Добровольный узник. История человека, отправившегося в Аушвиц

В то первое утро Шталлер приказал заключенным выстроиться в ряды по росту. Бывалые узники знали, в чем состоит упражнение, и подсказывали новичкам. Заключенные должны были назвать свой номер в ряду на немецком. Того, кто не справлялся с заданием, капо избивали^[139].

Шталлер выбрал Витольда и еще несколько человек, говоривших по-немецки, и повел их внутрь здания, в коридор второго этажа. Они выстроились вдоль стены, и Шталлер приказал им наклониться, чтобы получить, по его словам, «пятерку лучших». Капо сильно бил их дубинкой, и Витольду пришлось стиснуть зубы, чтобы не закричать. Видимо, Шталлеру понравилось их поведение, поскольку он назначил их старшими комнат и велел обзавестись собственными битами. Шталлер сказал, что избил их «просто для того, чтоб знали, каково это, и били точно так же, поддерживая чистоту и дисциплину в блоке»^[140].

Алоиз Шталлер. Ок. 1941 года.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Витольд вернулся на плац, где все остальные ждали перекличку. Заключенные из других блоков уже построились в шеренги. Кто-то ударил по металлическому бруску, свисавшему со столба во дворе, и появились первые эсэсовцы в зеленой полевой форме и высоких кожаных сапогах. Немец с детским лицом, гауптшарфюрер СС Герхард Палич, по совместительству исполнявший роль лагерного палача, дважды проверил номера заключенных из каждого блока, а затем подвел итог. Пять тысяч душ, судя по регистрационному номеру Витольда, плюс ночные мертвецы, сложенные в кучи в конце каждой шеренги. Витольду и остальным пришлось стоять смирно, пока подсчет не был окончен, а затем по команде «шапки долой» снять свои кепки, если они у них были, и ударить ими по бедрам. Те, у кого не было головного убора, имитировали действие руками. Мало кто справился с упражнением без заминки, и его повторяли до тех пор, пока заместитель коменданта лагеря гауптштурмфюрер СС Карл Фрич не дал понять, что доволен. Хриплым голосом он обратился к заключенным^[141].

«Ваша Польша погибла навсегда, и теперь вы будете платить за свои преступления трудом, – заявил он. – Посмотрите туда, на дымоход. Смотрите!» Он указал на здание, спрятавшееся за рядом бараков^[142]: «Это крематорий. Три тысячи градусов. Этот дымоход – ваш единственный путь на свободу»^[143].

После речи заместителя коменданта группа капо вытащила из толпы какого-то узника и избивала его до тех пор, пока он не превратился в неподвижное окровавленное тело, а охранники на башнях наблюдали за происходящим, держа наготове свои пулеметы. «Они хотели сломить нас, – вспоминал узник Владислав Бартошевский, – и они достигли своей цели, потому что мы начали бояться»^[144].

Портрет Карла Фрича. Винценты Гаврон. Ок. 1942 года.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

⁂

Снова прозвучал гонг, и заключенных распустили. Было воскресенье, выходной день, когда заключенные утром мылись и брились у себя в блоках. Однако новоприбывших оставили во дворе, чтобы продолжить муштру. Витольду, как старшему комнаты, разрешили вернуться в блок, но из окон наверху он наверняка видел, что происходило на плацу. Шталлер, держа дубинку в руке, инструктировал новичков, как правильно стоять и одновременно снимать шапки, и назначал групповые «спортивные» наказания: отжимания, приседания, прыжки и другие изнурительные упражнения, какие приходили ему на ум. То же самое со своими подчиненными делали капо из других блоков. Десятки заключенных перемещались по двору в разных направлениях бегом, прыжками, кувырками, вращая руками, словно балерины. Капо гонялись за теми, кто выбивался из сил, чем доставляли огромное удовольствие охранникам-эсэсовцам^[145].

