Я посвистел.
– Это еще не все! – воскликнул, захлебываясь, Рылов. – Затевают чище!..
Едва переводя от волнения дух, он шептал мне на ухо:
– В именье нынче ночью собираются…
– Лопатин?
– Он!.. Я же говорил тебе: как глумной, волосья на себе дерет!.. А у нас, Иван Петрович, когда?
– Вот послушаем гостя. Обожди… Узнаем, что в городе… Должно быть, и нам не миновать…
– Миновать никак нельзя, Петрович!.. Если миновать, так я лучше к шахтеру перейду в компанию не то к захаровским…
– Ты дурак, Рылов!
– Мы все будем дураки, Петрович, если миновать!..
Мальчишка упрямо наморщил лоб.
Лопатин приехал вместе с новым своим старостой, тем белобрысым парнем, которого я на днях видел у него, и двумя стариками – выборными.
– Пожалуйте, ребятушки, милости вас просим, – говорил я им, таща Лопатина в сторону. – Зачем ты их приволок? Они – не к месту.
– К месту! К месту! – скороговоркою ответил он. – Теперь все к месту… Голубята, лезьте в избу-то!..
Седобородые, шестидесяти-семидесятилетние «голубята», стуча батогами, полезли в избу.
Еще больше я удивился, увидя Калиныча с казенной бляхой. Вошел в избу важный, как губернатор, борода расчесана на две половинки, из-под свиты выглядывает праздничная, еще ни разу не стиранная рубаха, рожа – как луженая.
– Лукьян, чего ты надумал? – засмеялся я.
Калиныч вопросительно поднял брови.
– Медаль-то! – кивнул я на грудь.
Высморкавшись в полу и степенно разгладив бороду, он торжественно ответил:
– Мир велел мне быть старостой.
– Вот черти! – воскликнул Трынка. – Напропалую народ осмелел!
– Черти не черти, – сказал ему Калиныч, – а дело сделано, и на другой манер не желаем…
– Ну, как? Вы уже готовы? – подскочил к нему шахтер.
– Все исполнено, – ответил за Калиныча его провожатый – новый мирской сотский Павел Кузьмич Хлебопеков.
– Вот и здорово!.. Стараетесь лучше наших губошлепов!.. Вечером приду к вам!
Сотский искоса поглядел на Петю, недовольно проворчав:
– Дорога не заказана.
– Это – наш, – сказал Калиныч про шахтера.
Сотский расплылся в улыбку.
– Коли охота, с нашим удовольствием… Всем гостям будем рады… Тебя еще ни на какую должность не выбрали?
– Нет, я сам, брат, не желаю… Меня уже упрашивали… Должность – это глупое дело.
– Отчего же, я вот, к примеру, сотский числюсь…
Последнею вошла Мотя. Ни с кем не поздоровавшись, не поднимая глаз, она прошла меж гудевших мужиков к лежанке, крепко поцеловала Настю, издали кивнула головой матери.
Товарищ Дмитрий, уже приготовивший газету с манифестом, ждал, наблюдая за публикой.
Когда все собрались, он прочитал манифест, но члены братства, так же, как и я, как отец, Настя, не разделяли его восторга. Думая, что манифеста никто не понял, Дмитрий стал говорить о высоком значении свободы слова, собраний, союзов, о том новом, что внесет он в жизнь русского народа, но все, будто заранее сговорившись, упорно молчали.
Тогда горожанин начал сызнова, приноравливаясь к крестьянскому разговору.
– Кабы стриженая барышня приехала, а этот чего-то лотошит, а без толку, – прошептал мне на ухо Васин.
– Прислали на кой-то ляд облупленного!..
– Мы, товарищ, поняли вас… – перебил я горожанина, – между нами нет ни одного, не согласного с вами.
Дмитрий еще хуже сконфузился.
– Мне лестно бы знать ваше мнение, ведь вы – главная сила.
Выскочил шахтер.
– Надо что-нибудь устроить, чтобы дым коромыслом пошел!..
– Зачем же дым? – поднял глаза товарищ Дмитрий. – Надо вообще работать: манифест открывает широкое поле деятельности…
– Поле!.. А про поле-то как раз ни слова! – закричали все разом.
– Чертова музыка – разговоры ваши! – выскочил шахтеров прихвостень – Дениска. – Лупи, кому сколько влезет!..
– Эх, Денис, Денис! – сокрушенно покачал головой Богач. – Лучше бы слушал, что другие говорят, дурак великий!
– Почему дурак? – опешил Дениска.
