Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов

Поначалу я не придала значения этому письму. Я думала только о том, почему мать нашла время связаться с Хелен, а мне не написала ни строчки. Почему она сочувствует Хелен, а родную дочь оставляет в стороне?

Постепенно мои эмоции отступили на второй план, и я вдруг разглядела Хелен: спустя десятилетия, скованная страхом, она возвращается на виллу, которая была для нее кошмарной тюрьмой. Воспоминания мучают Хелен до сих пор. Она рассказывает, как Амон Гёт ее избивал, скидывал с лестницы и орал: «Шлюха! Шалава! Грязная жидовка!»

В лагере у Хелен был друг, поддерживавший движение Сопротивления. Гёт его расстрелял. Она рассказывает о мужчине, которого полюбила после войны, он тоже был узником концлагеря. В браке они прожили тридцать пять лет, переехали во Флориду, родили детей. Забыть лагерь ему не удалось. В конце концов он покончил с собой. В предсмертной записке были такие слова: «Воспоминания преследуют меня каждый день. Я больше не могу».

Я стою в подвале, в темной комнатке, где жила Хелен. Крохотное окно почти не пропускает свет, виден лишь маленький кусочек сада. Здесь было тепло, Хелен спала не на соломе в продуваемом насквозь бараке, и, в отличие от других заключенных, ее не морили голодом. Ее освободили от тяжелой работы на каменоломне, где не разгибали спину большинство женщин в лагере. Она носила черное платье с белым передником и подавала на стол жаркое и вино. Хелен жила под одной крышей с человеком, который в любую минуту мог ее убить. Она была уверена, что встретит здесь смерть.

* * *

«Кто видел Гёта, тот видел смерть», – сказал один выживший. Лагерь Плашов стал Амону Гёту ареной для зверских убийств.

Об этом свидетельствует множество очевидцев. Стенографист Гёта, еврей Метек Пемпер, вспоминал, как однажды комендант во время диктовки вдруг схватил оружие, распахнул окно и начал стрелять по заключенным. Пемпер услышал крики, а потом Гёт вернулся к письменному столу и спокойно спросил, будто ничего не произошло: «На чем мы остановились?»

Когда Амон Гёт убивал кого-то, он потом уничтожал и родственников этого человека, потому что не хотел видеть в лагере «недовольные» лица.

Стелла Мюллер-Мадей, в прошлом узница Плашова, так описывает коменданта: «Если ему кто-то не нравился, он мог схватить этого человека за волосы и расстрелять на месте. Гёт был рослым, могучим человеком с красивыми, мягкими чертами лица и нежным взглядом. Так выглядел жестокий убийца, чудовище! Как подобное вообще возможно?»

Проводя казни на глазах у всех, Гёт стремился лишить заключенных даже мысли о побеге или сопротивлении. Когда он вешал или расстреливал людей на плацу^[8], включали популярную музыку. Если людей было много, их обычно расстреливали около холма, рядом с ямой для трупов.

Лагерь Плашов расширялся, заключенные поступали уже не только из краковского гетто. Здесь оказывались узники из других гетто, поляки, цыгане рома и синти, евреи из Венгрии. Были периоды, когда более двадцати тысяч заключенных жили в ста восьмидесяти бараках концлагеря, обнесенного четырьмя километрами колючей проволоки.

Стремительно взлетев по карьерной лестнице, Амон Гёт стал гауптштурмфюрером. Приумножая благосостояние за счет имущества заключенных, он жил в роскоши. Каждую неделю сапожник изготавливал ему новую обувь, а кондитер пек торты, от которых Гёт растолстел. На вилле устраивались вечеринки. Алкоголь, музыка и женщины должны были поднимать эсэсовцам настроение. Гёт держал лошадей и имел в распоряжении несколько машин. Он любил объезжать лагерь верхом на белом коне и совершать виражи на BMW.

Стенографисту Метеку Пемперу Гёт также надиктовывал письма родным в Вене. В них он не распространялся о повседневной жизни в лагере, а больше спрашивал отца о его издательских делах, а жену – о детях, Ингеборге и Вернере. Если Амон Гёт узнавал, что Вернер поколотил сестру, то отвечал: «Сын весь в меня».

