Басни

Мартышка и Очки

 
Мартышка к старости слаба глазами стала;
            А у людей она слыхала,
      Что это зло ещё не так большой руки:
            Лишь стоит завести Очки.
Очков с полдюжины себе она достала;
            Вертит Очками так и сяк:
То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет,
            То их понюхает, то их полижет;
            Очки не действуют никак.
«Тьфу, пропасть! – говорит она, – и тот дурак,
            Кто слушает людских всех врак:
            Всё про Очки лишь мне налгали;
            А проку на́ волос нет в них».
      Мартышка тут с досады и с печали
            О камень так хватила их,
            Что только брызги засверкали.
 

 
      К несчастью, то ж бывает у людей:
Как ни полезна вещь, – цены не зная ей,
 

ОЧКОВ С ПОЛДЮЖИНЫ СЕБЕ ОНА ДОСТАЛА;

ВЕРТИТ ОЧКАМИ ТАК И СЯК…

 
Невежда про неё свой толк всё к худу клонит;
      А ежели невежда познатней,
            Так он её ещё и гонит.
 

Роща и Огонь

 
      С разбором выбирай друзей.
Когда корысть себя личиной дружбы кроет –
            Она тебе лишь яму роет.
Чтоб эту истину понять ещё ясней,
      Послушай басенки моей.
 

 
            Зимою Огонёк под Рощей тлился;
      Как видно, тут он был дорожными забыт.
      Час от часу Огонь слабее становился;
Дров новых нет; Огонь мой чуть горит
И, видя свой конец, так Роще говорит:
            «Скажи мне, Роща дорогая!
            За что твоя так участь жестока,
            Что на тебе не видно ни листка
            И мёрзнешь ты совсем нагая?» –
            «Затем, что вся в снегу,
Зимой ни зеленеть, ни цвесть я не могу», –
            Огню так Роща отвечает.
«Безделица! – Огонь ей продолжает, –
Лишь подружись со мной, тебе я помогу.
            Я солнцев брат и зимнею порою
            Чудес не меньше солнца строю.
            Спроси в теплицах об Огне:
Зимой, когда кругом и снег и вьюга веет,
            Там всё или цветёт, иль зреет:
                  А всё за всё спасибо мне.
            Хвалить себя хоть не пристало,
            И хвастовства я не люблю,
Но солнцу в силе я никак не уступлю.
            Как здесь оно спесиво ни блистало,
Но без вреда снегам спустилось на ночлег;
А около меня, смотри, как тает снег.
Так если зеленеть желаешь ты зимою,
                  Как летом и весною,
            Дай у себя мне уголок!»
Вот дело слажено: уж в Роще Огонёк
            Становится Огнём, Огонь не дремлет:
            Бежит по ветвям, по сучкам;
Клубами чёрный дым несётся к облакам,
И пламя лютое всю Рощу вдруг объемлет.
Погибло всё вконец, – и там, где в знойны дни
Прохожий находил убежище в тени,
Лишь обгорелые пеньки стоят одни.
            И нечему дивиться:
Как дереву с огнём дружиться?
 

Волк и Ягнёнок

 
У сильного всегда бессильный виноват:
Тому в Истории мы тьму примеров слышим,
      Но мы Истории не пишем;
А вот о том как в Баснях говорят.
 

 
Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться,
            И надобно ж беде случиться,
Что около тех мест голодный рыскал Волк.
Ягнёнка видит он, на до́бычу стремится;
Но, делу дать хотя законный вид и толк,
Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
            Здесь чистое мутить питьё
                        Моё
                  С песком и с илом?
                  За дерзость такову
            Я голову с тебя сорву». –
«Когда светлейший Волк позволит,
Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто пью;
      И гневаться напрасно он изволит:
Питья мутить ему никак я не могу». –
      «Поэтому я лгу!
Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!
Да помнится, что ты ещё в запрошлом лете
      Мне здесь же как-то нагрубил:
      Я этого, приятель, не забыл!» –
      «Помилуй, мне ещё и отроду нет году», –
Ягнёнок говорит. «Так это был твой брат». –
«Нет братьев у меня». – «Так это кум иль сват
И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.
Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,
            Вы все мне зла хотите
И если можете, то мне всегда вредите,
Но я с тобой за их разведаюсь грехи». –
«Ах, я в чём виноват?» – «Молчи! устал я слушать,
Досуг мне разбирать вины твои, щенок!
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».
Сказал – и в тёмный лес Ягнёнка поволок.
 