– Да еще полоротый, – сказал Александр Николаевич.
Парень обиделся.
– Ты не порочь меня при чужом человеке, – ощетинился он, – что ты мне – отец?
– Я тебе не отец, – ответил Богач, – а товарищ, а, между прочим, по летам гожусь и в отцы.
– Заскрипели! – оборвал их шахтер.
Дмитрий наблюдал.
– А вы, братцы, как думаете насчет манифеста? – обратился он к компании мужиков, молчаливо сидевшей в углу.
– Ведь вот был разговор, что про землишку изъян, – ответил Колоухий.
Протискался Калиныч к столу.
– Как меня мир избрал старостой, а которого прежнего сместил, то я должен высказать вам… – Лукьян вытянул руки по швам. – Первым делом – мы народ бедный, вторым делом – у нас ничего нет, четвертым…
– Третьим, а не четвертым…
– Третьим – у богатых много всего, четвертым – без земли не обойдешься…
Сказал и отошел к окну, вытирая шапкою пот с лица.
– Молодец, Лукьянушка, как псалтырь отчехвостил! – шепнул ему приятель, – И все – истинная правда, как перед богом.
Калиныч просиял.
– Это я еще без привычки, – сказал он, – вот наблошнюсь немного, лучше выскажу.
В избу вошел дядя Саша, Астатуй Лебастарный.
– Эге народу-то: не прошибешь пушкой! – воскликнул он, щурясь.
Все примолкли.
– Как ты поживаешь, дядюня? – спросил я. – Ты зачем к нам?
– Мы-то? – засмеялся старичонка. – День да ночь – и сутки прочь!.. Жизнь наша известная. Солдаты в экономию пришли.
– Солдаты? – повскакали с мест товарищи.
– Да, с ружьями… Идут по дороге-то и песни распевают, такие потешные!..
IV
Никто не созывал народ, никто не говорил о том, что к нам приехал горожанин. Повинуясь необъяснимой внутренней силе, какому-то душевному велению быть вместе, люди сами шли на улицу, на мир. Огромная площадь перед волостным правлением запрудилась осташковцами и жителями окрестных деревень.
– Прислали за оратором!.. Веди, Иван, своего гостя к волости, – вбежал в избу Остафий Воробьев. – Народ мечется, манифест, бат, об земле вышел.
Нас встретили без шапок. На крыльце, на том месте, где должен был стоять товарищ Дмитрий, разостлали ковер, начальству приказали скрыться.
Прошли у горожанина робость, недоумение, сами собой вылетели из головы, забылись перед этим морем людей «великие, единожды переживаемые акты», взволнованный жадными глазами, серо-землистыми лицами, он говорил просто, понятно, сердцем. Вытянув сухие шеи, как цыплята к квочке, жались к нему мужики, смотря неотрывно в рот и глаза.
Солнце зашло, брызнув последними искрами в лица. Мягким саваном легла на землю предвечерняя мгла.
При свете лампы был составлен приговор о присоединении к всероссийскому Крестьянскому союзу. Один по одному проходили мужики подписываться. Беря заскорузлыми руками перо, глубоко макали его в чернильницу, рассматривали на свет.
– Где писать-то, – спрашивали они, любовно глядя на бумагу, – тут али тут? Не обмишулиться бы!
– Кабы палицей или цепом писать, это – наше дело. Лист за листом покрывались каракулями, крестами, закорючками.
Несколько богатеев пошли домой: не захотели подписываться. Шахтер и слободские парни нагнали их и насильно подтащили к столу.
– Против мира? – злобно кричал шахтер.
Севостьян Притыкин – чернобородый, высокого роста, плечистый мужик лет сорока восьми – досадливо отмахнулся от Петюхи.
– Н-не желаю! Нет таких законов, чтобы насильно!
Сзади его стоял Утенок, снохач, еще сзади – заверниховский Фарносый. Все трое упрямо глядели в землю.
– Подпишешься? – глухо спросил Петя у Притыкина.
– Нет.
Шахтер подошел вплотную.
– Подпишешься?
– Не подпишусь.
– Так на же!
Сцепив зубы, шахтер хляснул Притыкина по лицу. Тот екнул, хватаясь за подбородок: между пальцев брызнула густая черная кровь. Дениска сбил с ног Утенка, а зобастый рябой парень из Петрушиной дружины – Колобок – с одного удара опрокинул Фарносого.
– Июды!.. Перевертни!.. Воры!.. – ревела толпа, протягивая кулаки.
– Резать их! Как против всех, так таких резать!