В зависимости от настроения Гёт носил разные аксессуары. Если он надевал белые перчатки или шарф, а к ним фуражку или тирольскую шляпу, заключенные готовились к худшему. У него было две собаки с кличками Рольф и Ральф – дог и метис овчарки. Гёт надрессировал их так, чтобы они кидались на людей.

В 1944 году Гёт распорядился согнать детей в грузовики – на них узников из лагеря Плашов отвозили в газовые камеры Освенцима – и включить вальс, чтобы заглушить отчаянные крики родителей.

Можно решить, что Амон Гёт – идеальный образ для Голливуда. Если Адольф Эйхман долгое время считался воплощением хладнокровного «кабинетного» убийцы, которому все дозволено, то Амон Гёт стал гротескным убийцей-садистом. Образ разъяренного коменданта концлагеря, которого с обеих сторон сопровождали собаки, натасканные на людей, напоминает мрачный архетип, отсылающий к стихотворению Пауля Целана «Фуга смерти»^[9]. Стивен Спилберг изобразил Амона Гёта терзающимся психопатом, жестоким, но при этом почти нелепым.

Фильмы и телепередачи, посвященные Гёту, как правило, сопровождаются зловещей музыкой. Но его преступления не нуждаются в музыкальном фоне.

Настолько ужасающими были зверства Амона Гёта, что от них, кажется, проще абстрагироваться. Израильский историк и журналист Том Сегев в диссертации о комендантах концлагерей пишет: «Их нельзя назвать среднестатистическими немцами или рядовыми нацистами. Их отличали не тривиальные проявления зла, а скорее внутреннее соответствие этому злу. Большинство будущих комендантов очень рано примкнули к нацистскому движению; они с самого начала всячески поддерживали «коричневую»^[10] политику. В то время основная часть немцев еще не вступила в НСДАП».

Возможно, анализ Сегева чересчур прямолинеен. Неслучайно Марсель Райх-Раницкий, литературный критик, переживший Холокост, выступает против того, чтобы известных национал-социалистов изображали в фильмах исключительно монстрами. «Адольф Гитлер прежде всего был человеком, – пишет Райх-Раницкий. – Кем еще он может быть? Слоном, что ли»

Нацистских лидеров очень просто демонизировать. Их выставляют, как зверей в зоопарке: вы посмотрите на этих порочных извергов! Если следовать такому пути, не придется задумываться о себе и родных, а также тех, кто соучаствовал нацистам в меньших масштабах, – тех, кто не пускал евреев на порог, кто быстро и не оборачиваясь уходил прочь, когда евреев избивали и крушили их предприятия.

Гёт часто объезжал лагерь верхом{4}

* * *

Амона Гёта называли палачом Плашова. Я снова задаюсь вопросом, как он им стал. Сомневаюсь, что все дело в том, каким было его детство или как сильно он ненавидел евреев. На мой взгляд, все гораздо проще: убийства для Амона Гёта превратились в состязание, своего рода cпорт. В какой-то момент убить человека для него стало равносильно тому, чтобы прихлопнуть муху. Его чувства настолько притупились, что убийства стали развлечением.

Меня в кошмарах преследовала одна история. Рассказывают, что однажды Амон Гёт заметил, как голодная еврейка съела картофелину – одну из тех, которые в огромном котле варила для свиней. Он выстрелил ей в голову и приказал двум мужчинам бросить женщину, еще живую, в котел. Один из мужчин отказался, и Гёт его тоже застрелил. Не знаю, насколько эта история правдива, но я как наяву вижу эту женщину в кипящей воде.

Амон Гёт ставил себя выше других. Он проводил смертные казни под музыку, превращал шарфы и головные уборы в символ смерти, павлином расхаживал по небольшой убогой вилле. Это могло быть даже забавным – если бы люди не погибали. У Амона Гёта нарциссический тип личности, и дело не только в том, что он был самолюбив. Мой дед получал удовольствие, унижая других.

Я читала, как бабушка его идеализировала: Амон Гёт, человек солидный, мужчина ее мечты.

В то же время очевидцы описывают его как вспыльчивого, грубого, несдержанного. Он был зверем. В нем доминировали подчеркнуто мужские черты: властность, деспотичность. Главные понятия – униформа, дисциплина, родина.

Моя мать воспринимала его как отца, а не как коменданта концлагеря. Для нее он близкий человек, хотя она совсем его не знала. Мать была маленькой, когда Гёта повесили. Многие не раз говорили, как сильно она на него похожа. Наверное, для нее это было мучительно.

