Так стали появляться корабли дураков. В первое время, на них сгоняли всех, кто лишился разума и отправляли в свободное плавание, чтобы те пропали где-нибудь – и лучше как можно дальше. Безумцы кочевали из города в город, ища себе место, где их не гнали, где они могли найти душевный покой. Легко представить, сколько людей погибло прежде, чем у кораблей появились капитаны, которые определяли курс и назначали законы. Они и стали первыми, кто лечил больных. Были случаи, что безумцы выздоравливали. Они заново учились жить и находили себе семьи на берегу. Тогда, корабль дураков с радостью прощался с ними. Но многие буйные безумцы, кого корабль приковал к себе цепями в буквальном смысле – находили на них и свою смерть. Ничего другого мы не могли для них сделать.
Если кто попадал на такой корабль по ошибке – он быстро сходил с ума.
Странствующие дураки причаливали в портах лишь за тем, чтобы пополнить запасы воды и еды; попытать счастье найти новый дом. Но все они, так или иначе, были изолированы от мира на своих кораблях; и в собственных головах.
Я долго ждал, пока мир покажет лишь одну – хотя бы одну черты, которая бы доказывала, что в нём осталось ещё что-то человеческое и справедливая. Но я этого так и не дождался. Теперь я тут; и живу я так.
Многие назовут меня просто убийцей и разбойником, которого трижды ловили, трижды приговаривали и трижды рубили голову. И каждый раз я оживал и начинал всё с начала. Я не знал другого пути, чтобы удержать себя на плаву в этом мире.
После падения Рима я долго ждал, пока вновь не сменятся времена и мир перестанет быть таким жестоким. Я ждал нового человечества и новой Европы. Но мир никогда не перестанет быть таким, каким он есть. И изменить каждый может лишь сам себя – восстать против собственной внутренней вселенной. Кто знает: станешь ли ты после этого безумным или наоборот. Любые изменения и любая борьба – только к лучшему.
И всё же, тёмные века – почти прошли; как и в Европе – так и внутри меня.
Я шел по пристани: от трактира к кораблю. Мои люди были уже на борту; но я не особо торопился возвращаться к ним. И я шел так вперёд, мысли вертелись в голове и кусали меня подобно диким зверям, пока не сел у великой реки и горько заплакал.
Вокруг меня были только ночь и скорбь, с характерной для них пустотой мыслей и формы. Я подумал о том, что всё время именно этим и была вся моя безумная долгая жизнь – ночью после трагедии.
Но река – была во много раз старше меня; и видела она куда больше смертей, страданий и несправедливости. Я мог сидеть у неё часами; а затем – днями, неделями, проходящими мимо меня незаметно. Ведь что для меня время? Это безумие человеческого мира; от которого – река свободна. Нас с ней не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. Всё самое прекрасное, что когда-либо строили люди – они возводили на берегах реки. И если бы ангелы, спустившиеся на Землю, решили бы не принимать людской облик – они стали бы реками.
Да, я мог просидеть там ещё очень долго, глядя своему ангелу прямо в лицо. Так и произошло бы, если бы настоящий демон не нашел меня. Сначала, он казался мне ангелом.
Я не услышал её шагов; я не заметил, как она села рядом со мной. Только когда она повернула голову в мою сторону, я невольно отвлёкся и развернулся в её сторону. На месте, где совсем ещё недавно была пустота – сидела прекрасная девушка. Тогда, я удивился тому, как её глаза похожи на мои. Нас окружала непривычная для портового города, пусть и такого маленького, тишина. Мы смотрели друг на друга – я должен был испугаться или хотя бы удивиться. Но мой взгляд застыл на ней и мы оба не знали, какие здесь можно найти слова. В море тоски всегда найдутся такие островки, за которые хотелось бы ухватиться покрепче и помнить только их, без всего остального. Это был как раз такой миг. Пусть бы всё так и оставалось.
Спустя тысячу лет, когда я вспомнил о ней, я удивляюсь, когда тогда сумел начать разговор первым. Мне легче думать сейчас, что слова сами нашли меня в нужный момент.
– Никто не знает, откуда к нам приходит горе.
Я сделал вид, что размышляю вслух, подобно тоскливому полуночнику, обращаясь ни к кому, даже не к себе. Идеи сами проецировали себя в реальность.