Ошеломленный Дмитрий бросился к богатеям на выручку. Выплевывая кровь, они хрипели, прижимаясь к столу:
– Это что же, – разбой, смертоубийство? Это вы где такой закон взяли?
– Молчи! – визжал Дениска, отталкивая Дмитрия и хватая Фарносого за горло. – З-задушу, тварь несчастная!..
Подскочили Богач, Калиныч, Васин, штундистов отец – Кузьма, окружили избитых плотным кольцом; Лопатин уговаривал рассвирепевшего шахтера, товарищ Дмитрий – слободских парней, а другие держали за руки Дениску.
– Уймись, Денис, ты еще глуп, не надо!..
– Все меня за дурака считают! – разразившись злыми, нервными слезами, кричал он, вырываясь из рук. – З-заем, изменщики!..
Притыкина с приятелями увели домой. Мужики опять стали подписываться. Никто не расходился. Слободские парни, Дениска, шахтер, еще какие-то незнакомые парни шныряли по толпе, о чем-то таинственно шушукаясь.
Сделав знак Никитичу, я стал на кучу щебня, наблюдая за ними.
– Товарищ, подпишите и нас! – раздался сзади женский голос.
Около Дмитрия стояли Мотя, Настюща и Дарья Матвеевна – жена Алеши Хрусталева.
– Мужики подписываются, а бабе разве доли нет? – смущенно говорила Дарья. – Мы, чай, тоже люди…
– В блюде! – ухмыляется Мышонок.
– Подпиши, господин: Дарья Хрусталева, Настасья Володимерова, Матрена Сорочинская.
Дмитрий расплылся в радостную улыбку, суетливо расчищая место у стола.
– Сию минуточку!.. Сию минуточку!..
Стоящий рядом Алеша Хрусталев весело говорил:
– Это, землячок, наши бабы… Вот это вот – сестра Петровича, Матрена, а вот эта, молоденькая, – его жена Настасья Сергеевна, а круглолицая-то – моя баба, звать Дарьей… Вы что, бёспортошные, себе земли и воли захотели?
– Заткнул бы рот-то, – сказала Мотя.
– Язык-то – словно помело в печи, трепло немытое! – набросилась на него Дарья. – Ужо-ка тресну тебя скалкой по лбу!..
– Хорошенько его, Матвеевна, озорника! Не поддавайся, – подзадоривали мужики. – Теперь свобода слова и союзов!..
Вслед за первыми тремя потянулись остальные бабы.
– Меня, господин, проставьте: Афросинья Маслова.
– Меня: Варвара Тряпицына.
– Меня: Надежда Грязных.
– Оксенья Красавина!..
Дарья бегала среди подруг, приказывая:
– Величайте: товарищ, не любит, если – господин, сурьезный… изобидеть может!..
Марья Спиридоновна Онучкина просила записать себя и шестилетнюю внучку Маришу.
– Куда ты ее, несмысла? – загалдели мужики.
– Ишь ты, вострые! – замахала руками Марья Спиридоновна. – Чай, землю-то на всех будут выдавать!.. Записывай, господин, не слушай дураков!..
Ее оттащили от стола.
Ночь была тихая, светлая, звездная. Ветер разогнал туман, и небо загорелось искрами. Легкий мороз приятно щипал уши и щеки, мелкою рябью бежал по спине.
– Пожа-ар! – крикнул вдруг кто-то пронзительно…
Толпа замерла, потом сразу шарахнулась и опять замерла, глядя на небо.
На севере, в стороне от Зазубрина, как вечерние блескавицы, робко рдело розовое зарево. Через несколько минут оно разрослось в яркое пламя, в небо роем пчел полетели искры.
– Ом-меты!..
– Скотный двор!..
– У Зюзина!..
– Царица матушка!
– У Тухлого!..
– Ом-меты!..
– У Зюзина!.. Гляди на Шевляки…
– Господи, Миколка-то мой там в работниках!.. Ми-колка-то!..
– А-а-а! – заревела и залаяла толпа, как дикое стадо, бросаясь вдоль деревни.
Ночь подхватила этот рев и вместе с топотом ног и пронзительным воем собак долго перебрасывала из конца в конец по Осташкову.
V
Набат раздался через полчаса, не более. Под окнами проскакал верховой.
– Скорее!.. Скорее!..
Ночь гудела и звала. Колокольный звон то замирал и таял, то стаей больших хищных птиц бился в стекла, надсадливо воя и царапаясь.
Проехал второй верховой с тем же кличем. Задребезжала телега.
