Наша самая прекрасная трагедия

– Ага, – сказал он, – только знаешь, не думаю, что дело здесь во времени суток или районе, в котором я живу. Демонов рождают сами люди.

– Да, иногда кажется, что чертей во мне больше, чем в этом городе домов.

Я удивился, когда Гоголь поставил передо мной чашку чая – на него это совсем не было похоже. И только сделав первый глоток, моё лицо сморщилось, но в душе просветлело. Этот чай во всех смыслах обжигал.

– «Русский чай» – коктейль из чёрного крепкого чая пополам с водкой. На здоровье.

И сам сделал глоток из своей кружки.

Справедливо было бы спросить себя: зачем я вышел из дома?! Для чего на автобусе с ночными бродягами ехал в другой конец города, рискуя наткнуться на лихих прохожих и ввязаться в неприятную историю, а то и вовсе на одной из строчек некролога?! Такими вопросами можно мучить себя бесконечно, но вот кто точно не стал бы этого делать, так это Гоголь – в этом сомневаться не приходится. По телефону я сказал ему, что приеду и буду писать. Поначалу, я и вправду верил в идею писательской вечеринки, но для него это с самого начала для этого мои слова звучали так, будто я сказал их по-немецки. Все мои попытки серьёзно написать пару куплетов и поставить их на музыку с самого начал свёл на нет его «Русский чай». После него я свалился на диван, укрытый одной только простынёй, хоть и всё равно пытался написать хоть пару куплетов. Через пять минут я выпил ещё одну кружку чая, перечитал криво выцарапанные в блокноте фразы, затем, вы третью кружку и больше о них не вспоминал. И думать над тем, зачем я здесь, дальше не стал.

В этом доме вечно идёт ремонт и в нём никто в нём не живёт. Его облик зависит от сезона, погодных условий и времени суток. Ночью здесь не горит свет, а в дождь крыша местами протекает. Замой находиться здесь невозможно, но у нас всё равно получалось. Только здесь я впервые увидел, как вода в стакане на столе превращается в лёд. В феврале уже не так холодно как в декабре, поэтому сидеть внутри было более-менее сносно. Стены здесь иногда перемещаются и возникают новые комнаты. Объяснить, почему ремонт затянулся на такое долгое время не смог бы никто. Сам Гоголь говорил, что сначала он не должен был продлиться дольше трёх-четырёх недель. Но затем, всё пошло не по плану. Запоминать, как он выглядит – бессмысленно. Сказать, каким дом будет к легендарной минуте окончания перестройки – задача тоже не из лёгких. Его характер похож на людской – от молодости до старости, он успевает измениться сотни раз. Для него норма – незавершённость, а стабильность – постоянная изменчивость. Мы с Гоголем, Андреем и Хайдеггером сами были такими, потому и лучшего места для нас не сыскать на всём белом свете. А в эту ночь – теплее приюта, чем эти холодные стены, я не смог бы найти.

Гоголь, любивший за выпивкой поболтать, на этот раз молчал, отзываясь лишь тогда, когда у меня возникал к нему тот или иной вопрос, хотя, ответы на них интересовали меня не больше шума ветра за окном. Я говорил, чтобы услышать ещё хоть чей-нибудь голос и вспомнить, что я не один. Но темы для разговоров кончились, а качество моих вопросов с каждым разом только ухудшалось. Наконец, ему это надоело и вместо того, чтобы говорить со мной, Гоголь подошел к ударной установке, взял палочки в руки, и стал бить ими со всей силы по тарелкам, тем временем обеими ногами нажимая на педали хай-хэта и бочки. Затем, когда он начал добавлять в свой адский ритм том-томы и маленький барабан, зазвучали все ударные, к звукам которых он мог призвать. Поначалу, я думал, что он спьяну бесится. Но затем, когда он стал стремительно набирать темп, повторяя один и тот же мотив, в его адском звучании я услышал музыку. Это была ударная тема для песни, слова к которой мы ещё не успели придумать. Но для хорошей песни текст – всё равно, что правильные специи к мраморному мясу или хороший сыр к дорогому вину. Гоголь хоть и был писателем, но знал только ритм, а не слова. Вместе с ударной установкой, он говорил со мной том-томами и тарелками, будто они и были его ртом и языком. «Русский чай» обжигал внутренности, но зато помогал лучше понять эту речь, которую на ходу придумывал Гоголь. От перебоев с электричеством, мы сидели при свечах и фонариках на телефонах, отчего постоянно находились в полумраке. Если закрыть глаза на пару современных деталей, вроде смартфонов и последней модели макбука на столе у Гоголя, то легко можно было вообразить, что находимся мы в чьей-то крестьянской избе в позапрошлом веке. Закрывая глаза, делая глоток «Русского чая», я вижу, как проходят десятилетия, но не меняется ничего. Затем, я раскрыл их, словно вернувшись назад в будущее, и записал на бумаге вслепую несколько строк.