– Кто плывёт за его течением, шатаясь по волнам; а кто мирно живёт у него на берегу, каждый день окунаясь в него с головы до ног и нося его с собой как одежду – продолжал я – ведь я безумен, не забывай, – вам – жителям суши – никогда не понять настоящего горя человека воды. А нам: остаётся только смеяться над вами, ведь мы живём в разных мирах – что для нас смешно, вас доводит до слёз.
Иногда, мне нравится моё безумие – оно даёт мне право говорить в разговоре о том, чего я хочу, без всяких прелюдий. Я могу сказать всё, что угодно – первое, что приходит в голову; ведь мир, в котором я живу и всё происходящие в нём события – для всех заранее означают лишь чепуху и вымысел.
Обычно, люди уходят; и сразу забывают о том, что услышали от меня. Но эта девушка посмотрела на меня так, как один разумный человек смотрит на другого – и сразу становится ясно, что эти двое говорят на одном языке, понятном лишь им одним. Не помню, как давно я уже не испытывал на себе подобных взглядов.
– Но оттого, – неожиданно заговорила она на нидерландском, – страдания людей, топчущих землю – не становятся легче горя тех, кто качается по волнам и не видит на горизонте суши.
Звучание этого языка вкусно как сыр и приятно как свежий ветер, дующий в поле. Я улыбнулся.
– Ты – говоришь совсем как я, – сказал я на нашем с ней языке, – а знаешь ли ты, что я – капитан корабля дураков и что приличным дамам следовало бы опасаться таких людей как я.
– Спасибо за совет – мне очень приятно. Но я не приличная дама, – покачала она головой, – а кто ты такой – мне и так известно; может, даже больше, чем сам ты знаешь о себе. Ты говоришь на прекрасно нидерландском, будто родился там.
– Я просто долго жил в этой прекрасной стране.
– А я родилась там. Но французским, немецким и английским я тоже владею.
– Тебе, наверное, пришлось много путешествовать, раз ты говоришь на стольких языках.
– Я никогда не была в Англии; зато говорила со многими торговцами в Антверпене, которые родом были оттуда. Они меня всему и научили. Умные; но жадные и страшные люди.
– А я был в Англии – волшебная и прекрасная страна; но жизнь в ней – тяжёлая и совсем не сказочная.
– Есть ли места, в которых ты ещё не был?
– Хоть я и живу уже две тысячи лет – я всё ещё не смог побывать везде в этом мире. Большую часть своей вечности я потратил на сидение в четырёх стенах за перечитыванием древних книг, многие из которых теперь не существуют. В основном, маршрут моего корабля лежит по Рейну, но заплываем мы иногда и в море, и в другие реки. Скучать нам не приходится, как и стоять на одном месте; но куда бы мы ни прибыли – нас ото всюду гонят. Поэтому, мы двигаемся дальше.
Если она лишь притворялась, что внимательно меня слушает, то это у неё удавалось хорошо. А затем, она сказала:
– Тот человек, которого ты пристрелил в таверне, – её глаза скользнули вниз, заглядывая вовнутрь меня, – он был моим лучшим другом. Единственным, кто заботился обо мне.
После этих слов я не знал куда смотреть и куда деть глаза.
– Откуда тебе было знать?! – сказала она.
– Он хотел убить меня.
– Да, он вёл себя не так, как достойный человек. Но что делать тем, кто без него останется ни с чем?! Одним выстрелом ты ранил не только его – но и множество невинных.
Я быстро заморгал.
– Лучше бы ты убил его – так, он бы не мучился.
– У меня была всего одна пуля.
– Ты мог попасть ему и между глаз, если бы захотел, – она резко повысила голос, – но не сделал этого.
И вот: первая слеза потекла уже по её щеке.
– Он мог бы быть убитым в бою; но вместо этого, он был ранен – а значит лишен возможности вернуть себе достоинство и обречён на худшую участь, которая может постигнуть такого как он.
– У меня есть и вторая пуля, – от страха и растерянности, я произносил первые слова, приходившие мне в голову, – в кармане. Или я могу вызвать его на поединок, где наличие здоровых ног – не главное. В этом поединке мы сможем сразиться на равных и у него будет шанс вернуть себе свою честь. Это всё, что я могу для него сделать. Этого ты хочешь?