Звонкий стук копыт и колес по промерзлой земле барабанного дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.
Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.
Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.
Вдруг затряслось и застонало окно.
– Кой там черт? – испуганно закричал отец.
Голос его дрожит и срывается.
Под окном – Дениска.
– Не можешь, глумной, потише?
– Скорее!..
Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.
– Не забудь и ты чего-нибудь, – бросает он на ходу.
А набат ревет и мечется как бешеный.
Приехал третий верховой, Рылов.
– Скорее, православные, скорее!
Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.
В окно бьет полоса бледно-розового света, расцветает и переливчато искрится прилипшими к стеклу снежинками. Как на заре, краснеет улица.
– Ометы загорелись, живо! – хрипит Дениска, стуча в стену.
Подбежав к окну, я выглянул на улицу. За рекой, на помещичьих лугах, тремя яркими факелами полыхают стога сена. Крыши домов и сараев с молодым на них снегом порозовели, отодвинулись, поднялись выше. Летают голуби. В хлевах ревут коровы. Лошади рвутся на привязи, гремят колодами. Из угла в угол шарахаются по двору овцы.
– Пошло! – говорит отец.
Мать затряслась, вцепившись в мой рукав, беспомощно повисла на нем. У нее раскрывается, как у рыбы, рот, безумно вращаются белки, клокочет в горле.
Отец выбежал из хаты.
Насильно разжав руку, я высвободился из объятий старухи и шагнул к дверям. От лежанки навстречу мне метнулась Настя, простирая руки. Собиралась что-то вымолвить, но запрыгали челюсти, заляскали зубы, лицо стало дергаться. Она сжалась вся и замерла, схватившись руками за ворот рубашки. Мать погналась за мной, ловя меня за сборки полушубка, но руки ее сорвались, и она упала на колени, обхватывая мои ноги, впиваясь ногтями в онучи.
Стук в окно, нетерпеливый и злой, повторился. К стеклу, оскалив зубы, прилипла расплющенная харя.
– Ухожу!.. Дьявол!.. Бабник!..
Осторожно отстранив мать, я выбежал из хаты, не оборачиваясь, не сказав ни слова.
Зарево над Зазубриным догорало. На западе, о бок с Мокрыми Выселками, рдело два новых.
– Захаровцы работают, – ржет Дениска, шагая мне навстречу. За плечами у него – ружье-дробовик, в руках увесистая палка.
– Где отец?
– Ушел. Пойдем скорее!.. Шахтер там, у церкви.
По улице скакали верховые, бегали темные фигуры мужиков. Звенели косы и вилы, голосили бабы, лаяли собаки. Дворов за двенадцать женский голос со слезами умолял:
– Андрюша, милый, воротись!.. Андрюша, касатенычек!..
– А пошла ты, мать, от меня к рожнам, пристала-а!..
– Воротись, разбойник, нехристь!.. Вороти-ись!..
– А я сказал: пошла ты, мать, к рожнам, не вякай!..
Свежими мазками крови отражается на лицах зарево. А набат все ревел, все звал, все настаивал.
Толпа у церкви стояла грозная, молчаливая, как будто притаившаяся. В центре ее колыхалась кривая жердь с красным платком.
Богач взошел на паперть, дернул колокольную веревку.
– Савоська, брось! – кричал он вверх. – Ну, чего ты зря лупишь? Слышишь ай нет? Баста!.. Саватей!..
– Ты что там говоришь? – послышалось с колокольни.
Над перилами склонилась голова.
– Брось, мол!.. Звякаешь, а ни к чему!..
– Разве уж собрался?
– Стал быть, уж собрались!
Звон прекратился.
– Все тут? – спросил шахтер, оглядывая толпу.
– Все! – нестройно отозвались мужики.
– Притыкин тут?
– В холодной.
– А другие?
– И другие в холодной.
– Урядника надо арестовать.
– С полден нету дома.
Голоса чужие.
По команде обнажились головы, и лица повернулись к церкви, осеняемые крестным знамением.
Медленно, нестройно толпа поползла по шаткому мосту через реку к имению князя Осташкова-Корытова.
Впереди – шахтер с ружьем через плечо, рядом с ним Дениска и слободские парни. Илья Барский, трехаршинный придурковатый мужчина с медвежьей силой, тащил через плечо оглоблю. Около него юлил Иван Брюханов, около Ивана – Безземельный, Ортюха-сапожник с ржавым кинжалом, которым он резал на поповке свиней, Федор Клаушкин, Хохол, Гришка Вершок-с-шапкой, Мымза, Рылов. Штундист с отцом и Колоухий шли шага на два поодаль. У всех в руках дубины или вилы. За ними, как рассвирепевшие быки, тянулись остальные. Земля гудела глухо. Сопели, кашляли. Осторожно разводили сцепившиеся косы.