Витольду казалось, что он видит сон. Мир был прежним, но люди в нем стали другими – омерзительными. Он закончил мытье и осмотрел блок, который состоял из полудюжины комнат, расположенных вдоль коридора, и личных апартаментов Шталлера на верхнем этаже. Заключенные в других комнатах не обращали на Витольда никакого внимания. Они были слишком поглощены своими делами – ссорились, кому первому достанется иголка, чтобы починить грязную одежду, или просто лежали у стен. В одной из комнат парикмахер блока брил головы и тела заключенных. За ломоть хлеба он соглашался использовать более острое лезвие^[146].

В Аушвице у людей, как правило, менялся характер. Непрекращавшееся насилие разрушало связи между заключенными. Они замыкались в себе, чтобы выжить. Люди стали «сварливыми, недоверчивыми, а в крайних случаях могли даже предать, – вспоминал один из узников. – Поскольку такими становятся почти все заключенные, даже спокойный человек вынужден занять агрессивную позицию». Некоторые пытались обеспечить себе защиту, объединяясь в небольшие группировки, но это лишь провоцировало рост насилия. В надежде получить чуть больше еды заключенные часто доносили капо друг на друга. Евреев быстро вычисляли и отправляли в штрафной отряд^[147].

Охранники-эсэсовцы в Аушвице.

Предоставлено Мирославом Ганобисом

Список действовавших в лагере официальных правил – и потенциальных нарушений – был непостижимо длинным и, учитывая особенную дотошность, свойственную национал-социалистам, охватывал самые интимные подробности. Например, нельзя было разговаривать во время работы, курить, быть вялым, засовывать руки в карманы, слишком медленно ходить, бегать с неспортивной осанкой, стоять без дела, опираться на свежевыкрашенную стену, носить грязную одежду, неточно приветствовать эсэсовца, дерзко смотреть, небрежно заправлять койку, облегчаться в неположенное время. И так далее, и тому подобное^[148].

Такие проступки карались телесными наказаниями. Приказы передавались вниз по цепочке подчинения, а исполнять их нужно было на плацу. Но на деле капо разбирались с наказаниями непосредственно на месте и действовали, как им заблагорассудится. Длинный список потенциальных нарушений означал, что узник в любой момент мог подвергнуться избиению^[149].

Тем не менее выжить было возможно, если не высовываться. Единственный по-настоящему важный закон гласил: не подвергай себя опасности, не будь первым или последним, не будь слишком быстрым или слишком медленным. Избегай контактов с капо, но если это невозможно, то будь смирным, полезным, вежливым. «Никогда не показывайте им, что вы знаете, ибо вы знаете, что они – дерьмо, – писал один из узников лагеря после войны. – Если тебя бьют, падай с первого же удара»^[150].

Между соседями по бараку существовало только одно правило: не воровать еду друг у друга. Правда, это не мешало заключенным придумывать тысячу схем, чтобы стащить у сокамерников хоть что-нибудь. Еда была лагерной валютой: запасная пуговица, кусочек мыла, иголка и нитки, бумага для письма, пачка сигарет – всё можно было купить за одну или несколько порций хлеба. Новоприбывших эксплуатировали, пока они не становились достаточно голодными, чтобы понять цену еды^[151].

Первые несколько дней, пока новички обрастали «лагерной шкурой», были самыми тяжелыми. Тех, кто не мог смириться с извращенными порядками лагеря, быстро приканчивали – например, одного заключенного забили до смерти после того, как он пожаловался эсэсовцу на насилие со стороны капо. Кто-то терял волю к жизни и становился жертвой других заключенных. Кто-то превращался в такого же психа, как капо. Большинство адаптировались как могли и старались думать только о поиске пищи, собственной безопасности и о крыше над головой^[152].