А я на него похожа? Спасибо цвету кожи, он меня отдаляет от Амона Гёта. Представляю, как мы бы смотрелись рядом. Оба высокие. Мой рост – метр восемьдесят три. Его – метр девяносто три. Для того времени мой дед был великаном.

Вот он в черной униформе с черепом на фуражке, и вот я – его темнокожая внучка. Что бы он мне сказал? К тому же я знаю иврит, так что точно стала бы для Гёта позорным пятном, выродком, порочащим честь семьи. Мой дед меня бы расстрелял.

Бабушку не задевал мой цвет кожи. Она всегда радовалась, когда я приходила в гости. Да, я была маленькая, но дети чувствуют, когда их любят. Бабушка меня точно любила. Мы были очень близки. Но не могу не думать о том, как она обнимала Амона Гёта, когда он возвращался после массовых казней. Как она могла делить с ним ложе и кров? Бабушка говорила, что любила его. Оправдание ли это? И достаточно ли его для меня? Разве допустима мысль, что Амона Гёта было за что любить?

Смотрюсь в зеркало и вижу два отражения. Мое и его. Но есть и третье – моей матери.

У нас троих волевой подбородок. Похожие носогубные складки.

Вот только рост и морщины на лице – это оболочка. А что можно сказать о душе? Много ли во мне Амона Гёта? И сколько Амона Гёта в каждом из нас?

Думаю, в каждом из нас присутствует частичка коменданта концлагеря. Если бы было больше – я бы, наверное, мыслила как нацист и верила в силу крови.

Внезапно в тишине раздается голос Малгожаты – польки, которая переводит для меня слова старика на вилле. Она рассказывает, как однажды встретила дочь Амона Гёта, Монику. Я засыпаю экскурсовода вопросами. Оказывается, мать посещала виллу с польскими школьниками. Среди них был еще один потомок нациста: Никлас Франк, сын Ганса Франка, генерал-губернатора оккупированной Польши.

Малгожата еще не знает, кто я. Спрашиваю, какое впечатление на нее произвела Моника Гёт. «Какая-то она была странная, очень грустная, – отвечает Малгожата. – Ни у Никласа Франка, ни у нее за все время не промелькнуло даже тени улыбки». Потом Малгожата добавляет: «Вот тут она погладила дверной косяк и сказала, что любила отца».

Погладила дверной косяк… Из сотен немецкоговорящих экскурсоводов в Кракове я выбрала именно ту, которая встречалась с моей матерью.

Я рассказываю Малгожате о своем происхождении. Наблюдаю за реакцией: недоверие, недоумение, смущение. Я прошу прощения, что скрыла свою личность, стремясь больше узнать о матери. Надеюсь, Малгожата меня поймет.

Я пообещала себе связаться с матерью до конца года. И вот год почти прошел. Уже осень.

Я хочу написать ей, когда буду чувствовать, что наконец готова.

В документальном фильме, где она встречается с Хелен, в прошлом горничной Амона Гёта, мать постоянно плачет. Видно, что история моего деда лежит на ней тяжким бременем. Краков для нее – особое место. Мне казалось, я смогу лучше ее понять, съездив в этот город.

Старик ведет нас с Малгожатой к выходу. Я плотно закрываю за собой дверь.

Сегодня у меня еще заказана экскурсия в Краков, по следам Оскара Шиндлера.

Ловлю такси, еду в Казимеж к месту встречи. Когда-то здесь находился еврейский квартал. Летом в Казимеже наверняка уютно и живописно, но сейчас темно и мрачно. Брусчатка мокрая от дождя. В нашу программу входит посещение старого еврейского кладбища, синагоги и еще нескольких мест из «Списка Шиндлера». Мы видим идиллические дворики и узкие улочки.

Во многих ресторанах Казимежа подают гефилте фиш (фаршированную рыбу) и кошерное мясо. В любовно обустроенных кафе все дни напролет звучит клезмерская музыка. Ритмы ушедшего времени. Повсюду в этом районе чувствуется музейность, зыбкость.