У березовой аллеи, в полверсте от экономии, несколько человек шмыгнуло наутек. Их поймали, молча, тяжело избили и поставили впереди отряда. Илья Барский и Васин с дубинами в руках стали за их спинами. Так же молча они вытирали окровавленные лица, жадно глотали снег.
На углу помещичьего сада, у маленькой сторожки, толпа остановилась. Ортюха-сапожник, Савватей Петров – звонарь, Мышонок, Андреян Подскребкин, часть слободских парней бросились с топорами подрубать фруктовые деревья.
– К чему это? Прочь! – крикнул штундистов отец. – Озорники!..
– Не надо!.. Бросьте!.. – загудели в передних рядах.
– Руби!
– Ведь наше же будет!.. Повремените!..
– Руби!
– Не надо!.. Прикажи им, шахтер, перестать!.. Успеем порубить!
– Идите назад! – распорядился Петя.
Подожгли сторожку. Кто-то выбил в ней стекла. С треском полетели в ров рамы. Огонь будто не захотел разгораться, лениво облизывая застреху, где солома была посуше. Васька Шеин, гожий, выдернул несколько пылающих снопов и разбросал их по всей крыше. Сторожка запылала.
– Вот оно, вот!.. Ведь это наша силушка полыхает!.. Вот поглядите!.. – Около меня – дядя Саша, Астатуй Лебастарный – больной, издерганный, в поту. Руки его крепко сжимают шкворень. – Господи! Всё как неразумно!.. Вань, и ты тут стоишь? А? Ну-ка! Всё как неразумно!..
Пламя рубиновыми искрами отражается в его слезящихся глазах.
– Раз-зойдись!!! – хлестнула ночь всех по ушам.
На серой помещичьей кобыленке Ласке к толпе подскакал урядник.
Как потревоженные гуси, мужики подняли головы, нестройно загалдели, зазвенели косами.
– Это как же разойдись? Теперь свобода слова!..
– Р-разойдись! – надрывисто кричал полицейский, наезжая на толпу и размахивая нагайкой.
Он смертельно напуган беспорядками. Чтобы заглушить в себе дикий страх, урядник неистово орал, размахивал руками, дергал за уздцы взмыленную лошадь.
– Постой, Данил Акимыч, – сказал ему Богач, – не зявь, нам надобно арестовать тебя.
– Р-разойдись! – еще громче закричал урядник.
– Постой же, бестолковый!.. Нам надобно арестовать тебя!.. – с досадой повторил Александр Николаевич и, подойдя к нему, взял лошадь за уздцы.
– Робята, ссадите его, а то он ничего не смыслит!
Капрал, вцепившись в стремя, хотел стащить урядника с седла. Полицейский ударил каблуками лошадь под бока, та, храпя, взвилась на дыбы, но на морде ее повисло еще несколько рук. Тогда, взмахнув нагайкой, урядник хлестнул Капрала по лицу. Тот отскочил, хватаясь за щеку; мужики, державшие за поводья, бросились в толпу, а урядник, подъехав к самой избушке, выпучил глаза, бессмысленно смотря поверх голов. Объятая огнем, сторожка освещала его горбатый нос, обвислые русые усы, продолговатый шрам под левым глазом.
– Р-разойд-дись!..
Шахтер приложил к плечу ружье, пристально целясь. Урядник смолк, с ужасом глядя в дуло. Раскрытый рот его ловил воздух, руки путались в лошадиной гриве, корпус подался вперед, словно он нарочно подставлял свою грудь под выстрел.
Секунды безмолвия были длинными, мучительными.
Петя выстрелил в лицо. Урядник взмахнул руками, несколько мгновений качался в седле, потом глухо, как мешок, ударился об землю, но не вскрикнув, не застонав.
– Разойдись! – бешено засмеялся шахтер, сжимая ствол ружья обеими руками.
– Р-разойдись! – как эхо, повторил Дениска и… замер, глядя на дергающееся тело урядника.
– О господи! Богородица матушка… – среди всеобщей тишины пролепетал дядя Саша. – Упокой, господи, раба твоего Данилу…
Сняв шапку, он начал часто, бестолково креститься.
