша корпуса егерей». И если не считать последнего запоздалого блеяния саксофона, все музыканты закончили его более или менее одновременно.

– Гм, – хмыкнул Мадсен, когда наступила полная тишина.

Он задумался, что же сказать музыкантам об этом исполнении. Штука была в том, что вышло не так уж и плохо. Кое-какие помарки, конечно, были: занервничавший кларнет в какой-то момент сорвался в фальцет, парочку фальшивых нот издала валторна, разок неудачно бухнул большой барабан, да еще, похоже, кто-то из духовых от чрезмерного усердия пукнул. Но в общем и целом было хорошо. И даже очень хорошо.

Мадсен откашлялся, оркестр в напряжении смотрел на него.

– Ну, в общем, не так уж и плохо, – сказал Мадсен.

Мадсен всегда выражался очень сдержанно. Отсюда – «не так уж и плохо». Но если подумать, то «не так уж и плохо» было недостаточно высокой оценкой. Поэтому он откашлялся еще раз:

– Ну, в общем, совсем не так уж и плохо.

Несомненно, оркестр школы «Укромный уголок» значительно продвинулся вперед после летнего провала на фестивале в «Стампеслетта». В душе Мадсена забрезжила – впервые за все то время, что он был дирижером, – робкая надежда. В результате с ним случилось небывалое: он растрогался. Даже глаза под очками увлажнились. Он поправил очки, чтобы этого никто не увидел.

– Еще раз, – сказал он и вспомнил, что сначала надо откашляться.

Оркестр школы «Укромный уголок» сыграл еще раз. И еще раз. И каждый раз звучало все лучше и лучше.

– Еще разок, и сделаем перерыв, – сказал Мадсен.

Он поднял палочку. Но опустил ее, даже не начав обратный отсчет.

– Трульс и Трюм, вы куда?

Трульс и Трюм уложили в чехлы свои малые барабаны, застегнули на молнии толстые куртки-пуховики, отчего стали похожи на комплект автомобильных покрышек, и направились к двери.

– Домой, голосовать за Теноресена, – ответил Трульс. – Через полчаса звонки перестанут принимать.

– Но репетиция еще не закончилась, – возразил Мадсен.

– Чихать мы на это хотели, – заявил Трульс. – Мы вообще уходим из оркестра.

– Ух-ходите? – Мадсен поправлял и поправлял очки, но никаких сомнений в том, что он видел и слышал, не было.

Эти два лоботряса решили уйти из его оркестра!

– Не можете же вы уйти сейчас! – крикнула Лисе. – Сейчас, когда мы наконец стали звучать как нормальный оркестр.

– Закрой пасть, вонючка, – сказал Трульс. – И от вашего оркестра воняет.

– Воняет за километр, – подхватил Трюм и открыл дверь.

– Подождите! – крикнул Мадсен – А что вы будете делать?

– Мы переходим в хор.

– В хор? – Мадсен не поверил своим профессионально чутким ушам. – Кому надо петь в хоре, если можно играть в оркестре?

– Нам, – сказал Трульс. – И им.

Он показал на Беатрис и двух ее подружек, которые тоже прятали инструменты.

– И им, – сказал Трюм и показал на всех троих валторнистов, которые уже защелкивали замки на футлярах инструментов.

– Что происходит? – закричал Мадсен и постучал палочкой по краю пюпитра.

Но это не помогло. Напротив, все больше музыкантов укладывали свои инструменты в футляры.

– Бунт на корабле! – крикнул Булле и запрыгнул на стул.

Но никто его не слышал. Все торжественно удалились, а Беатрис, уходившая последней, показала Булле язык и хлопнула дверью.

Когда вновь воцарилась тишина, Лисе окинула взглядом спортзал. Кроме нее, Булле и Мадсена, в зале осталась только Янне, игравшая на тубе. Янне никогда ни с кем не разговаривала. Стекла ее очков были частично заклеены пластырем, чтобы январский снег не слепил ей глаза.