– Нет, – она вытерла слёзы со щеки, – всё это – уже не столь важно. Никто уже не вернёт ему то, что он потерял сегодня ночью. А он – единственный человек, который заботился обо мне с тех пор, как мой отец умер от гриппа. И ты даже не представляешь, как я ему благодарна.
Она ненадолго притихла, давая мне время собраться с мыслями.
– Но за все эти годы: я его уже достаточное количество раз отблагодарила. Так что, думаю, я расплатилась с ним за всё.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, – ответила она, немного подумав, – и теперь: дальше по жизни и до самой смерти мне придётся идти одной – пока какой-нибудь разбойник с большой дороги не поймает меня, не наиграется мной и не убьёт, или пока очередная болезнь не свалит меня с ног. Но не думай, что я жалуюсь на жизнь и на Господа. Я прекрасно знаю, что этот мир мне ничего не должен; как и я ему – ничего.
Её голос вновь стал холодным и спокойным. С каждой новой минутой она пугала и очаровывала меня всё больше. Она говорила со мной так, будто скрывать ей было нечего – но загадка в ней определённо была. И я не мог просто уйти, оставив ей нераскрытой.
– С самого начала ты всё правильно понял, – тон её был ледяным, – да, я пришла сюда, чтобы в последний раз отблагодарить своего друга за всё, что он для меня сделал. Он не сможет жить в унижении и бедности, лишившись ног. Раз ты сделал его таким – так избавь его от страданий. И я каждый день буду молиться, чтобы его душа попала в Рай.
Я кивнул; ничего другого мне и не оставалось.
Мы вместе вернулись в злополучный кабак. Только тогда я вспомнил, что мои друзья на корабле, наверное, уже заждались меня. Но я мысленно ответил и им, и всему миру: это дело – куда важнее всех прочих; остальные подождут.
Хозяин смерил меня недобрым взглядом, хоть моя монета теперь лежала в его кармане. Одна его рука лежала под стойкой, где, видимо, он держал топор. Но мешать нам подняться на второй этаж он не стал – хоть и знал, что там лежит раненный мечник. Уже на последней ступени я посмотрел вниз. Хозяин всё так же смотрел на нас безумными глазами; но не двигался с места. Нет, скорее всего, это было не совсем безумие. Ужас – все маскируют его за подобной злобой.
Когда дверь в его комнату отворилась – я подумал, что за убийство лежачего – меня и всю мою дурацкую команду могут ждать серьёзные проблемы. Если на схватку с этим мечником люди могли смотреть сквозь пальцы, если мы поторопимся скрыться – то за убийство нас ждёт та же самая участь. Но тогда я подумал и о том, что все в этом городе, кому есть дело до закона – уже давно спят; а под утро – нашего корабля уже и след простынет. К тому же, у меня был долг перед этим несчастным человеком. Только я могу нанести ему последний удар милосердия, чтобы хоть как-то смягчить свою вину перед ним и избавить от страданий этого ужасного подлинного мира.
– Прости меня, – сказала я, доставая нож и думая: мог ли я в тот миг, когда спускал замок своего пистолета поступить иначе?!
В трактирных номерах обычно ночуют сразу по шесть-семь человек на комнату. Но на этот раз единственным свидетелем для нас с этой девушкой в номере рыцаря – была одна единственная звезда в маленьком окошке в стене.
Несчастный, мучимый кошмарами, уже давно отошел в глубокий сон – не без помощи усыпляющих смесей. Конечно, он и не мог заметить, как мы зашли внутрь. Он не вызывал у меня никаких чувств, кроме жалости и сожаления. Я приготовил свой нож и подошел к нему вплотную.
– Мне – всего шестнадцать, – неожиданно прошептала моя спутница, – а тебе сколько? Прости, что сейчас, но мне нужно знать. Ты забыл мне сказать.
Я застыл над спящим человеком, сжимая в руке нож и стал пересчитывать прожитые мною годы. Их было невероятное множество – слишком много, чтобы вынести без жертв.
– Через шестьдесят или восемьдесят лет… в общем, совсем скоро, мне исполнится две тысячи лет.
Я подумал, что мне совсем не обязательно обманывать свою юную спутницу; ведь вряд ли она поверит в мою правду. Но она осталась спокойной, будто мой возраст был в порядке вещей.