Толпа, не ждавшая такой развязки, ошеломленная, недоумевающая, будто вросшая в землю, с минуту стояла в полном оцепенении, потом сразу рванулась, завизжала, в ужасе запрыгала, мелко рассыпаясь по аллее.
– Вместе! – зычно крикнул Петя. – Стрелять буду, сволочи!..
Как покорное стадо овец, люди так же быстро собрались в кучу. Тяжело сопели, вздыхали, уставшие, потные.
– К дому!..
У палисадника встретил часовой. Он взял ружье наперевес, крича:
– Не подходить!.. Нельзя!..
Трехэтажный каменный дом, стоящий посредине старинного липового парка, окруженный чугунной решеткой, ярко освещен. Обитатели его не спят.
Солдат дал сигнальный выстрел, с боков и от подъезда ему ответили другие часовые. Часть мужиков разбежалась по парку. Часть бросилась к людской, где квартировали стражники.
Из караулки, смежной с домом, выскочило человек двадцать солдат в боевой готовности. А из дома одновременно с ними – молодой, еще мальчик, офицер.
– Разойдись! – тонко закричал он, выхватывая на бегу револьвер. – Застрелю, прохвосты!..
Но никто не двигался.
– Грабители! Бунтовщики! Мерзавцы! – кричал он, становясь на носки.
Немая тишина глотала слабый голос, фонарь освещал взволнованное, в пятнах, лицо его и серую шинель.
Соображали. Боясь подойти, топтались на месте, вопросительно смотрели друг на друга.
Точно пьяный, из толпы выбрался Саша – Астатуй Лебастарный, растерянный, смешной.
– Пойдемте, робятушки, не бойтесь!.. – бормотал он, как во сне. – Пойдемте, милые!
Старик потерял шапку; седые, спутанные космы волос в беспорядке падали на лоб, закрывая глаза. Голова тряслась на тонкой шее.
Размахивая руками, как подбитыми крыльями птица, он крутился на одном месте, меж толпою мужиков и солдатами, подергивал плечами и хрипел:
– Пойдемте, что ли!.. Он пугает только!.. А?.. Чего там!.. Ладно!..
И снова взмахивал руками, качаясь и приседая, будто пьяный.
Потом по-детски неуверенно засеменил ногами, идя на солдата. Тот сжался, втянул голову в плечи, молчал, как завороженный. Астатуй отстранил его и стал перед офицером.
– На, стреляй в меня, – простонал он, раскрывая темную, впалую грудь. – Стреляй!
Офицер замер, как перед привидением. Дядя Саша впился в него глазами и вдруг, взвизгнув, со всей силы ударил шкворнем посредине лба.
– На, стреляй!
Офицер упал.
– Стреляй! – повторил старик, ударив его еще раз.
Толпа застыла, замерла. Застыли, замерли солдаты.
Из-за людской, где квартировали стражники, послышались вой и выстрелы. Толпа тоже завыла, бросаясь стеною на солдат, размахивая дубинами, цепляясь косами за деревья, спотыкаясь о клумбы, о корни.
Часовой у ограды, крепко сжимая ружье, ожидал. Вот мужики подскочили вплотную. Над головой его замелькали цепы и дубины. Солдат отбивался, фыркал, тяжело дыша, крутясь во все стороны. Федосей Зорин толкнул его длинной палкой в колено. Хохол задел цепом по плечу. Солдат дернул вверх ногу, будто попал в лужу, и, ступив шаг вперед, словно в рыхлое тесто, всадил штык в живот Поликарпа Солдаткина.
– Что ты делаешь? – жалобно вскрикнул Поликарп, выпуская из рук косу и хватая его за ружье. Потом громко икнул, наклонясь вперед, и упал солдату на руки.
Тот торопливо выдергивал штык, но подбежавший Безземельный раскроил ему топором плечо, ударил в голову, солдат без крика упал, а Безземельный, словно ополоумев, все крошил его – руки, грудь, живот…
Капрал и рыжеватый, с нашивками, солдат схватились за воротки. Оба хрипели, брызжа друг в друга слюною, оскалили зубы. Капрал поймал солдата за горло, но тот вырвался и ударил его наотмашь локтем в зубы. Капрал мотнул головой, упал на колени. Солдат ударил его кулаком по голове. Барахтаясь, Капрал схватил солдата за причинное место. Тот завыл, падая на землю. Подоспевший шахтер урядницкой шашкой разрубил солдату левую бровь, щеку, глаз. Капралу впопыхах Петя ранил руку выше локтя. Схватив еще трепыхавшееся тело за руки и за ноги, Капрал с Петей понесли его к чугунной изгороди палисадника, чтобы нанизать на острия, но подбежавший другой солдат проткнул Капрала штыком, не вынимая штыка, выстрелил и, смеясь и плача, стал топтать Капрала ногами.