Мадсен стоял перед ними, руки его висели как плети, нижняя губа дрожала. Он долго стоял так, пока губа не перестала дрожать. Потом поправил очки, поднял палочку и обратил взор к трем оставшимся музыкантам:

– Все готовы исполнять «Очень старый марш корпуса егерей»? Четыре, три, два, один…

Вернувшись домой, Лисе расстегнула сапоги, сняла их и поставила в шкаф.

Вошла в гостиную. Мама и папа сидели в креслах перед телевизором, на экране Теноресен с охапкой цветов сиял на все стороны улыбкой.

– Привет, какие новости? – спросила Лисе.

– Теноресен и «Фанни войсиз» только что победили на конкурсе! – со счастливой улыбкой сообщил папа. – Ты тоже рада?

– Привет, дружок, – сказала мама, не оборачиваясь. – Бутерброды в схолодильнике.

– Все музыканты оркестра ушли, чтобы петь в хоре, и…

– Тсс! – шикнула мама. – Теноресен будет дирижировать еще раз.

Мама и папа наклонились вперед, поближе к телевизору.

Лисе вздохнула, вышла на кухню и взяла два холодных бутерброда с белым сыром. Из гостиной до нее доносилось пение, родители подпевали:

– Любовь… Спрекрасней слова нет на земле…

Выпив молока и почистив зубы, Лисе вошла к родителям. «Кон-ХОР-с» завершился, и диктор сообщил, что после выпуска новостей Халлвар Теноресен расскажет нации в большом интервью о своей победе на конкурсе.

– Спокойной ночи, – сказала Лисе и обняла маму и папу.

– Вот что я забыла, – спохватилась мама. – На родительском собрании позавчера фрекен Стробе сказала, что ты могла бы почаще поднимать руку. Ведь ты всегда знаешь правильный ответ.

– Хорошо, – согласилась Лисе.

Не могла же она объяснить, что Булле всегда успевает ответить прежде, чем она поднимет руку. Хотя его ответы обычно не очень-то связаны с вопросом.

– Между прочим, мы тут познакомились с вашим новым учителем струда и художественного воспитания, – сказал папа. – Господином Гальваниусом, кажется…

– Мне он показался жутковатым. – Мама поежилась. – Когда мы обменивались рукопожатием, его рука показалась мне какой-то студенистой. Спальцы тоже странные, как будто между ними рыбьи сплавники.

Папа-комендант засмеялся, услышав слова мамы-комендантши.

– Ха-ха. Ты спреувеличиваешь, дорогая. Или это правда, Лисе?

– Мм, – протянула Лисе.

Она не слышала вопроса. Потому что в это время диктор по телевизору сообщил маленькую новость, которая потрясла ее. Новость была такой незначительной, что ее можно было пропустить мимо ушей, она и спряталась между новостью об ужасном землетрясении где-то на другом конце планеты и прогнозом погоды. Фактически новость состояла из одного предложения. И все же волосы у Лисе встали дыбом. В точности так, как когда она в спортзале смотрела на штандарт оркестра.

– Спокойной ночи, золотко мое, – сказал папа и поцеловал Лисе в лоб.

Но когда Лисе легла и попробовала заснуть, в голове ее закрутилось все то же короткое предложение. Новость была такой маленькой, что диктор прочитал ее с улыбкой: «Полиция сообщает о волне краж носков».

Глава 5
Ледяные снежки и высасывание мозга

Проснувшись на следующее утро, Булле сразу почувствовал: что-то изменилось. Он не знал, что именно, почти все было в точности как всегда. Например, его старшая сестра Ева заперлась в ванной и предложила ему убираться и не мешать наводить красоту.

– Хочешь сказать, ты там прыщи давишь? – спросил Булле из коридора.

– Заткнись, чучело огородное! – заорала она. – Я ж тебя не прашиваю, чем ты занимаешь в ванной.