Витольд усвоил эти правила, но не понимал, как ему в такой безвыходной обстановке общаться с заключенными и тем более сподвигнуть их на участие в Сопротивлении. Он уже несколько раз ощутил приступы голода и жалел, что выбросил свой хлеб, но тут раздался обеденный гонг. Витольд, как старший комнаты, должен был принести и разлить суп, который привозили в пятидесятилитровых котлах из кухни, оборудованной под открытым небом на противоположной стороне плаца. Вместе с другими старшими Витольд поспешил через плац. Одним из старших был Кароль Щвентожецкий, земляк Витольда, и они успели переброситься несколькими фразами^[153].

Пока заключенные собирались на полуденную перекличку, Витольд и Кароль кое-как дотащили котлы с супом до комнат и принялись разливать жидкий ячменно-картофельный суп. Старожилы, такие вялые по утрам, бодро протискивались к котлу, стараясь быть первыми. Чтобы сохранить порядок, старшим приходилось бить сокамерников по рукам и головам деревянными ковшами^[154].

Новички, потные и грязные после пяти часов на плацу, недоверчиво смотрели на свои жалкие банки с супом. Старички быстро прикончили свои порции и снова встали в очередь, чтобы выклянчить добавку. Разливая еду и чувствуя, как на него уставились все глаза, Витольд осознал свою власть^[155].

⁂

Было воскресенье, поэтому во второй половине дня заключенным разрешили покинуть блоки и бродить везде, где им захочется. Многие остались у себя в бараках или пошли проведать друзей в других зданиях. Некоторые собирались возле входов в блоки или в центре плаца, зная, что к забору подходить нельзя под страхом расстрела. Витольду представился шанс отыскать Деринга и Сурмацкого, хотя он понимал, что друзья могли быть уже мертвы.

Туман рассеялся, и плац осветили лучи осеннего солнца. По краям плаца еще виднелась дорожка для тренировки лошадей. Площадь лагеря составляла не более 0,8 гектара, и короткая прогулка в любом направлении оканчивалась забором из колючей проволоки. Двадцать зданий лагеря располагались вдоль улиц, которые шли от главной площади. В одноэтажном блоке напротив бараков, где их брили ночью, размещался лагерный госпиталь – несколько комнат, отведенных для тех, кто был слишком болен и не мог работать. Никаких лекарств, разумеется, не было, но эсэсовцы должны были поддерживать видимость адекватного ухода за заключенными^[156].

Витольд предчувствовал, что найдет Деринга в больнице, но не знал, как туда попасть, поэтому решил изучить территорию лагеря. В углу стоял блок, отведенный для штрафного отряда, состоявшего из священников и евреев. В противоположном углу, рядом с кухней под открытым небом, был сарайчик столярного отряда. Отдел регистрации, где хранились личные дела заключенных, находился рядом с главными воротами и караульным помещением^[157].

В стороне от кучки заключенных Витольд заметил красивого мужчину, который сидел на груде камней. На нем были его собственные грязные парадные туфли (у эсэсовцев закончились сабо), как будто его арестовали прямо на торжественном ужине. Полосатая рубаха на спине была поднята, и другой заключенный осматривал его синяки.

«Эти чертовы капо ничего не понимают в военной муштре, – с горечью жаловался человек, сидевший на камнях. – Если бы они только позволили мне заняться этим, весь блок маршировал бы, как на параде, – и никого не пришлось бы бить!»^[158]

Эта мысль показалась его товарищу – тощему парню с ехидным взглядом – настолько нелепой, что он не сдержался и воскликнул: «Ты что, забыл, где находишься? В военной академии, что ли, муштруешь курсантов? Посмотри на себя – ты больше похож на нищего или на арестанта, чем на офицера. Мы должны забыть, кем мы были, и стараться не потерять то, что от нас осталось»^[159].

Витольд подошел и спросил, офицеры ли они. Ехидный представился Константином Пекарским и предложил называть его Кон (то есть «кот» по-польски). Человека с синяками звали Мечислав Лебиш. Они оба были лейтенантами конной артиллерии и прибыли в одной партии с Витольдом прошлой ночью. Мечислава избили в уборной из-за того, что он возмутился, увидев, как капо обращались с заключенным-евреем.