Рядом молодой ефрейтор, присев на одно колено, стрелял в упор. Ефрейтор был спокоен, стреляя, держал в зубах наготове запасную обойму с патронами. Свалились Макар Бирюков, Иван Бабушкин, Иван Твердых, Иван Чалый, Власий Воеводин – Шельма-в-носу… Егор Луковицын, протягивая руки, хотел зацепить ефрейтора косой за шею, но сосед ефрейтора, татарин, расколол ему череп. Так, вытянув вперед руки, и свалился мужик, царапая ногтями ледок, захлебываясь собственной кровью. Ефрейтор же бросился на Илью Барского, который ураганом носился меж солдат с оглоблею в руках. Пуля пронизала Илье плечо, по рукаву его лилась кровь, но он и не чувствовал этого. Матерно ругаясь, Илья прыгнул на солдата. Тот подставил штык. Барский отскочил, забегая сбоку, На подмогу ему бежал запыхавшийся Васька Шеин, гожий.
– Это мой! – заревел Илья. – Не трогай!
Описав оглоблею круг, он пустил ее с лету в ефрейтора, но тот пригнулся, и оглобля сбила с ног крутившегося поблизости Ивана Брюханова.
– Своего! – с отчаянием воскликнул Барский.
Ефрейтор в это время выстрелил. Рядом с Ильей присел Сергун Малых, хватаясь за живот. Ефрейтор опять выстрелил: Василий Шеин, гожий, небрежно поклонился ему: изо рта его ключом хлынула кровь, и он плашмя ударился об землю. Барский заревел, как бык, и двинулся на солдата с вилами. Тот перевернул ружье и отбивался прикладом.
– Сожру! – хрипел Илья.
– Подавишься! – хрипел ефрейтор.
– Нет, не подавлюсь!
– Подавишься!..
Прыгнув на солдата, Барский получил оглушительный удар по голове, зашатался и упал на одно колено, но успел вцепиться ему в шинель, дернуть за ноги, подмять под себя. Упершись руками в грудь, он впился солдату в горло… Потом вытер окровавленные руки о шинель и сразу ослаб, сомлел, лег рядом с трупом отдыхать на холодной земле.
Солдаты, растянувшись цепью по дорожке за клумбами, стреляли пачками. В них летели поленья, камни, комья мерзлой земли.
Из ярко освещенного подъезда выскочил сын князя Осташкова – барчук Володя. Высоко держа над головой револьвер, он палил наугад, не целясь. К нему подскочил Дениска.
– Тебя-то мне и надо!
Метнул в него кирпичом.
Барчук выронил револьвер и погнался за Дениской. Тот пустился наутек, лукаво заманивая барчука подальше от солдат, но, споткнувшись, упал. Володя нагнулся над лежачим, хватая его за волосы.
– Вот тебе! Вот тебе!.. Я тебя знаю, ты – драловский!..
Подоспевший Ортюха-сапожник перерубил барчуку хребет топором, а солдат убил Ортюху.
У нас падало все больше и больше, а солдатам было хорошо за клумбами. Тогда Никита Пузырев, тоже солдат, пришедший из Варшавы на побывку, Петя-шахтер, Гришка Вершок-с-шапкой и Безземельный взобрались с ружьями на деревья. Неожиданно грянул залп с другой стороны, оттуда, где наши баталились со стражниками. Солдаты заметались в мертвом кольце: куда ни кинутся, их везде бьют. Они закричали:
– Братцы, пожалейте!
Бросая ружья, поднимали руки вверх, а их все били, били, не будучи в силах остановиться, укротить себя, до тех пор пока те не начали падать на колени, умоляя пощадить во имя бога.
Здоровых и раненых, их вместе с десятком стражников загнали в погреб, к дверям приставили караул.
На пороге гостиной встретился старый барин с револьвером в руках. Кто-то ударил его палкою по голове, барин свалился и пополз под стол – жалкий, противный, беспомощный.
Разбежавшись по комнатам, все на минуту замерли. Всюду – громадные зеркала, цветы, фарфор, люстры, бронза, мрамор, обитая плюшем мебель.
Мужики ходили на цыпочках, тихонько притрагиваясь к вещам. Отвернув одеяла, заглядывали в постель, ощупывали портьеры, обои.