Так прошла целая ночь. Только ближе к предрассветным сумеркам я заметил, что Гоголь куда-то пропал. По этому поводу у меня не возникло лишних тревожных мыслей – всё-таки, это же Гоголь, ему в привычке периодически исчезать. Но он делает это всегда так, чтобы не причинять дополнительного вреда окружающим и на поиски нашего друга никогда не уходит много времени. Вот и сейчас, чтобы найти его, мне понадобилось всего пару минут. Он оказался в своём заднем дворе. Я обнаружил его за рытьём в куче какого-то старого строительного мусора, который забыли убрать. «Русский чай» по-прежнему оказывал на меня своё магическое действие, поэтому я нисколько не удивился столь странному поведению хозяина дома. Он сам позаботится о себе – в этом не приходится сомневаться. А мне же – нужно отправиться под крышу, найти себе какое-нибудь место потеплее и упасть в него, забывшись от усталости хотя бы на пару часов. Как бы я не бежал, усталость всё равно была быстрее меня – она догоняла и обгоняла мои ноги, угрожая вот-вот обрушить мне на плечи всю тяжесть мироздания. Я мечтал о том, чтобы заснуть и видеть сны о своей прежней «Schule», и видеть перед собой Берлин, а не Запорожье, хоть эти два города за полгода каким-то необъяснимым образом в моей памяти слились воедино – в кошмарный непостижимый гибрид. Я мог заснуть; но вместо этого выбрал встать на кривые ноги и по гиперболоидной траектории выйти обратно во двор, где Гоголь, как оказалось, искал лопату. А отыскав её, стал копать – сначала в одном месте, потом, убедившись, что в его подкопе ничего кроме червяков он не найдёт, принялся за другую ямку. Для меня, учитывая моё собственное состояние, и не такое показалось бы в порядке вещей. Дело было в другом – меня внезапно охватило любопытство и справиться с ним было невозможно. Потому, я и подошел к нему и проговорил сквозь сон что-то наподобие: «Что ты здесь роешь?». Если бы он переспросил, не разобрав ни слова моей речи, я бы не удивился.

– Я просто вот о чём подумал, – ответил он, – так, просто в голову пришло. Просто вспомнил кое о чём и вот я здесь. Не заметил просто даже, сколько времени прошло. Утро скоро?

– Да.

– Хорошо.

– Так, в чём дело?

– Да так, кое-что оставил здесь давным-давно. Может, даже ты помнишь.

Бросив копать одну ямку, он принялся за следующую.

– Понятия не имею.

– Ты тогда, вроде, был с нами. Точно, – он остановился, – мы выпивали здесь же, у меня, тогда-то ты с Хайдеггером и Андреем познакомился. Это было в сентябре, кажется, сто лет назад.

– В прошлой жизни.

– Ну ладно, ты хоть помнишь, чем я занимался между второй и третьей бутылкой?

– Я, кажется, тогда был уже мёртв.

– А, ну конечно. Я сам, как сделал это, так сразу и забыл. Было дело, ещё в школе, я издал свой первый роман… всего пару штук, с ошибками, со всеми гадостями. Всего пару штук. Они долго лежали у меня дома и у друзей. Так вот, в ту ночь ко мне пришла идея – между второй и третьей, я взял их и все их закопал.