Булле спустился на кухню. Сделал четыре бутерброда. Один съел, два завернул в бумагу, чтобы съесть в школе. Последний бутерброд положил на тарелку и вместе со стаканом апельсинового сока и утренней газетой понес к маме в спальню.

Он положил все это на столик у кровати и осторожно потряс маму:

– Проснись, о мать всех матерей. Сияющий день уже спешит нам навстречу.

Мама повернулась в постели, подозрительно посмотрела на него одним глазом, в котором лопнул сосудик, пару раз причмокнула со сна и пробормотала:

– Ты, как всегда, дуришь, Булле.

– «Ожидаются восемь градусов мороза и солнце», – прочитал в газете Булле.

– Перестань дурить и прочитай мне заголовки. – Мама закрыла глаза и снова отвернулась к стенке.

– «Триумф Халлвара Теноресена!» – читал Булле. – «В большом интервью победитель конкурса заявил, что Норвегией управляют неправильно, ничто не работает как надо, король и премьер-министр никуда не годятся и гордому норвежскому народу необходимо как можно скорее избрать вождя, который знает, что делать. Такого, который знает, как заставить людей трудиться сообща. Как это происходит в любом хоре».

– Мм. Есть другие новости?

– Посмотрим… – Булле протер глаза и только после этого заметил крохотный заголовок под огромной фотографией Халлвара Теноресена. – Кажется, где-то было сильное землетрясение.

– Где? – крикнула из ванной сестра.

Булле попытался разобрать:

– Нет, не могу прочитать.

– Неинтересно, – сказала мама. – Почитай еще про Теноресена.

– «По словам Теноресена, время не ждет», – читал Булле. – «„Если народ захочет, я готов взять на себя миссию по вытаскиванию Норвегии из грязи“, – заявил Теноресен в своем телевизионном интервью».

Булле громко рассмеялся.

– Над чем ты смеешься, балда? – крикнула сестра, стоя в двери ванной.

На ее лице алели маленькие вулканы.

– Этот Теноресен, – сказал Булле, – думает, что именно ему надо взять на себя управление Норвегией. Только представьте! – Булле нарисовал в воздухе заголовок газеты: – «Поющий мануальный терапевт захватывает власть в Норвегии».

Булле затрясся от смеха, но остановился, когда увидел, как мама и Ева смотрят на него.

– А на кого еще, кроме Теноресена, мы можем положиться? – холодно спросила мама. – Может быть, на тебя?

Еву рассмешила шутка мамы, а мама рассмеялась еще больше оттого, что Ева смеется над ее шуткой. Булле посмотрел на часы, отложил газету и вышел из гостиной, чтобы взять ранец.

Мама крикнула ему вслед:

– Прежде чем уходить, поставь на плиту скофейник!

Булле, как всегда, дожидался Лисе у ворот ее дома. Она вышла с рюкзаком за спиной. И как всегда, без единого слова они зашагали по Пушечной улице. Так у них было заведено.

– Все нормально, – сказала Лисе, когда они подошли к дому Трульса и Трюма. – И все-таки что-то не так, как будто… как будто…

– Как будто что-то совершенно ненормально? – предположил Булле. – Ты тоже заметила?

– Мама и папа не производят впечатления нормальных.

– У нас то же самое, – сказал Булле. – Если не считать того, что моя сестра и мама по жизни ненормальные.

– И почти все музыканты уходят из оркестра. Как ты считаешь, это нормально?

– Нет, это абсолютно и совершенно ненормально. Жутко ненормально, попросту говоря.

– Но в семействе Тране, во всяком случае, все нормально. – Лисе кивнула в сторону изгороди, окружавшей виллу. – В смысле, как всегда.

Так оно и было. Трульс и Трюм Тране стояли у сугроба за оградой и смотрели на них, злобно ухмыляясь, выжидая и держа наготове снежки. Обычно Лисе и Булле, пробегая мимо, получали вслед пару снарядов, но успевали увернуться, потому что Трульс и Трюм за последний год так растолстели, что руки плохо их слушались.