Джон Гилкс

Все трое обменялись своими наблюдениями. Больше всех говорил Кон, он даже похвастался своими успехами в прыжках на лошади, чем вызвал у Витольда улыбку. Витольд уже собирался уходить, когда ему преградил путь грузный немец. Это был капо, управлявший блоком Кона. Ему нужны были добровольцы, но никто не вызвался, и он выбрал десять человек, в том числе Кона и Витольда, и приказал следовать за ним. Заключенным предстояло набивать матрасы опилками. Это была довольно простая задача, и Кону удалось хоть немного отдохнуть после дневной муштры. С плаца доносились звуки побоев, а затем послышалось нестройное пение^[160].

Кон Пекарский. Ок. 1941 года.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Пока они работали, Витольд потихоньку расспросил Кона о службе. «Он говорил очень мягко, без гонора, – вспоминал Кон, – и предпочитал слушать, а не выражать собственное мнение». В тот момент Кон даже не догадывался, что Витольд проверяет его как потенциального кандидата в члены ячейки Сопротивления^[161].

Перед ужином состоялась последняя перекличка, во время которой больные заключенные, пытавшиеся попасть в госпиталь, должны были раздеться догола и пройтись перед заместителем коменданта Фричем. Большинство из них после одного-двух ударов возвращались обратно в строй. В госпиталь направляли только тех, у кого были сломаны руки или ноги или наблюдалось сильное истощение. Витольд снова подумал о Деринге и, вероятно, принялся размышлять, как попасть в госпиталь, не подвергаясь осмотру. Умерших за день сложили в ряд, посчитали и отнесли в крематорий^[162].

Заключенные вернулись в свои бараки на ужин. Каждому блоку полагалось несколько буханок хлеба, который доставляли из пекарни, расположенной за пределами лагеря. Задача Витольда состояла в том, чтобы разделить темный, тяжелый хлеб на порции примерно по двести граммов. Он раздавал хлеб с полоской свиного сала и кружкой кофе, приготовленного на отвратительной на вкус воде. Опытные заключенные советовали новичкам оставить часть хлеба на завтрак, но люди были слишком голодны, чтобы удержаться от соблазна съесть всё до крошки^[163].

После еды помощник Шталлера, Кацик, стал обучать заключенных лагерной песне – это были как раз те странные звуки, которые Витольд слышал днем. Их капо очень любит музыку, объяснил Кацик, и плохое исполнение сильно разочарует его. Пронзительным, жалобным голосом, который в других обстоятельствах вызвал бы у присутствующих смех, Кацик затянул первую строчку переделанной военной песни: «Я нахожусь в лагере Аушвиц, день, месяц, год, / Но я счастлив и с радостью думаю о родных, которые так далеко». Весь вечер они репетировали, а Шталлер время от времени просовывался в дверь, наклоняясь вперед, и слушал, сложив руки за спиной, будто испытывал огромное удовольствие^[164].

Прозвучал гонг, означавший «отбой». Заключенные уложили свои матрасы на пол и легли, чтобы Витольд сосчитал их и доложил Шталлеру. Потом капо прохаживался вдоль рядов, приказывая то одному, то другому заключенному показать ему ногу – так он проверял их чистоту. Нарушители получали несколько ударов по ягодицам. Наконец, Шталлер, тяжело дыша, выключил свет. После первого дня в лагере Витольд начал осознавать, что идея устроить побег наивна. Он должен предупредить Варшаву об условиях содержания в лагере. Интуиция подсказывала Витольду, что другие испытают такой же ужас, как и он сам. Если Ровецкий сообщит британцам, они обязательно отреагируют. Но кому можно доверить передачу сообщений на волю? Витольд надеялся, что какие-то идеи подскажет Деринг. Главное – найти его^[165].