– Зачем?

– А зачем планеты вращаются вокруг солнца?

– Что?

– Хрен в лицо! Я не помню, куда их дел. Но они должны быть где-то здесь.

– Да сгнили они уже – там ведь бумага.

– Нет, прошло не так много времени – что-то должно было остаться.

Теперь даже мне его занятия показались, выражаясь так мягко, как только можно, необычными. Я вспомнил врачей девятнадцатого века, которые ради знаний выкапывали мертвецов из могил. Только на самом акте копания в земле всё сходство между ними и Гоголем заканчивалось.

Не знаю, сколько ещё я там простоял. Помню только, что вся земля в его небольшом заднем дворике была вскопана и укрыта ямами, словно для посадки деревьев. Из состояния транса меня вырвал стук лопаты, выпавшей у него из рук. До меня не сразу дошло, что он сам её отбросил и на корточки присел не для того, чтобы раствориться во мраке, а чтобы вырвать руками из земли то, что он сам когда-то передал ей. Сморщенная и распухшая книжка в его руках напоминала младенца в строгих, но бережных объятиях акушерки. Только ребёнок этот не кричал и вообще не мог издать ни звука. Страницы и вправду сгнили, на них с трудом был различим когда-то стройный текст. Младенец был давно уже мёртв. Гоголь всё равно, будто не замечая состояния своей книжки, стал перелистывать затвердевшие от грязи страницы. Не знаю, что удалось там ему прочитать – какое-нибудь послание из прошлого в будущее, написанное им в детстве с кучей ошибок. Затем, он бросил книгу обратно в яму, даже не закопав её обратно.

– Я уже говорил, – сказал он, – пока ты лежал с блокнотом на диване, а я играл на барабане, мне вдруг подумалось… к чёрту этот «Русский чай». Ты хоть поспать успел?

– Нет.

Мы оглянулись вокруг и увидели мир, а точнее, вспаханный огород на заднем дворе и деревянные заборы соседей, будто сквозь линзы цвета синего Кляйна. Я так и застыл. А Гоголь, как оказалось, меньше чем я поддался рассветному эффекту. Он так и оставил гнилую бумагу лежать в земле, а сам направился к дому. Какое-то время я ещё находился на планете синего цвета; а затем, развернулся и направился вслед за ним.

В тот день я не явился в колледж. Какое там! Спал до полудня, а когда проснулся, внезапно посмотрел на предметы интерьера гоголевского интерьера вокруг себя и пейзаж за окном с ужасом, и отвращением, словно совсем недавно прибыл в этот варварский край. Тогда, я впервые за долгое время испугался по-настоящему, а не ради красного словца. Чего стоило обнаружить себя лежащим на диване посреди этого страшном в солнечных лучах доме, позабыв, что этому предшествовало. Если бы Гоголь был рядом, то всё это безумие было бы легче перенести. Но он снова куда-то исчез, как всегда, даже не попрощавшись. Видимо, судьбой предначертано мне справляться со всем самому.

Я позавтракал куском сыра и хлеба, которые нашел в хозяйском холодильнике, не подключённым к электричеству, но каким-то волшебным образом сохранявшего свежесть лежащих в нём продуктов. На газовой плите, я сварил себе кофе. На миг, можно было ощутить себя хозяином дома, но я быстро сообразил, что чем придаваться подобным мыслям со скуки, куда лучше их избегать, чтобы после ночи с «Русским чаем» не стало ещё хуже от осознания своего места среди этих развалин.

Покидая этот проклятый старый дом, я не стал закрывать его на замок, а лишь прихлопнул дверь для виду. Всё-таки, не я хозяин и не мне заниматься этим. Да и кто позарится на это незавидное имущество?! Если бы Гоголь заботился о нём, то вряд ли позволил бы себе вот так исчезнуть непонятно куда.