Синица

 
      Синица на море пустилась:
            Она хвалилась,
      Что хочет море сжечь.
Расславилась тотчас о том по свету речь.
Страх обнял жителей Нептуновой столицы;
            Летят стадами птицы;
А звери из лесов сбегаются смотреть,
Как будет Океан, и жарко ли, гореть.
И даже, говорят, на слух молвы крылатой,
      Охотники таскаться по пирам
Из первых с ложками явились к берегам,
      Чтоб похлебать ухи такой богатой,
Какой-де откупщик и самый тороватый
      Не давывал секретарям.
Толпятся: чуду всяк заранее дивится,
Молчит и, на море глаза уставя, ждёт;
      Лишь изредка иной шепнёт:
«Вот закипит, вот тотчас загорится!»
      Не тут-то: море не горит.
      Кипит ли хоть? – и не кипит.
И чем же кончились затеи величавы?
Синица со стыдом всвояси уплыла;
      Наделала Синица славы,
            А море не зажгла.
 

 
      Примолвить к речи здесь годится,
Но ничьего не трогая лица:
      Что делом, не сведя конца,
      Не надобно хвалиться.
 

Два Голубя

 
Два Голубя как два родные брата жили,
Друг бе́з друга они не ели и не пили;
Где видишь одного, другой уж, верно, там;
И радость и печаль – всё было пополам.
Не видели они, как время пролетало;
Бывало грустно им, а скучно не бывало.
      Ну, кажется, куда б хотеть
      Или от милой, иль от друга?
Нет, вздумал странствовать один из них – лететь
                  Увидеть, осмотреть
            Диковинки земного круга,
Ложь с истиной сличить, поверить быль с молвой.
«Куда ты? – говорит сквозь слёз ему другой, –
            Что пользы по́ свету таскаться?
      Иль с другом хочешь ты расстаться?
      Бессовестный! когда меня тебе не жаль,
Так вспомни хищных птиц, силки, грозы ужасны
            И всё, чем странствия опасны!
Хоть подожди весны лететь в такую даль:
Уж я тебя тогда удерживать не буду.
Теперь ещё и корм и скуден так, и мал;
      Да, чу! и ворон прокричал:
            Ведь это, верно, к худу.
      Останься дома, милый мой,
      Ну, нам ведь весело с тобой!
Куда ж ещё тебе лететь, не разумею;
А я так без тебя совсем осиротею.
Силки, да коршуны, да громы только мне
            Казаться будут и во сне;
Всё стану над тобой бояться я несчастья:
      Чуть тучка лишь над головой,
Я буду говорить: ах! где-то братец мой?
Здоров ли, сыт ли он, укрыт ли от ненастья!»
      Растрогала речь эта Голубка;
Жаль братца, да лететь охота велика:
Она и рассуждать и чувствовать мешает.
«Не плачь, мой милый, – так он друга утешает, –
Я на три дня с тобой, не больше, разлучусь.
Всё наскоро в пути замечу на полете,
И, осмотрев, что есть диковинней на свете,
Под крылышко к дружку назад я ворочусь.
Тогда-то будет нам о чём повесть словечко!
Я вспомню каждый час и каждое местечко;
Всё расскажу: дела ль, обычай ли какой,
      Иль где какое видел диво.
Ты, слушая меня, представишь всё так живо,
Как будто б сам летал ты по свету со мной».
Тут – делать нечего – друзья поцеловались,
      Простились и расстались.
Вот странник наш летит; вдруг в встречу дождь и гром;
Под ним, как океан, синеет степь кругом.
Где деться? К счастью, дуб сухой в глаза попался;
      Кой-как угнездился, прижался
            К нему наш Голубок;
Но ни от ветру он укрыться тут не мог,
Ни от дождя спастись: весь вымок и продрог.
Утих помалу гром. Чуть солнце просияло,
Желанье позывать бедняжку дале стало.
Встряхнулся и летит, – летит и видит он:
В заглушье под леском рассыпана пшеничка.
Спустился – в сети тут попалась наша птичка!
            Беды со всех сторон!
            Трепещется он, рвётся, бьётся;
По счастью, сеть стара: кой-как её прорвал,
Лишь ножку вывихнул да крылышко помял!
Но не до них: он прочь без памяти несётся.
Вот, пуще той беды беда над головой!
      Отколь ни взялся ястреб злой;
      Не взвидел света Голубь мой!
      От ястреба из сил последних машет.
Ах, силы вкоротке! совсем истощены!
Уж когти хищные над ним распущены;
Уж холодом в него с широких крыльев пашет.
Тогда орёл, с небес направя свой полет,
            Ударил в ястреба всей силой –
И хищник хищнику достался на обед.
            Меж тем наш Голубь милой,
Вниз камнем ринувшись, прижался под плетнём.
      Но тем ещё не кончилось на нём:
      Одна беда всегда другую накликает.
      Ребёнок, черепком наметя в Голубка, –
            Сей возраст жалости не знает –
Швырнул и раскроил висок у бедняка.
Тогда-то странник наш, с разбитой головою,
С попорченным крылом, с повихнутой ногою,
            Кляня охоту видеть свет,
Поплёлся кое-как домой без новых бед.
Счастлив ещё: его там дружба ожидает!
            К отраде он своей,
Услуги лекаря и помощь видит в ней;
С ней скоро все беды и горе забывает.
 