Тесные улочки и грубая брусчатка напоминают мне Меа Шеарим, квартал ортодоксальных евреев в Иерусалиме. Разница в том, что в Меа Шеарим евреи и сейчас живут, а в Кракове, по словам экскурсовода, еврейского населения осталось всего несколько тысяч человек (перед Второй мировой войной было около семидесяти тысяч). Большинство прогуливающихся сегодня по улицам Казимежа людей, исповедующих иудаизм, – туристы. В экскурсионной группе нас шестеро. Спрашиваю, откуда приехали остальные. Они отвечают: из Польши, США, Франции. Задают мне тот же вопрос. «Из Германии, вот как…» Радуюсь, что они не знают моей фамилии.

О семейной истории я мало кому рассказала: мужу, приемной семье и близкой подруге. И дело даже не в том, что мне стыдно, я просто не понимаю, как об этом говорить. Сложно делиться таким знанием. Я как должна начать разговор? «А, кстати, оказалось, что я внучка военного преступника». Прошлое давит на меня, и я не хочу им никого обременять. По крайней мере пока.

Небольшой группой мы идем дальше, через мост, на другой берег Вислы, в район Подгуже. Сюда согнали в гетто всех евреев города. Сквозь гетто ходил трамвай, на котором жители Кракова добирались в соседний район. На территории гетто никто не садился и не выходил, трамвай шел без остановок, окна и двери запирались. Каково было людям?

Там, где раньше был центр гетто, сегодня стоит огромное офисное здание, и рядом есть автобусная остановка. Поодаль видны уцелевшие фрагменты стен. Эти высокие стены, окружавшие гетто, наверху повторяли форму еврейских надгробий, словно то было послание: никто из вас не выйдет отсюда живым.

Память о жертвах увековечивает площадь Героев гетто. На ней установлены пустые металлические стулья. Это отсылка к тому, как выглядело гетто после выселения: все разгромлено, на улицах ни души, только мебель и личные вещи депортируемых. По-моему, инсталляция слишком отстраненная и неконкретная. Во время чисток в гетто расстреляли сотни людей. Каждый из этих стульев символизирует убитых евреев, однако совершенные здесь зверства остаются абстрактными. Впрочем, как их еще показать? Фильм «Список Шиндлера» нарочито демонстративен, но даже он, по мнению выживших, не передает всего ужаса, виновником которого был Амон Гёт.

* * *

Поляк Тадеуш Панкевич, в то время аптекарь в краковском гетто, описывал Гёта как рослого привлекательного мужчину с голубыми глазами, в черном кожаном пальто и с хлыстом в руке. Очевидцы рассказывали, что во время чистки в гетто Амон Гёт вырывал из рук матерей маленьких детей и швырял их на землю.

Перед выселением в краковском гетто жило около двадцати тысяч человек – на крохотном клочке земли, в постоянном страхе.

Амон Гёт приказал ликвидировать гетто 13 и 14 марта 1943 года. Ранее людей разделили. В гетто «А» поселили годных для работы, их планировалось перевезти в лагерь Плашов. В гетто «Б», которое отделили от гетто «А» колючей проволокой, поместили стариков, больных и детей. Они, по мнению нацистов, подлежали уничтожению.

Сбежать невозможно. Люди Гёта прочесывали улочки, проверяли каждую квартиру, заглядывали под кровати. В больницах пациентов убивали прямо на койке. По словам Тадеуша Панкевича, после выселения гетто выглядело так: «Словно поле боя. Тысячи коробок, брошенные чемоданы… на асфальте, мокром от крови».

* * *

Экскурсия продолжается. Моросит дождь, нужно укрыться. Милая пожилая дама зовет меня под свой зонтик. По тоннелю, который продувается ветром, мы идем в промзону. Перед серым трехэтажным зданием тридцатых годов останавливаемся. Это бывшая фабрика Оскара Шиндлера на улице Липова.

Сейчас здесь музей. Осматриваем экспозицию, посвященную истории Кракова до начала тридцатых. Разглядываем фотографии женщин на прогулке и мужчин, идущих в синагогу. Потом на Польшу обрушился блицкриг, за ним тут же последовала социальная изоляция евреев. На одном снимке немецкие солдаты срезают пейсы у ортодоксальных евреев.

У стены бывшего еврейского гетто в Кракове{5}

Я устала и еле ковыляю. С самого утра на ногах. Больше всего на свете хочется отдохнуть, где-нибудь присесть, но экскурсовод продолжает говорить. Я все чаще отвлекаюсь и пропускаю детали.