Увидав в спальне образ и лампаду, сняли шапки.
– Это я знаю, что такое, – сказал Колоухий, трогая скрипку. – Это – музыка.
Струны тихо отозвались.
– Ишь ты…
Из боковушки вышел старый-престарый лакей. Беззубый рот его вдавился, голова склонялась по привычке набок, непослушные ноги в сафьяновых туфлях еле волочились.
– Нанесло вас, дьяволов, – с глубокой ненавистью прошамкал он.
Мужики смущенно встали.
В раскрытых дверях комнаты мелькали тени. Ходили осташковцы, дивились невиданному богатству и роскоши, смотрелись в зеркало, шутливо примеривали друг на друге господские фуражки. Некоторые перевязывали тряпицами раны.
Вошел шахтер с винтовкой за плечами. Высокий, сухой, в косматой папахе, из-под которой лихорадочно горели глаза, он бегло осмотрел комнату, в которой мы были, выдавил на лице кривую улыбку.
– Заработали?.. Блаженствуете, сволочи?..
Сжимая руки, тихо вышел.
Загорелись кухня, людская и крупорушка за садом.
В дом ворвались слободские. За ними – оба Штундиста, отец и сын, Дениска, Фрол Застрехин, Трынка, дядя Саша – Астатуй.
Рвали ковры, подушки, картины, били посуду, зеркала, окна, ломали шкапы, статуэтки, мебель, хватали со столов безделушки, пряча в карманы, жадно ели белый хлеб, пили вино, рядились в барскую одежду, с проклятьем сбрасывая лохмотья.
Костюшна Васин с охапкой постельного белья бежал к дверям. Увидя на стене пестрый ковер, бросил простыни и наволочки и, вскочив на постель, стал сдирать. Белье схватил Ульяныч, мещанин-щетинник, неизвестно когда к нам приставший. Мишка Сорочинский переобувался из драных лаптей в охотничьи сапоги. Мышонок с любопытством рассматривал алебастрового амура, стоящего на камине. Повертел его, куда-то было понес, потом вернулся и с размаху ударил по клавишам рояля. Инструмент взвизгнул, заглушая топот и треск. Схватив медный канделябр, Мышонок начал колотить по роялю, дико, как сумасшедший, хохоча, и хохот его, и стон, и визг рояля метались по комнате, сливаясь в исступленную музыку. Богач с ненавистью отшвырнул Мышонка, а он сорвал с двери тяжелую портьеру и, завернувшись в нее, стал плясать, припевая:
Жили-были, да дожили…
Жили-были, да дожили!..
В столовой Мымза бил посуду. Голован с Рыболовом дрались из-за серебряной разливной ложки. Кузя Любавин бросал в окно книги.
Борис Горбушкин старательно сдирал со стен обои, следя за тем, чтобы не уцелело клочка.
– Помогай читать книги! – кричал ему Кузя.
Бегая по комнате с длинной трубкой в зубах, Илья Барский рычал, хватал стулья и швырял их в стены, прыгал, цепляясь руками за люстры, и звонкие, нежные хрусталики, как слезы, летели на загаженный пол. Принеся со двора лом, Илья перебил все уцелевшие статуэтки и принялся за камин.
Со стен кабинета срывали оружие; кухонными ножами и стамесками взламывали столы.
В дверях стоял шахтер и скалил зубы.
Я вышел на улицу.
Окруженный толпою мужиков, в прихожей стоял на коленях князь Осташков.
Саша Астатуй, наставляя в лицо его вилы, истошно кричал:
– Кланяйся мне в ноги!.. Кланяйся мне в ноги!.. Заколю!..
Помещик кланялся, сзади его били кулаками по затылку.
Протискался Барский.
– Это что у вас тут? А-а, козла защучили!..
Схватив князя за шиворот, заорал:
– Топить его!..
С гиком и бранью потащили топить.
Вода в пруду застыла. Сажени на полторы от берега прорубили прорубь и бросили в нее полумертвого от ужаса князя. Пруд был засоренный, мелкий, вода доходила только до пояса. Илья толкал голову Осташкова вниз, под лед, а он царапался и кусал Илью за руки, выл. Из-под холеных ногтей его сочилась кровь, лицо было покрыто кровоподтеками, ссадинами, синяками. Тогда лед прорубили в другом месте, где глубже. Выхватив у Дениски из рук рапиру, которую он стащил в кабинете, Барский, гогоча, взмахнул ею над головой помещика. Осташков выпучил глаза и окунулся. Рапира ударила по ноге Касьяна-сотского.