На автобусной остановке, пока было много времени, которое нужно было как-нибудь убить, я достал из кармана куртки блокнот, который взял с собой, чтобы за минувшую ночь заполнить все его страницы стихотворными строками. Только несколько страниц в нём были заняты текстом – неразборчивым, записанным расплывающимися в разные стороны словами и кривыми значками. Так и не увидев автобус в далике, я стал терпеливо перечитывать всё, что успел написать за эту дикую ночь.

Я остановился, только когда подъехала маршрутка. Зайдя внутрь, я покинул этот район. Никогда прежде я не был так возмущён и напуган собственными стихами. В основном, они в произвольном виде описывали все события, случившиеся за последнюю ночь, а так же некоторые видения, о которых я успел позабыть и причины, к ним приведшие. Колёса автобуса катились по асфальту, то и дело, вступая в ямы на дороге. Я думал обо всём написанном в блокноте, пытался придать ему смысла. Но это оказалась непосильным трудом. Абсурдность многих строк была выше моего понимания. Я не мог ничего изменить в своём тексте. Читая и перечитывая его, рано или поздно, забудешь о том, что значит быть человеком и ходить по земле.

2. Отто

Штефан вернулся слишком рано. Обычно, в это время он ещё на парах. Сегодня утром я не пересекался с ним – в этом не было ничего необычного, поскольку ему нет нужды вставать в то же время, что и мне. Но всё равно, перед уходом на работу я не мог побороть свои странные мысли. Я завтракал. И то взгляду моему покажется, что чего-то в доме не хватает, то уши уловят не ту тишину, которая стоит обычно в квартире поутру. На работе я забыл об этом и вспомнил лишь сейчас, когда прежние опасения всё меньше стали походить на дурное самочувствие. Спросить бы Штефана об этом: как прошел день в колледже? И, казалось мне, всё пройдёт, не будет больше лишних подозрений. Он ответит: «там всё хорошо». Но я услышал, как из его комнаты доносится звучание аккордеона. Его группа готовилась к концерту. Я решил ему не мешать. Ведь всё-таки это их время – вижу, как Штефан выходит на сцену и каждый раз для него как новый. Для тех, кто играет для зрителей, этот момент это значит всё: когда в тебя жадно впиваются десятки, сотни пар глаз, ни одно движение не ускользает от их пристального внимания. Приходится проявить все свои способности, без права на ошибку. Я понимал это и потому, услышав, как он играет, не стал стучаться в дверь и задавать ему вопросы.

Я вспоминал себя в молодости, когда был точно таким же, хоть мне и не аплодировали стоя и играть я не умел. Этот звук бьющихся друг о дружку множества ладоней запоминаешь на всю жизнь, до самой старости они не оставляют тебя. Наша жизнь состоит из бесконечно долгих часов скуки и коротких моментов абсолютной чистоты, подкрепляемых частотой волнительных ударов сердца.

В такие минуты, мне хочется верить, что даже все наши ошибки, совершённые нами в прошлом, в конечном итоге, идут нам на пользу. Только в этом городе Штефан раскрыл свой таланты, стал лучше учиться и повзрослел за несколько месяцев как за десять лет. Это помогает мне справиться с чувством вины за всё, что я сделал в Германии из самоуверенности и жадности, из-за чего мы теперь здесь. Меня не перестают терзать демоны прошлого – то, чего я больше всего боялся на родине, нашло меня и здесь, среди этих странных людей, которые так понравились моему сыну.