В последнем зале музея стоит макет лагеря Плашов. Крохотные модели бараков, вилла моего деда. Я присматриваюсь и снова убеждаюсь в том, как близко к лагерю и баракам находилась вилла Гёта. Бабушкины оправдания выглядят все более сомнительными.

Самому Оскару Шиндлеру и его фабрике на экспозиции уделено не так много внимания. Есть фотографии, документы, сохранившаяся мебель. В одном зале стоит огромный прозрачный куб, заполненный жестяными кастрюлями, мисками и тарелками, которые здесь производили. Экспонаты символически рассказывают историю предпринимателя и его работников. На стенах написаны имена примерно 1200 евреев, которым Шиндлер спас жизнь.

В конце экспозиции лежат две книги, белая и черная: в первой содержится список фамилий спасенных евреев, а во второй – погибших. Две книги как два пути. Помогать или убивать. Оскар Шиндлер или Амон Гёт. Такое прямолинейное разделение на добро и зло мне не понравилось.

Многие евреи пережили Холокост благодаря помощи укрывавших их родственников, друзей и коллег. Об этих героях почти не говорят. Безусловно, Оскара Шиндлера нельзя назвать чистейшим благодетелем, но личностью он был яркой. Мне сложно составить о нем четкое представление.

* * *

Оскар Шиндлер и Амон Гёт. Сверстники с одинаковой страстью к алкоголю, вечеринкам и женщинам.

Оба сколотили состояние за счет евреев. Гёт убивал и грабил, обдирая их до нитки. Шиндлер отнял у евреев фабрику в Кракове. Там он использовал узников концлагеря в качестве дешевой рабочей силы.

В Польше Оскар Шиндлер служил агентом абвера – немецкой военной разведки. Он был военным спекулянтом и приехал в Краков зарабатывать деньги. Основную часть нажитого имущества он затем потратил на спасение евреев.

Амон Гёт и Оскар Шиндлер, комендант и фабрикант, хорошо друг друга понимали. Оскару Шиндлеру нужны были дешевые рабочие, и тут он зависел от благосклонности Амона Гёта, которого называл Мони и которому дарил подарки и подсовывал красивых женщин. Одной из них стала Рут Ирен Кальдер, впоследствии верная спутница Гёта.

Хелен Розенцвейг говорила, что Амон Гёт считал Шиндлера лучшим другом. Ей тоже так казалось. При этом Шиндлер не раз обещал ее спасти. «Потом он надевал коричневую нацистскую униформу и они с Гётом устраивали жуткие оргии». Были и другие фабриканты, которые помогали рабочим-евреям и зависели от милости Гёта. Тем не менее они в пиршествах не участвовали. Хелен заявила: «Шиндлер пересек границу, которую пересекать не следовало». Несмотря ни на что, она все-таки считала его положительной фигурой: «Амон Гёт и Оскар Шиндлер. Оба наделены властью. Один с помощью власти убивал, а другой – спасал. Вот доказательство того, что выбор есть у каждого».

На этом же противопоставлении Стивен Спилберг выстроил «Список Шиндлера»: Амон Гёт словно злой брат-близнец Оскара Шиндлера. Они выглядят так, будто сделаны из одного теста, но их поступки не сравнимы друг с другом.

Гёт позволил Шиндлеру нанимать на фабрику заключенных Плашова. Для рабочих фабрики по производству эмалированной посуды даже построили отдельные бараки на ее территории. Там условия были гораздо лучше, чем в Плашове.

Стенографист Амона Гёта Метек Пемпер тайно встречался с Оскаром Шиндлером – и очень скоро увидел в нем спасителя. «Никому, кроме Шиндлера, не было до нас дела», – вспоминал он позднее.

Лагерь Плашов был создан как трудовой лагерь. Когда осенью 1943 года в СС распорядились переформировать трудовые лагеря в концентрационные, начали ликвидировать лагеря, где не производились товары, «имевшие военное значение или решающие для победы». Заключенных уничтожали.