– А как тебе удалось прожить так долго? – продолжала спрашивать она.
Я начинал злиться.
– Меня прокляли.
– Это не похоже на проклятие.
– Поверь. Смерть – во много раз приятнее и слаще, чем многие люди о ней думают. Она не лучше жизни. Но этот мир – совсем не стоит того, чтобы жить в нём так долго, как я.
– И за всё это время тебя никто не пытался убить?
– Пытался.
– И не получилось?
– Я убегал, – улыбнулся я, – всё-таки, мне хочется жить, когда моему существованию угрожает опасность.
Когда я произносил эти слова, один глаз спящего несчастного невольно открылся, чтобы взглянуть на надоедливый источник шума. Когда до его пьяного сознания дошла мысль, что он видит не чьё-то случайное лицо – а лик глаза его собственного убийцы – уже второй глаза его открылся и упал на мою спутницу, стоящую у меня за спиной.
Я увидел, как его рот раскрылся, чтобы завопить от ужаса. Мне стало ясно, что отвлекаться на разговоры больше невозможно; и в тот же миг ударил его ножом прямо в сердце, не желая пачкать себе одежду реками крови, как если бы перерезал я горло.
Поэтому, он смог перед смертью выкрикнуть последнее своё слово на родном языке. Я услышал его – и это было последнее, чего я только мог ожидать:
– Oppassen!
Это означало – «берегись»!
Моё недоумение заняло всего полсекунды. Затем, я всем умом и телом ощутил, как что-то холодное пронзило мою кожу; и затем стало жарко, как в Аду. С давних лет мне знакомо это чувство.
Я упал на колени и повернул свою голову в сторону убийцы, надеясь, что она ещё не успела скрыться. Это была моя спутница – она ещё несколько раз ударила меня ножом, пока я не свалился без сил.
Последним, что я увидел перед тем, как потерять сознание – была она, покидающая комнату и спускающаяся по лестнице.
Перед своей смертью мне хватило сил улыбнуться; ведь я знал, что всё это – ненадолго.
Несчастный рядом со мной, как я думал – был уже мёртв. А за маленьким окошком на стене тем временем – становилось синим небо и подымалось солнце. Наступал новый день, стирая из памяти ночь.
Интермедия Вторая
Мы шли по Хрещатику в сторону Майдана Незалежностi, как какой-то нищий преградил нам путь. Он сказал:
– Вы думаете, что знаете куда идёте; но вы ошибаетесь! Там, – он указал в сторону площади, – вас ждёт только горе. Такое, каким оно постигло меня, всю страну; и такое, какое ждёт и вас!
И убежал.
Вокруг, как всегда: бродили толпы людей; и остановивший нас бродяга неопределённого пола быстро скрылся среди них, направляясь, наверное, в сторону какой-нибудь станции метро.
Киев, в который мы прибыли утренним поездом, встречал нас весело.
Уже и не вспомню в который раз я снова здесь; и в который раз я снова вижу этих чудаков, всегда умевших поднять мне настроение.
В Киеве, как и в любом большом городе, единственное, что меня привлекало – это его ритм жизни. Во всех этих пейзажах, застывших в постоянном движении – я каждый раз прочитывал гимн вечной жизни, состоящей из множества коротких – таких же бессмысленных, сколько прекрасных. В таких городах легко проходит время; хоть и сам Киев, почти во всём, меня только разочаровывал. Но это не важно. Вопрос: почему?
Потому что мы вместе; но, кажется, я немного заговорился. Совсем забыл, что рядом со мной находится милое и ранимое создание – куда моложе и ранимее меня. Её совсем не интересуют метафизические достопримечательности Киева, о которых я распинался перед ней битых полчаса – впустую потраченное время.
Когда я так много говорю и не встречаю сопротивления – мне постоянно приходится напоминать, что в мире существуют и другие люди кроме меня. Но, впрочем, на этом свете много чего существует – и всё ни про что.
– Хочу спать, – сказала она, но вряд ли обращаясь ко мне.
Она перевернула сувенирный шар с ёлочкой и искусственным снегом, который всегда носила с собой в рюкзаке. Затем, моя спутница долго смотрела, как маленькие звёзды так медленно падают вниз. Она там устала, что не осталось у неё сил даже на то, чтобы закрыть глаза и просто упасть головой на стол кофейни, куда я привёл её и где я надеялся слиться с толпой зевак.