Солнце выглянуло из-за туч, всё ближе подступал вечер, а отметка градусника за окном падала всё ниже и ниже, хоть и до весны оставалось совсем немного. Пейзаж за окном стал для меня таким привычным, что я не мог уже представить, как выйду в магазин за покупками и на ценниках увижу евро, а стоя в очереди услышу немецкую речь. Случилось то, что Штефан переживал уже давно – это место стало не местом ссылки, а домом. Ни вторым, ни первым – дом он всегда может быть только один, там, где для человека есть место. И моё – здесь, в своей маленькой семье. В Германии никто уже не станет ждать нас с распростёртыми объятиями. Хотя, возвращение на родину неизбежно – если Штефан останется здесь, то его дети захотят вернуться туда, где им не пришлось родиться, в места, от которых мы вынужденно добровольно отказались. Я думал над этим, пока не заметил, что музыка перестала играть. Мне не удалось даже словить тот момент, когда Штефан положил аккордеон обратно на полку. Я встал и направился к нему, чтобы всё-таки спросить, где он был? Колледж он, и я уже в этом не сомневался, прогулял, поскольку вспомнил, что утром не видел его куртки, а это значило только одно – ночью он куда-то уходил. Решительно распахнув дверь, я наклонился вперёд в пространство его комнаты и собирался сделать первый шаг, как увидел, что Штефан лежал на кровати, укрывшись одеялом. Мягкий комок его спящего тела медленно подымался и опускался, а голова покоилась на подушке, выпятив вперёд губы, мирно прикрыв глаза. Я вздохнул и вернул ногу обратно за порог. Сложно было описать мои чувства. Вина, горечь, раздражение, но вместе с ними и пришедшее внезапно смирение, желание улыбнуться. И дополнившая их любовь.

Глава 10 Март

1. Хайдеггер

Он был самым странным из всех моих знакомых.

Однажды, Гоголь пришел на нашу репетицию полумёртвым. Оставшейся его половины было решительно недостаточно, чтобы играть так, как это у него получилось раньше. Отбивать на ударных ритм вполсилы недопустимо даже для репетиции – особенно для репетиции. Тот раз был худшим из всех и это понимали все. Мне пришлось успокаивать Штефана, чтобы тот не переборщил с обвинениями в сторону Гоголя. В любой другой день мне бы не пришлось этого делать – он бы просто не дал себя в обиду, а стоял на своём до конца, не оставив Штефану и шанса в словесной перепалке. Но сегодня, мы просто сошлись на том, что стоит закончить пораньше.

Давно уже мне не было так плохо оттого, что кто-то другой был не в ударе. А хуже всего было то, что Гоголь понимал это, отчего ему становилось ещё хуже, что, в свою очередь, ухудшало настроение мне, и так далее. И всё же, мне было далеко до кислого лица Гоголя, выражавшего такую тоску и отчаяние, что никому из нас с ним не сравниться даже в самые худшие свои дни. Тогда, я предложил ему выпить – сделал это, изо всех сил стараясь скрыть от него свои истинные намерения в чём-нибудь ему помочь, чем бы то ни было. Но разве возможно утаить что-либо настолько явное от того, с кем знаком так давно?! Сразу после репетиции мы решили, что пройдёмся по проспекту и обговорим то, что так его беспокоит; точнее, это я решал, а Гоголь в это время покорно слушал и кивал головой. Я уже стал жалеть о своей жалости и втайне питать надежду, что он всё-таки откажется и пойдёт домой один, пообещав сам во всем разобраться, а на следующей репетиции уже выложиться наполную. Хорошо, что этого всё же не произошло, и он принял моё предложение, иначе впоследствии я в течение многих лет не смог бы избавиться от стыда и вины перед ним за свою предательскую слабость. А так, придётся немного потерпеть и узнать, что за демон засел у Гоголя в душе.

2 .Гоголь

Я вышел в ночь, задолго до отправления поезда.

В это время суток у меня был, пусть и небольшой, но шанс вписаться в какой-нибудь заблудившийся ночной автобус, который отвёз бы меня до вокзала. В два ночи же я мог рассчитывать только на такси. Так почему же я не поехал на нём? Потому что это стоило денег. Каждая копейка, мелкая монетка, залежавшаяся в глубине кармане, была у меня на счету и я не мог позволить вот так растрачивать их впустую. Поэтому, я отправляюсь в дорогу намного раньше назначенного срока. А чтобы определить, где и когда начинался мой путь, то нужно будет копнуть ещё глубже – туда, где исчезает солнечный свет.