Глава 4. Выжившие

Аушвиц, 23 сентября 1940 года

На следующее утро после переклички Витольд направился в госпиталь. Он надеялся найти Деринга. Капо набирали заключенных в отряды для работы за территорией лагеря. Новоприбывшие в замешательстве толпились у ворот, и бригадир крикнул, что всех их выпорет. Витольд с удивлением заметил, что этот поляк, отвернувшись от эсэсовцев, осторожно подмигивает заключенным^[166].

Витольд присоединился к больным, в ожидании проверки построившимся в шеренгу возле госпиталя. Утренняя процедура отличалась от вечерней: не нужно было ни перед кем прохаживаться, но те, кого отбраковали, считались уклоняющимися от работы, и их отправляли на плац для занятий спортом. Тем не менее в очереди были десятки заключенных. Немец-капо Ганс Бок, следивший за приемом больных, стоял на ступенях госпитального блока в белом халате и с деревянным стетоскопом в руке. Медицинского образования у него не было, но все знали, что он предлагал молодым заключенным работу в госпитале в обмен на сексуальные услуги^[167].

Витольду удалось найти предлог, чтобы проникнуть в здание минуя Бока. Внутри он увидел длинный коридор, где голые заключенные выстроились для дальнейшего осмотра. Некоторых уже поливали ледяной водой в душевой. В большей части комнат размещались палаты, где больные лежали плотными рядами прямо на полу. В блоке пахло гнилью и экскрементами^[168].

В одной из палат Витольд нашел Деринга. Витольд с трудом его узнал: Деринг был бледен и изможден и, казалось, едва стоял на странно распухших ногах. Скорее всего, они уединились в комнате младшего медперсонала и поговорили. Сначала Деринга призвали в дорожно-строительный отряд – это была очень тяжелая работа. Через несколько дней его в полуобморочном состоянии и с высокой температурой притащили в госпиталь. Сначала Бок забраковал Деринга, но ему все-таки повезло. Одним из сотрудников госпиталя был Мариан Дипонт, коллега Деринга, знавший его по работе в Варшаве. Он увидел, как Деринг выполняет упражнения на плацу, и уговорил Бока оставить его в госпитале. Деринг выздоровел и устроился на работу медбратом^[169].

Деринг согласился с мнением Витольда, что прорыв осуществить нереально. Сбежать из лагеря удалось всего одному заключенному, который сделал подкоп под ограждением из колючей проволоки. В ответ эсэсовцы устроили жестокую двадцатичасовую перекличку. Деринг предупредил Витольда, что тому еще не пришлось испытать на себе силу настоящего убийцы. Дубинки капо – это ерунда. При известной осторожности и везении побоев можно избежать. Настоящая опасность – это голод, объяснил Деринг. Оберштурмфюрер СС Зайдлер, который в первую же ночь сказал заключенным, что им осталось жить максимум шесть недель, лишь слегка преувеличил. Каждый узник должен был получать с пищей примерно 1800 килокалорий в день – две трети того, что нужно мужчине, занятому тяжелым физическим трудом. Учитывая то, что капо воровали продукты, а заключенные крали еду друг у друга, многие из них стремительно приближались к голодной смерти, потребляя меньше тысячи килокалорий в сутки (позже в СС изобрели простую формулу для расчета периода выживаемости: продолжительность жизни в месяцах = 5000 / дефицит калорий)^[170].

В лагере даже придумали прозвища для тех, кто был на грани голодной смерти: калеки, потерянные, сокровища и – самое распространенное – «музельманы», или «мусульмане». Вероятно, так их называли из-за того, что от слабости они раскачивались взад и вперед, будто молились. Витольд наверняка уже видел таких людей. Их лица исхудали настолько, что черепа делались выпуклыми, слишком большими для тощих тел и раздутых конечностей. Обычно они бродили вокруг кухни в поисках объедков и были легкой добычей для капо, которые любили над ними поиздеваться^[171].