 
      О вы, которые объехать свет вокруг
            Желанием горите!
            Вы эту басенку прочтите,
И в дальний путь такой пускайтеся не вдруг,
Что́ б ни сулило вам воображенье ваше;
Но, верьте, той земли не сыщете вы краше,
Где ваша милая иль где живёт ваш друг.
 

Лягушки, просящие Царя

 
      Лягушкам стало не угодно
                 Правление народно,
И показалось им совсем не благородно
      Без службы и на воле жить.
            Чтоб горю пособить,
      То стали у богов Царя они просить.
Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно,
На сей, однако ж, раз послушал их Зевес:
Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес,
            И плотно так он треснулся на царство,
Что ходенём пошло трясинно государство:
            Со всех Лягушки ног
            В испуге пометались,
      Кто как успел, куда кто мог,
И шёпотом Царю по кельям дивовались.
И подлинно, что Царь на диво был им дан:
            Не суетлив, не вертопрашен,
            Степенен, молчалив и важен;
            Дородством, ростом великан,
      Ну, посмотреть, так это чудо!
                  Одно в Царе лишь было худо:
      Царь этот был осиновый чурбан.
Сначала, чтя его особу превысоку,
Не смеет подступить из подданных никто:
Со страхом на него глядят они, и то
Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;
            Но так как в свете чуда нет,
      К которому б не пригляделся свет,
То и они сперва от страху отдохнули,
Потом к Царю подползть с преда́нностью дерзнули;
            Сперва перед Царём ничком;
А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком:
      Дай попытаться сесть с ним рядом;
А там, которые ещё поудалей,
            К Царю садятся уж и задом.
      Царь терпит всё по милости своей.
Немного погодя, посмотришь, кто захочет,
            Тот на него и вскочит.
В три дня наскучило с таким Царём житьё.
            Лягушки новое челобитьё,
Чтоб им Юпитер в их болотную державу
            Дал подлинно Царя на славу!
            Молитвам тёплым их внемля,
Послал Юпитер к ним на царство Журавля.
 

…ОН ВИНОВАТЫХ ЕСТ: А НА СУДЕ ЕГО НЕТ ПРАВЫХ НИКОГО…

 

 
Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:
Не любит баловать народа своего;
Он виноватых ест: а на суде его
            Нет правых никого;
            Зато уж у него,
Что́ завтрак, что́ обед, что́ ужин, то расправа.
            На жителей болот
            Приходит чёрный год.
В Лягушках каждый день великий недочёт.
С утра до вечера их Царь по царству ходит
      И всякого, кого ни встретит он,
      Тотчас засудит и – проглотит.
Вот пуще прежнего и кваканье и стон,
            Чтоб им Юпитер снова
            Пожаловал Царя инова;
Что нынешний их Царь глотает их, как мух;
Что даже им нельзя (как это ни ужасно!)
Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно;
Что, наконец, их Царь тошнее им засух.
«Почто ж вы прежде жить счастливо не умели?
Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, –
                  Покоя не было от вас?
Не вы ли о Царе мне уши прошумели?
Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих:
      Вы взбунтовались в вашей луже,
Другой вам дан – так этот очень лих:
Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»