Все вокзалы нашей страны, в каком бы городе они ни находились, ночью сложно отличить друг от друга. Особенно это касается больших городов. Когда ты, ни в чём неповинный, растерянный путник прибываешь в эти серые старые здания и знаешь, что тебе придётся провести на них немало времени в ожидании своего поезда, сложно отделаться от острой брезгливости. Здесь насквозь пропитанные миазмами разложения перекликаются со звучанием одного и того же механического голоса, звучащего из динамиков каждую минуту, и со временем становящимся одним целым с покрытым плиткой грязным полом, деревянными сидениями зала ожидания, киосками с пивом и газетами и огромным, на всю стену, расписанием прибытий и отправлений поездов.

Делать нечего. Я падаю на кресло, одинаково удобное как для сидения, так и для сна, и погружаюсь в самые разные своим мысли, которые в такие минуты находят самую короткую дорогу до глубин сознания. Я ныряю в них так, как никогда не смог бы при обычных обстоятельствах. Но в том-то и дело, что во всём, что происходило со мной, было столько же, сколько в моей чашке кофе молока и сахара. Идеи, вспыхивавшие как искры в моей голове, открывали передо мной такие истины, которым лучше было и дальше оставаться тайной. Тем временем, пока воображение страдало от ангелов и демонов, нос осаждал такой запах, будто за моей спиной на одном из сидений заснувший, укутанный в чёрные тряпки и потерявший свой древний род аксакал, уже несколько часов как был мёртв.

Я прерываю свой рассказ, делая вид, будто пытаюсь припомнить что-то очень важное, а на самом деле, искоса поглядываю на Хайдеггера, насколько мне удалось его заинтересовать. Мы стояли у стойки возле студенческого кофейного ларька, закрывавшегося позднее всех в квартале. Рассказывать я начал ещё когда мы стояли в очереди, не стесняясь незнакомых ушей, прекрасно зная, что мои слова для них не больше звука и лишь для того, кому они были направлены, несли смысл, заложенный в них. Прерываться на то, чтобы сделать заказ не пришлось – там работала наша с Хайдеггером знакомая – улыбчивая, а в лучшие свои часы, немного грустная, отчего не менее прекрасная. Хайдеггер, не переставая меня слушать, показал ей указательный и средний палец: жест буквой «V» – «Виктория». Это было и её имя, и наш заказ – два двойных эспрессо. Кивнув, она принялась кофемолку, взяла в руку холдер и вставила в кофейную группу. Немного магии и через минуту оба стаканчика уже были у нас. Чтобы описать все свои мысли, мне не хватит и ста жизней, а ему достаточно легко жеста, чтобы получить то, что нужно было нам обоим.

Моргнув, я вновь вспомнил всё, что хотел рассказать Хайдеггеру и продолжил.

В это путешествие я отправился без всякой необходимости. В нём было меньше смысла, чем во всех предыдущих; но всё равно больше, казалось мне, чем если бы я просто остался сидеть дома. Обезумев от пьянящего воздуха ночи, я был готов добираться до вокзала хоть пешком, настолько действительность вокруг меня была мне безразлична. Оказавшись в зале ожидания, я понял, что не в деньгах было дело – я мог позволить себе такси. Но если бы я сделал это, то лишился бы того, ради чего отправился в это путешествие. Я хотел идти пешком: сквозь пустые тёмные улицы. Но, к счастью, на остановку вовремя подъехал автобус и мои шансы на выживание увеличились в несколько раз. Да, ходить ночью по городу небезопасно – именно это в нём меня и привлекало, хоть я и боялся в ту пору это признать для себя самого.

Я рассказал Хайдеггеру о том, что моё путешествие, как я понимаю его сейчас, было ради всех тех вещей, которые в обычной жизни невозможны. Если он хотя бы один раз в своей жизни замечал, что даже сегодняшние новые мысли – лишь копия вчерашних, то ему было бы легче меня понять.

«Как устроен мир вокруг нас?!» – этим вопросом задаётся и отмеченный международными премиями старый профессор физики, и подросток, увидевший нечто, поразившее его по дороге в школу. На него можно ответить одним словом – «сложно». А можно и двумя – «слишком сложно». Мудреца и простака отличает лишь количество слов в ответе, но смысл остаётся одним и тем же.