Голод, по словам Деринга, был не просто смертельной угрозой: он служил отвратительным фундаментом системы капо. В лагере около входа был небольшой отдел гестапо, официально известный как отдел политики, где заключенные выстраивались в очередь по утрам и вечерам, чтобы доносить на своих товарищей. Остальные узники сторонились таких информаторов, но никто не мог быть уверен, что не окажется в подобном положении. Витольд понял, что нужно создать подполье, способное противостоять сокрушительной силе голода^[172].

Вечерний рынок. Ежи Потшебовский, послевоенные годы.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Один из путей – постараться равномернее распределять продукты. Витольд подумал, что мог бы убедить старших других комнат поступать так же, воззвав к их вере и патриотизму, но для большинства людей этого было бы недостаточно. Витольд должен был предложить еду. К его удивлению, Деринг сообщил, что дополнительный провиант получить можно. Их товарищ из Варшавы, Владислав Сурмацкий, был жив и работал в строительном отделе СС в группе заключенных-геодезистов, занимавшихся возведением разных объектов в лагере. Сурмацкий установил связь с одной семьей, жившей около станции, и эти люди передавали ему продукты, а он проносил их в лагерь под одеждой. Это был первый контакт с внешним миром, который открывал возможность не только доставать еду, но и отправлять сведения Ровецкому в Варшаву^[173].

Витольд попрощался с Дерингом и осторожно вернулся в свой блок. В тот вечер новичков собрали на перекличку рано – они стали лучше выполнять приказы, – и они видели, как возвращаются другие рабочие отряды. Колонны изможденных мужчин тащили умерших или толкали тачки с лежавшими на них трупами, и руки и ноги мертвецов стучали о борта тачек. Потом трупы бросили на плацу и подсчитали^[174].

Блок Витольда располагался напротив штрафного блока священников и евреев, которые выполняли самую тяжелую работу в гравийных карьерах. Евреи носили на форме желтую звезду. Их капо звали Эрнст Кранкеманн. Это был грузный человек, бывший парикмахер из Берлина. До войны он лечился в психбольнице и подлежал стерилизации согласно нацистской программе, но в итоге оказался в Аушвице. Его боялись даже другие капо. «Он был отвратительной, ужасной жабой, – позже писал один из заключенных. – Гигантский кусок мяса и жира, наделенный нечеловеческой силой»^[175].

Эрнст Кранкеманн. Ок. 1941 года.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Кранкеманн держал в рукаве нож, и Витольд видел, как он ходит вдоль шеренги и наносит удары тем, кто, по его мнению, неправильно стоит в строю. Одного человека он вытащил и забил до смерти. К тому времени Витольд уже был свидетелем десятка убийств, но сейчас он словно вырвался из затяжного оцепенения. Глядя из окна на строй заключенных, он был уверен: они чувствуют то же самое, что и он, – раскаленную добела ярость, пробивающуюся сквозь коллективный страх и апатию. Впервые с момента прибытия Витольд подумал, что сумеет собрать силу, способную дать отпор капо. Если ему удастся завербовать достаточно людей, они будут вместе с ним убеждать узников прекратить доносы друг на друга и помогать самым слабым^[176].

⁂

Эйфория была недолгой. Попытки Витольда в течение следующих нескольких дней привнести дух коллективизма в свою комнату не нашли поддержки у Шталлера. Казалось, этот капо инстинктивно понимал, что способность Витольда поддерживать в комнате порядок без применения грубой силы – вызов всей философии лагеря. Он предупреждал Витольда, что необходимо использовать более жестокие методы. Однажды утром немец рассердился и выгнал Витольда из блока на три дня, чтобы тот нашел работу в лагере.

«Просто чтобы ты понял, каково это на вкус, – сказал Шталлер, – и по-настоящему оценил комфорт и спокойствие жизни в блоке»^[177].