Однако Лисе чувствовала, что сегодня им так легко не отделаться.

Двойняшки перепрыгнули через изгородь и преградили дорогу Булле и Лисе. У каждого в руке был огромный снежный шар. И по тому, как на поверхности шаров заиграли первые солнечные лучи, Лисе поняла, что Трульс и Трюм полили их водой. Снежки были ледяными.

Булле тихо сказал:

– Лисе, спокойно. Предоставь это мне.

Лисе посмотрела на своего крохотного друга. Да, он часто раздражал ее, порой бывал невыносим и вдобавок был неряхой. Но она не знала более мужественного человека, чем он. Хотя иногда его мужество граничило с тем, что принято называть глупостью.

– Доброе утро, капитан Тране и капитан Тране! – торжественно возвестил Булле, сверкая улыбкой. – Ведь на головах у вас капитанские фуражки, не правда ли?

– Фуражки хористов, – хором сказали двойняшки с гордым видом.

Фуражки были белые с черным блестящим козырьком и кистями на шнурах.

– Хористов? – переспросил Булле. – Значит, вы не только играете на барабанах, но еще и поете? Кто бы мог подумать, что в этих крохотных телах прячется столько талантов!

– Талантов? – Трульс подозрительно прищурил один глаз. – Разве не ты заявил перед Рождеством, что чувство ритма у нас, как у двух печек? И за это мы тебя как следует вздули! – засмеялся Трульс. – Ха-ха!

– Надо добавить! – сказал Трюм и поднял руку с ледяным снежком.

– Но ведь я говорил не просто про печи, – сказал Булле, – а про печи Йотуль. Все знают, что нет печей с более развитым чувством ритма, чем печи Йотуль. Может быть, вы слышали о других печах, которые так хорошо пыхтят в ритме две четверти?

Трульс и Трюм смотрели на Булле, широко раскрыв рты. Пар вырывался оттуда, словно дым из печных труб.

– Он нам лапшу вешает, – прошептал брату Трюм.

– Но… – прошептал Трульс, – я верю ему, когда он говорит, что я хороший барабанщик.

– Это потому, что тебя легко обмануть, – прошептал Трюм.

– Да, меня легко обмануть, – кивнул Трульс.

– Будем бросать, – прошептал Трюм. – В голову.

– Да-да, разобьем его мерзкую башку, – подхватил Трульс и поднял руку с ледяным снежком.

– Позвольте, я немного облегчу вам кидание снежков в мою голову, дорогие братья Тране, – сказал Булле и снял с головы оранжевую шапку.

– Ха-ха! – засмеялись близнецы и отвели назад руки как можно дальше.

– А что это у него на голове? – спросил Трюм.

– Животное, – сказал Трульс.

– Я вижу, что животное, но какое?

– Маленькое животное.

– Может быть, это вошь?

– Да, – засмеялся Трульс. – У гномика водятся вши! Кидай!

– Приступайте. – Булле стоял совершенно неподвижно и улыбался. – Но как ваш добрый сосед, я обязан сделать предупреждение о последствиях бросания ледяных снежков в семиногого перувианского паука-упыря.

– Бросаем в голову! – крикнул Трульс.

– Подожди! – сказал Трюм. – Какое еще пре… предуп… ждение?

– Видите ли, – начал Булле, – будучи перувианцем, этот паук-упырь вырос в покрытых снегами, истерзанных постоянными войнами Андах, где снежки – часть суровой повседневной жизни. Вы слышали о тридцатилетней войне снежками? Нет? Хорошо, я скажу так. Если в Перри попадает снежок, он инстинктивно…

– Подожди! – сказал Трульс. – Что значит «ин-сти-нкт…»?