Когда механический меблировочный голос объявил о прибытии поезда, я вместе со всей толпой вышел на платформу. Тогда же, когда я смотрел на стремительно приближавшийся огонёк вдалеке на путях, мне открылся ещё один смысл моего путешествия – это была магическая, тайная красота. Её образ промелькнул прямо у меня перед глазами за миг, прежде чем воздушный поток от пронёсшегося мимо на огромной скорости поезда заставил меня сощурить глаза. А затем, когда вагоны постепенно стали замедляться, как бы я не старался, найти её я уже не мог. Все мои старые и новые мысли, тёмные образы в лучах скупого электрического света, покрывавшего перрон, лёгкая прохлада и едкий запах дыма со вкусом стали и камня. По отдельности всё это страшно раздражает и утомляет. Но все вместе, они дали мне возможность прикоснуться к тени той магии, что скрыта от посторонних глаз. На её поиски я и отправляюсь. Пусть ждёт меня – я уже в пути.

«Мечта о блинчике – это всего лишь мечта и никогда не сам блинчик. Мечта о путешествии – всегда путешествие». Эти слова я часто повторял просебя в пути.

Своей попутчице, доброй пожилой женщине, я соврал, что каждый уик-энд отправляюсь в путешествие в город, который выбираю случайно, ткнув пальцем в карту. Зачем я сказал ей это?! Тогда, мне никому не хотелось признаваться, что понятия не имею, зачем меня понесло в Полтаву. Даже родителям я сказал, что поехал в гости к другу, хоть никогда я не был знаком ни с кем из этого города. Идеи сами приходили ко мне в голову. Я думал, что знаю теперь многое, о чём не догадывался раньше и сам не знал, откуда.

Полтава – не из тех городов, о которых можно судить с первого же на них взгляда. Это город самодостаточный, ничего никому не задолжавший. Всё, что происходит в нём, думал я по пути от вокзала к центру, направлено исключительно на пользу Полтавы, потому и снимки здесь выходят не самые лучшие. Да, есть несколько мест, где можно сделать отличные фотографии. Но самому городу как будто неприятно из-за того, что его пытаются копировать.

Затем, я рассказал Хайдеггеру, какой я выбрал маршрут. Двигаясь от окраины к центру, я старался держаться в стороне от туристических кварталов. Мне казалось, что я следую по пути, который проходят каждый день сами местные жители, добирающиеся с работы до дома и наоборот. Хотя, тогда я понятия не имел, по каким именно путям проходят ежедневные миграции рабочих Полтавы. Согласно моим убеждениям, центр – это место, куда настоящая культура добирается в последнюю очередь. Я не так часто путешествую, но когда случается такая возможность и настроение, я не изменяю своему стилю исследования новых, незнакомых мест.

Тогда мне показалось, что Полтава – самый уютный из городов, в которых мне когда-либо приходилось бывать. Его скромные размеры, опрятный вид старых кварталов, духовное разнообразие окраин – всё это в один миг покорило моё сердце уже после первых часов ходьбы.

Хайдеггер вряд ли мог разделить мои чувства. Ему нравится больше, когда людей либо нет вообще, как в диком лесу, либо когда их так много, что не протолкнуться, как в токийском или московском метро. Средние, небольшие и немаленькие города были ему неинтересны, и слушал меня он лишь потому, что ему стало совсем уж меня жалко. Да, ему казалось, что это его долг – поддержать меня, чтобы группа не лишилась своего ударника в столь важный для всех нас момент. Он верил, что выговорившись, я снова встану на ноги и буду играть как прежде – разгадать его намерения было не так уж и трудно. Но у меня самого на этот счёт были совсем другие планы.

Я продолжил свой рассказ: есть только один верный способ натянуть на себя шкуру жителя любого города – это сесть в тени какого-нибудь сквера, достать из рюкзака еду и перекусить, не торопясь, наблюдая за тем, как жизнь будет медленно проходить мимо тебя. В такие минуты, все тревогу исчезают. Волноваться во время обеда – вредно для пищеварения. Когда я ем – я смотрю вовнутрь себя, всем телом ощущая вкус блюда. Если твой ленч проходит в тишине и на природе, то оглянувшись вокруг, на миг может показаться, что ты един со всем миром вокруг. И оглядываясь по сторонам – ты всё так же смотришь вглубь себя. Что снаружи, то и внутри.