Чтобы попасть в хороший отряд, нужно было выдержать рукопашную после переклички. Витольд не знал этой хитрости и попал в гравийный карьер. Лагерь располагался в старом русле реки, поэтому гравий был повсюду, а у главных ворот находилась яма. Одна группа заключенных доверху нагружала тачки гравием, другая толкала их вверх по сходням на плотно утрамбованную дорожку вдоль ограды. Через каждые десять метров стояли капо с дубинками^[178].

Витольда определили во вторую группу. Загруженная тачка была тяжелой, и Витольд изо всех сил пытался удержать равновесие. Небо потемнело, начал моросить дождь. Ему и остальным приходилось бежать со своим грузом, а дорожка стала вязкой и скользкой от грязи. Завернув за угол, он понял, для чего предназначался гравий: из земли торчала труба крематория, словно саваном окутанная дымом. Витольд уже видел ее из-за ворот, но впервые подошел так близко. Дым проникал в его ноздри ужасающим сладким запахом жареного мяса^[179].

Крематорий работал всего месяц, но администрация лагеря уже беспокоилась о том, сможет ли он удовлетворить их потребности «даже в довольно благоприятное время года». В низкой постройке рядом с дымоходом располагалась двойная муфельная печь, работавшая на угле и способная сжигать семьдесят трупов в сутки. Эсэсовцы заказали еще одну печь, а также хотели увеличить производительность уже имевшейся: для этого необходимо было изолировать стену здания наклонным валом, который теперь помогал строить Витольд^[180].

Печь крематория.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Спустя два часа бега с нагруженными тачками Витольд был совершенно измотан. Он делал передышки, когда мог, но капо избивали тех, кого замечали за бездействием. Более длительный перекур получалось устроить, если капо решали прикончить кого-нибудь из заключенных за то, что он уронил или опрокинул свою тачку. В этот момент колонна останавливалась, и Витольд, делая глубокий вдох, пытался замедлить сердцебиение. Через некоторое время он неосознанно начал высматривать того, кто с наибольшей вероятностью оступится следующим – «какой-то адвокат с животиком… учитель в очках… пожилой господин», – чтобы сориентироваться, сколько ему ждать следующего перерыва^[181].

К концу дня он едва волочил ноги. Вечерняя перекличка под дождем длилась невыносимо долго. Он собрал всю силу воли, чтобы отложить немного хлеба на утро. Проснулся он голодным, все тело ныло от боли, одежда не высохла. К третьему дню он сильно ослабел и знал, что недалек тот момент, когда и на него набросятся капо с дубинками^[182].

За обедом Шталлер объявил, что Витольд может вернуться в свой блок.

«Теперь ты знаешь, что такое работа в лагере, – сказал капо. – Делай свою работу в блоке лучше, иначе я навсегда вышвырну тебя обратно в лагерь»^[183].

Но Витольд не желал потакать немцу. Утром после переклички он пошел к Шталлеру, чтобы сообщить, что в блоке трое больных и они не могут идти на работу. Шталлер снова впал в ярость. Очевидно, он считал, что Витольд должен был хорошенько поколотить больных.

«Больной в моем блоке?! … У меня нет больных!.. Все работают… и ты тоже! Довольно!» – кричал немец^[184].

Он ворвался в комнату. Двое мужчин лежали у стены и тяжело дышали. Третий стоял на коленях в углу.

Капо указал на него: «Что он делает?»

«Молится», – ответил Витольд.

«Молится? – спросил Шталлер недоверчиво. – Кто же его этому научил?»^[185]

Немец заорал, что этот человек идиот, что Бога нет, что это он, а не Бог, дает ему пищу. Человека, который молился, Шталлер не тронул. Он обрушил свой гнев на двоих других и избивал их, пока они, собрав последние силы, не встали на ноги.