– Как ты? – спросил я.
– Неплохо, но бывало и лучше.
– Это всё из-за того, что я всю ночь рассказывал тебе свою историю?
– Да нет. Просто мне нужно немного прийти в себя.
– Тебе бы выспаться. Извини, я совсем забыл, что люди придумали ночь для сна; это всё моя вина.
Она только вздохнула.
– Да – ты права; я – тот ещё мерзавец. Я ещё более вредный, чем яд на завтрак. И мне многие об этом говорят; но я слушаю только тех, кто как ты – мне ничего не говорит, зато так громко думает.
– А ты сам: вообще, хоть иногда спишь?
– Только когда мне невыносимо скучно – тогда, я могу спать и день, и ночь. Но во время путешествия – мне почти никогда не бывает скучно. Этот мир – постоянно меняется и я не хочу пропустить это ни секунды этого момента.
– С твоими деньгами ты можешь путешествовать постоянно.
– И да, и нет.
Я улыбнулся.
– Сложно, правда?
– Ну конечно, – она упала на спинку кресла, всем своим видом давая понять, что устала и от него, и от меня, и от путешествия, да впрочем, и от всего остального.
Я смотрел на неё; и думал о будущем.
А затем, неожиданно, она подымается со спинки кресла, будто что-то придумала, и широко раскрывает глаза.
– Ладно, действительно, чего это я?! Всё ведь зашибись – мы наконец-то выбрались в Киев, а не в какой-нибудь проклятый Мелитополь, в который тебе неизвестно с какой стати понадобилось отправиться. Допивай уже свой дорогущий, невкусный кофе и пошли гулять. Уж как-нибудь, раз мы путешествуем, постараюсь не свалиться с ног после той ночи.
А ведь это – почти искусство – жить так, как живёт она.
Двадцать четыре удара – двадцать четыре рёва; отовсюду слышен гул мотора, кислотные сигналы электрокаров и топот ног. На время, мы с ней сошли с ума; и полчаса в этом городе стали всего одной минутой.
Добравшись до Мариинского парка, мы вернулись обратно до Европейской площади; затем спустились вниз до Фуникулёра и направились к Андреевскому спуску, чтобы по нему подняться. Прогулка для любителей горных походов. Мы прошли мимо Михайловского и Софиевского собора и по Пушкинской улице вышли на бульвар Шевченка. И направились по нему вверх.
Мы прошли уже довольно много; но всегда готовы пройти ещё больше – пока ноги не отвалятся, ну и чёрт с ними.
Я ходил по этому же маршруту сто лет назад; и не могу не поразиться, как сильно изменился город за это время. Теперь, он похож уже не на свежий плод, а скорее на перезревшее, червивое и надкушенное яблоко, все дыры и трещины в котором заделаны металлом и стеклом. Но я не говорю, что всё, что произошло с городом – плохо; это просто совсем по-другому, чем было. Любое зрелище стоит того, чтобы им любовались. И я – смотрю на все эти сорокаэтажные дома, но вижу совсем не их, а происходившие в них когда-то маленькие трагедии и истории, многие из которых затронули и меня – однажды, когда-то давно. Тогда, эта страна была совсем другой. Но люди в ней – остались всё те же. Легко представить, что ждёт в будущем эту продутую всеми ветрами землю, люди которой проносят через всю жизнь ожидание счастья.
Я снова принялся что-то рассказывать Маше, даже не обращая внимания, рассказываю я о прошлом, настоящем или будущем. Я – даже не слышу собственных слов. Мозги мне давно промыло знойное солнце. Но мысли ко мне приходят всё равно.
– Человек, который жил в этой квартире – редко выходил из неё; даже из собственной комнаты он предпочитал не высовываться. Его единственный друг, знавший его ещё со школы, рассказывал мне, что всё время, которое он проводил взаперти – он посвящал мыслям о будущем. Но это – всё равно не помешало смерти очень быстро найти его. Те, кто должен умереть – умрут всё равно – они рождены не для жизни. А тот, кто должен жить долго – не сможет умереть, даже если очень сильно того захочет.