– Это значит «месть»! – крикнула Лисе и удивилась, услышав собственный голос. Но все равно продолжила: – Он заползает в ухо тому, кто бросил снежок. И ползет до самого мозга…

– Ой! – сказал Трюм.

Трульса так поразила эта новость, что он попробовал засунуть в ухо палец, но забыл, что на руках варежки.

– И начинает высасывать, – не унималась Лисе.

– Высасывать?! – хором закричали двойняшки.

– Пока не высосет… – прошептал Булле.

Трульс и Трюм машинально наклонились к нему.

– …весь мозг. – Он с хлюпаньем втянул ртом воздух, и двойняшки испуганно отскочили на шаг назад.

– Сначала из памяти исчезают таблица умножения и названия стран Европы, – сказала Лисе. – Потом все, чему учили в школе. – Ей показалось, что это не произвело впечатления, и она продолжила: – Ты забываешь ноты песни «Да, мы любим этот край», имена всех своих друзей, дорогу домой, и наконец ты забываешь, как тебя зовут.

Но Трюм только зевнул.

– А потом… потом… – продолжала Лисе, – потом…

Трульс поднял над головой руку со снежком.

– Ты разучиваешься есть, – сказал Булле. – Становишься тонким, как спичка, и умираешь с голоду.

Трульс и Трюм уставились на Булле широко раскрытыми испуганными глазами.

– Ну вот, опять, – заикаясь, сказал Трульс. – Он нам лапшу вешает!

– Фи! – сказал Трюм, протянул руку к голове Булле, потом вернул ее назад и раскрыл варежку.

В варежке сидел Перри.

– Ха-ха! – с триумфом произнес Трюм. – Я его схватил! Самый обыкновенный спаук!

– Оторви у него ногу! – крикнул Трульс и запрыгал. – Нет, оторви три ноги! И будет тогда трехногий перу… перуви… спаук-упырь!

– Я бы не советовал это делать, – сказал Булле.

Близнецы обернулись к нему.

– Всем известно, что трехногий перувианский паук-упырь втрое опаснее семиногого!

Близнецы уставились на паука.

– Лучше ты, – сказал Трюм и протянул варежку с пауком брату.

– Я? – сказал Трульс и отскочил. – Нет, уж лучше ты!

– Нет, ты! – сказал Трюм и взмахнул варежкой.

– Ты!

– Позвольте, это сделаю я! – вызвался Булле и отнял варежку.

Он осторожно взял Перри и усадил его себе на голову. Потом надел оранжевую шапку и отдал варежку Трюму.

– Но только тогда, когда вернусь домой, – сказал Булле. – Подобные операции с пауками должны проводиться при соблюдении строгих правил, специальной газовой горелкой, под наркозом и в присутствии взрослых. О’кей?

– О’кей, – тихо согласился Трюм.

– Пусть о’кей, – сказал Трульс.

– Желаю вам узнать еще много нового в этот прекрасный день, – сказал Булле.

И Лисе с Булле продолжили путь в школу.

– Я не знал, что ты способна на это, – сказал Булле, когда они отошли достаточно далеко.

– На что? – спросила Лисе.

– «Забываешь таблицу умножения и ноты “Да, мы любим этот край”». Ты сочиняешь лучше меня.

– Никто не сочиняет лучше тебя, Булле.

Она с хлюпаньем втянула ртом воздух. И они рассмеялись так, что толкнули друг друга и чуть не упали на скользком льду.

Так они и шли дальше, обмениваясь дружескими тычками, хохоча и издавая хлюпающие звуки.

Только в середине первого урока, когда фрекен Стробе заговорила о распространенных дефектах речи у норвежцев, Лисе все поняла. Поняла, что именно было не так. С ее родителями. И со многими другими людьми тоже. С Трульсом и Трюмом. С Беатрис.

И если хорошенько подумать, то это касалось всех людей вокруг нее. И когда она это поняла, у нее не только волосы на голове, но и почти незаметные волоски под мышками тоже встали дыбом.