«Вот видишь! – зарычал Шталлер. – Я говорил тебе, что они не больны! Они ходят, могут работать! Убирайтесь! На работу! И ты тоже!»^[186]

С этими словами он навсегда выгнал Витольда из блока. Задание оказалось под угрозой, но разве Витольд мог рассчитывать, что станет лидером для других заключенных, если позволит себе дать слабину? Отряды уже разошлись на работу, поэтому Витольд присоединился к тем, кого не приняли в госпиталь: эти люди должны были выполнять упражнения на плацу в наказание. Они стояли по стойке смирно и ждали капо. Два дня шел дождь, и на улице похолодало. У некоторых заключенных не было ни кепок, ни носков, ни обуви, и они ощущали, как влажный воздух с реки проникает сквозь тюремную одежду. Они дрожали, их руки и губы посинели, но двигаться было нельзя. В какой-то момент появился Шталлер. Похоже, он отвел того узника, который молился, в больницу на лечение – он был странным человеком, этот капо. Увидев Витольда, Шталлер остановился и загоготал^[187].

«Жизнь утекает сквозь пальцы», – сказал он, вытянул руку и стал перебирать пальцами, изображая дождь^[188].

Через несколько часов сквозь туман засияло солнце, пришли капо, и началась тренировка. Обычно занятиями руководил капо по имени Лео Вечорек, бледный сорокалетний мужчина с тонкими бровями и томными карими глазами. После особенно «урожайных» на убийства тренировок Вечорек любил играть на губной гармошке, сидя на ступеньках своего блока. Он велел заключенным встать в круг и отдал первый приказ: прыгать, прыгать, прыгать – как лягушка. Витольд тут же понял, что в его сабо, не подходивших по размеру, это невозможно. Заключенным разрешалось держать обувь в руках. Прыгая, Витольд отбивал ступни о грубую гальку плаца. Вскоре его ноги кровоточили, с каждым прыжком всё сильнее. Отдохнуть удалось только один раз, когда кто-то упал и Вечорек или другой капо прикончил его. Забивая человека, капо обычно шутили и передразнивали его, повторяя звуки предсмертного хрипа умирающего^[189].

Лео Вечорек.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

Витольд внезапно вспомнил сцену из детства. Несколько работников с фермы поймали и мучили какое-то животное. Оно умирало и кричало от страха, а они смеялись. Витольд был в ужасе от такой жестокости, он постарался забыть о том случае и вырос с верой в истинную доброту людей. Только теперь он вспомнил несчастное животное и понял, насколько был наивен. В детстве он увидел людей такими, какими они были на самом деле, – жестокими и порочными^[190].

Дорожно-строительный отряд. Ян Комский, послевоенные годы.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау

После обеда к Витольду и остальным присоединился штрафной отряд. В лагере был гигантский каток, который использовали для строительства дорог. Обычно такой каток тянут четыре пары лошадей, но в лагере в него запрягли пятьдесят заключенных-евреев. Второй каток, поменьше, тащили двадцать священников. На первый каток взгромоздилась рыхлая туша Кранкеманна. Он поднял дубинку вверх и держал ее как скипетр, время от времени опуская ее и нанося удары по голове какого-нибудь узника. Он катался по плацу взад и вперед, и если кто-то падал от его удара или от истощения, он заставлял других переехать упавшего человека. Безумная тренировка не прекращалась до вечерней переклички. Тогда Кранкеманн спустился, чтобы осмотреть расплющенные тела. Те, кто в этот день остались в живых, получили отдых^[191].

⁂

Третье утро занятий спортом Витольд встретил с мыслью, что этот день станет для него последним. Он стоял в кругу вместе с другими, спиной к воротам. Отряды расходились на работу, заместитель коменданта Фрич проверял номера. Наказание должно было начаться с минуты на минуту. Какое-то чутье заставило Витольда оглянуться, и он увидел, что к ним бежит капо, ответственный за распределение по отрядам, – Отто Кюзель, тридцатилетний бродяга и мелкий воришка из Берлина. Витольд был в таком отчаянии, что сделал шаг ему навстречу^[192].

Отто Кюзель. Ок. 1941 года.

Предоставлено Государственным музеем Аушвиц-Биркенау