Когда мы вернулись к Майдану Незалежности, меня накрыла новая волна воспоминаний. В былые годы, все самые большие концерты, всё самое лучшее и важнее – происходило здесь. Сюда стремились попасть все из самых дальних уголков этой страны. А теперь: здесь только молчание, памятники мёртвым революциям и пустые надежды.
Столица полна памятников нашей великой и ужасной истории. Но стольких людей – уже не спасти; и не стоит беспокоиться о них. Думать стоит только о живых.
– Ты помнишь этот город во время прошлой войны? – неожиданно спросила она, – та заварушка уже давно кончилась; но ты ведь был ещё тогда здесь, раз говоришь, что прожил уже почти три тысячи лет?
– Это была не война, – покачал головой, – это было безумие.
– И всё-таки, расскажи о ней.
– Я ещё не дошел до этой части своего рассказа.
– Ну, хоть коротко.
– Хорошо, – сказала я и почесал подбородок, – Представь, что у меня в руке кубик. Ты не видишь того, что находится внутри; но есть люди, которые просто знают, что там. Они не говорят откуда – а если говорят, то часто лгут. Так вот: в одно ухо тебе шепчут одно; а в другое – совсем иное. А у тебя в голове может быть своё мнение – третье. Но на то, что происходит внутри самого кубика – это никак повлиять не может. А узнать, что там, наконец, происходит – можно только разбив его. Но это невозможно. Ты можешь просто выбрать одну из существующих гипотез – но наверняка среди них нет ни одной правдивой. Вот почему я не люблю говорить об этом.
Я говорю ей все эти странные и грустные слова; и почему-то добавляю:
– Но для нас – это совершенно неважно. Для нас – значение имеет лишь собственное будущее – единственное, о чём имеет смысл думать всерьёз.
Мы проходим мимо Контрактовой Площади.
– Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты с чашкой полуночного кофе станешь в сотый раз пролистывать свою однообразную ленту в телефоне; или читать книгу; или ехать в переполненном вагоне поезда, вдыхая запах, от которого начинаешь жалеть, что у тебя не заложен нос. Эти мысли догоняют тебя, как бы быстро ты ни бежал. Они могут застать тебя при исполнении самых обыденных и рутинных дел. Но так или иначе: они приходят всегда и ко всем – это знали люди, которые жили ещё три тысячи лет назад. Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты шестнадцатилетняя или шестидесятилетняя. Они – чудовищны и прекрасны. Они заставляют тебя смеяться сегодня; но завтра – уже плакать. Но благодаря ним ты знаешь точно, что жива.
Эти мысли…
Проходит полчаса.
– И чего ты снова улыбаешься? – слышу я голос, будто издалека.
– Да так: задумался.
– О чём?
– О будущем, конечно.
Мы свернули вправо; дом за домом, улица за улицей – нам открывался город. Мы остались совершенно одни. Я заразил её своими думами о грядущем; но своё прошлое мы вспоминали вместе. Это было не очень приятно. На той позабытой территории лежала лишь давно умершая любовь. Вернуть её к жизни было невозможно. Нет, и думать даже здесь не над чем. И эти одинокие мысли на пару – напоминали мне город, по которому мы всё идём и идём, и не видим ему конца.
– Ты веришь в ту историю, которую я тебе рассказал этой ночью?
– Разве тебя это волнует?!
– Иначе окажется, что вся моя жизнь – это просто выдумка.
– А ты попробуй самому себе доказать обратное.
Она улыбнулась.
– Забей, ладно? Ты позвал меня в это путешествие и мне нравится здесь. А ещё: мне просто нравится тебя слушать. Хорошая история. Жду продолжения.
– Я это делаю не только для того, чтобы она тебе просто нравилась.
– Пока что у тебя хорошо получается только это – хорошо рассказывать, – она похлопала меня по плечу, – надеюсь, твоя следующая история окажется убедительнее. Давай купим кофе в этом киоске и сядем вон там – оттуда открывается хороший вид на закат.
Что и говорить: так мы и поступили. Сели; и она спросила:
– Ну и в какую эпоху мы отправимся сейчас?
Мы – путешествуем постоянно, каждую секунду; и не важно: по лабиринтам планеты Земля или в глубинах собственного сознания, своих судеб.
Нам обоим – это известно. И мы – отправляемся в путь.
Она купила кофе латте, а я эспрессо. Мы сели, смотрели на умирающее солнце. И в этот момент я продолжаю свою историю.