Метеку Пемперу пришел в голову план добиться официального признания Плашова концлагерем. «Концлагеря в любом случае должны были сохраниться до конца войны», – считал Пемпер. Оскар Шиндлер заявил, что cможет производить не только кастрюли и ковши, но и детали гранат. Амон Гёт тоже хотел сохранить лагерь. Он предоставил начальству подготовленные Пемпером списки якобы произведенных товаров, ценных для войны. С января 1944 года Плашов официально считался концлагерем. Узников заново зарегистрировали, им выдали другую одежду. С появлением новых надзирателей Амона Гёта стали сильнее контролировать. Ему теперь требовалось получить из Берлина письменное разрешение, чтобы он мог мучить заключенных. «В документе было прописано определенное количество ударов плетью по обнаженным ягодицам» – такой пример пыточной бюрократии приводит Пемпер. В лагерь намного чаще стала наведываться инспекция.

Амон Гёт ездил в другие концлагеря и возвращался с новыми идеями, которые больше не мог воплотить в жизнь, – например, делать заключенным татуировки или устроить бордель для особо старательных обитателей лагеря.

 

В середине 1944 года встал вопрос о ликвидации лагеря Плашов. Войска вермахта отступали, Польшу отвоевывала Красная армия. Летом 1944 года спецподразделения СС провели в Плашове так называемую операцию эксгумации. Хотели замести следы: вскрыть массовые захоронения с жертвами чистки краковского гетто и другими убитыми, сжечь трупы. Всю неделю в лагере стоял нестерпимый запах, прах вывозили грузовиками.

Как сообщала Эмилия Шиндлер, в августе 1944 года Оскар забеспокоился о своих рабочих, поскольку Амон Гёт распорядился распустить Плашов, а всех заключенных отправить в Освенцим.

В те годы Оскару Шиндлеру принадлежал военный завод в Брюнлице, неподалеку от его родного города Цвиттау. Туда, в безопасное место, он и хотел перевезти рабочих. Эмилия Шиндлер рассказывала, что ее муж заваливал Гёта щедрыми подарками. Им удалось достичь «компромисса»: Гёт помогал Шиндлеру перевезти «его евреев» в Брюнлиц, а Шиндлер помогал Гёту сбросить часть балласта. В конце концов, на перевозку «евреев Шиндлера» в Брюнлиц согласились и высокопоставленные члены СС.

В список тех, кому позволили выжить, попали примерно восемьсот мужчин и триста женщин. До сих пор не ясно, по каким критериям отбирали людей. Есть свидетельства, что был подкуплен заключенный Марсель Гольдберг: в итоге он поменял несколько фамилий в списке.

После войны Оскар Шиндлер остался ни с чем. Бывшие узники концлагеря, обязанные ему жизнью, поддерживали его финансово. За спасение свыше тысячи евреев Шиндлер был удостоен награды израильского мемориала памяти жертв Холокоста «Яд ва-Шем». В 1974 году Оскар умер, его похоронили в Иерусалиме.

Существует множество версий, что двигало Шиндлером, по каким соображениям он спасал евреев. Вот к какому выводу пришел Метек Пемпер: «Ни до, ни после войны он не совершил ничего значительного. Вместе с женой он провел спасательную операцию, которая сегодня затрагивает весь мир. Дети и внуки шести тысяч человек напрямую или косвенно обязаны ему жизнью. Вот что самое главное. Остальное неважно».

Оскар Шиндлер (второй слева) с рабочими своей фабрики в Кракове, 1942 год{6}

* * *

Посещение музея Шиндлера подходит к концу. Я еще немного болтаю с милой дамой из экскурсионной группы, которая поделилась со мной зонтиком. Она еврейка, приехала из Америки. Ей чуть за 70. Отмечаю спортивное телосложение, короткие седые волосы и внимательный взгляд. Спрашиваю, одна ли она приехала в Краков. Нет, отвечает, с мужем. Оба выжили в Освенциме. Как только они пересекли границу Польши, ее мужа начали мучить панические атаки. Он не в силах снова посетить места своих страданий. Растерянный, он заперся в гостиничном номере, отказавшись от экскурсий, поэтому она ездит одна: вчера в Освенцим, сегодня в некогда еврейские места в Кракове. Ее очень огорчает то, что мужу настолько тяжело.

История этого человека, которого настолько травмировало прошлое, что он не решается выйти из отеля, отзывается во мне. Хочется приободрить пожилую женщину. Рассказываю, как жила в Израиле. Обрадовавшись, она закидывает меня вопросами. Мы еще какое-то время болтаем. Ей интересно, что я здесь делаю, что меня привело в Польшу. Снова выдаю себя за туристку, увлеченную историей. Предлагаю подвезти ее на такси до Казимежа, но она хочет пройтись.