Дальнейшие мои слова описывали мелкие и незначительные эпизоды, произошедшие со мной во время шестичасового пребывания в Полтаве – даже такого срока для этого города было слишком много. Так, Хайдеггер бы уже давно дошел до дома и занимался бы какими-то своими скучными делами – как же он ненавидел меня за то, что я всё никак не мог закончить, и не давал ему ни единого повода сбежать. Плохо так думать о друзьях, но он был именно таким: предложив помощь, он уже через минуту начнёт раздумывать над тем, как бы поскорее избавиться от тебя. Он страдал оттого, что ему приходится выслушивать мои глубокие размышления про углы домов, потрескавшейся настенной штукатурке и старых детских площадках в полтавских дворах. Кофе мы с ним уже выпили. Теперь, мы ходили по кругу и разглядывали лучики искусственного света уличных фонарей, автомобильных фар и окон жилых домов. Я продолжаю рассказывать, а он слушает, если и отзываясь на мои слова, то только в мыслях.

«Белую беседку» – самую любимую и чуть ли не единственную настоящую достопримечательность старого города я нашел не с первой попытки, хоть затем и понял, что всё это время просто бродил кругами. За это время, я нашел четыре места, откуда открывается отличный вид на город – о нескольких из них вряд ли догадываются даже некоторые местные жители. Но панорама долины, открывавшаяся с беседки, заставила плакать мою больную душу и сердце. Тогда, этот вид показался мне настолько прекрасным, что надолго поразил моё сознание. И, тем не менее, в нём не было ничего особенного, за что можно было бы в него влюбиться, и глаза мои, глядя на него, равнодушно оставались сухими. Но я знал, что хватило бы одной банки пива, чтобы заставить свои неприступные очи прослезиться в унисон с душой. И тогда, я направился на поиски пенного, будто от этого зависела моя жизнь.

Хайдеггер посмотрел на меня – всего на мгновение, но из него вырвался это взгляд, как бы говоривший: и в кого же это ты такой уродился, Гоголь? Тоже мне, любитель раздувать самые обычные вещи до космических масштабов. Заговорив про поиски пива в Полтаве, я вспомнил про свой ром, лежавший у меня дома. Впервые за долгое время, я решил отойти от темы своего путешествия в другой город и предложил продолжить наш познавательный разговор за стаканчиком другим рому.

– Ну уж нет, – сразу же отрезал он, – ты знаешь, мне иногда самому хочется душевно провести вечер. Но если я сейчас выпью, меня стошнит. Вот и зачем оно тебе надо?! Ты что, никогда видел, как твоих друзей выворачивает наизнанку и тебе не терпится насладиться этим зрелищем, а?

Дураков нет, я сразу всё понял. И вернулся к Полтаве – к злоключениям в поисках пива. В будущем все, кому не лень, могут обвинить меня в том, что я всё выдумал и выдавал за реальность то, что было не более чем фантазии и домыслы, прямо указывая на противоречия и неточности в моей истории. А я всё равно буду пересказывать их такими, какие они есть, если мне удастся выполнить хотя бы десятую часть своих планов по покорению литературного мира и кому-нибудь будет дело до того, о чём я говорю.

История, как термин – сама по себе служит обозначением историям вымышленным и невымышленным; поэтому говорить здесь об истине в последней инстанции не приходится. К тому же, прерывать интересную историю по такому незначительному поводу как недостоверность некоторых событий – было бы неправильно и нелепо со стороны слушателя. Уже и не вспомню, когда я подловил себя на том, как сам верю всему, что говорю. Хотя, зачем мне верить, если многое действительно произошло?! Всё это не так важно по сравнению с тем, что Хайдеггер, вслушиваясь в каждое моё слово, переживает эту пивную трагедию как свою собственную.