– Первейшие товарищи! – воскликнул он. – Оба голодны, спим на полу, в грязи, обоих могут выгнать отсюда, а почнем артачиться – накладут в загривок. Чем не товарищи?

– Это верно, браток, – привскочил Илья Микитич. – Слова твои, если хочешь знать правду, – золото!.. Житья нам нет путного!..

Чем дальше говорил наш новый собеседник, тем увлекательнее. Пропало к нему недоверие. Пошептавшись, мы сказали:

– Обожди-ка, слушай: ложись к нам в середку и рассказывай, будет сподручнее. Не ровен час, какая-нибудь собака подслушает…

– Не из одной ли он компании с Николаем Иванычем, поласковее будь, – предупредил я Лопатина.

Слесарь перелег к нам в середину и стал говорить о жизни на заводах, но мы перебили:

– Это мы, друг, знаем: сами хватили горячего до слез!.. Расскажи, что делать?..

И мы передали ему свои похождения. – Так, ребята, нельзя! – со смехом воскликнул рабочий. – Вы могли весь коленкор испортить… В ночлежки! Зачем вас идол понесет в ночлежки?.. К адвокатам на какой-то рожон шлялись!..

– Как же, Платонушка, быть-то?

– А вот надо сообразить: дело не шуточное… Взяли список товарищей-то от адвоката? Нет?.. Ведь вас же слопают! Надо секретно!.. Эх вы, гуси-лебеди!.. Надо обмозговать…

Утром он свел нас в трактир, напоил чаем и посоветовал ехать домой.

– Недели, через две получите письмо: приезжайте, дескать, лыки покупать. На вокзале вас встретит человек в поддевке, спросит: «Вы откуда?» Скажите: «Осташковские, знакомые Платона». Будьте с синими платками под шеей. Дальше все само собою оборудуется.

Достав кошелек, слесарь подал три рубля денег на дорогу.

– Как же так? – растерялся Илья Микитич. – Небось последние?

– Последние не отдал бы, – сказал он.

Илья Микитич повертел в руках кредитку, поглядел на меня: как ты, дескать, Иван, думаешь? Сложив ее вчетверо, осторожно положил на стол.

– Оторопь берет, Платонушка! Может быть, ты жулик?

Рабочий нахмурился, искоса поглядел на Лопатина.

– Не глупи, – просто сказал он. – Язык крепче держите за зубами, занимайтесь делом, деньги – чепуха!

Шагая рядом с вагоном, Платон Матвеич уже ласково улыбался нам.

– Счастливой дороги!

XI

Галкин встретил нас сурово.

– Вы чего-то, робятушки, долго прохлаждались – али неудача?

– Не совсем, – сказал Илья Никитич, подмаргивая мне. – Собери товарищев: доклад скажем.

Когда мы сообщили о всех злоключениях и подошли к истории с Платоном Матвеичем, шахтер не вытерпел:

– У нас тут без вас тоже случай вышел…

– А ты слушай похождения! – закричали на него. – Об этом после!

– Боюсь, кабы не забыть.

– Да не тебе, что ли, говорят? Вот балда! Успеешь!

– Колоухий, ты мне тогда напомни!

– Петра-а…

Рассказ о петербургских январских событиях, переданный со слов рабочего, произвел на слушателей потрясающее впечатление. Галкин, мать и Настя плакали, а остальные сидели убитыми.

– Бросьте, милые, булгатиться, – запричитала старуха, – кабы и вам эдак не всыпали…

– Типун ти на язык! – цыкнул Прохор. Возбужденный, с красными глазами, он крикнул нам: – Надо сейчас же чего-нибудь с урядником сделать. Так нельзя оставить.

– Делать с ним ничего не надо, – сказал Колоухий, – толку от урядниковой смерти, как от клопа смеху… Окромя всего прочего, он нам никакого зла не принес…

– Понимаешь ты, чертово отродье! – налетел на него Петя.

– Да уймись же, Петра, что ты всем глаза царапаешь! – схватил его за руку Богач. – Остынь…

Дольше всех возились с маньчжурцем: он лотошил, горячился, сыпал, как горохом, бранными словами, но и его кое-как успокоили.

– Душа у меня не терпит… в ее все равно отравы влили…

Неожиданно всех удивила Настя.

– Храбрец, – обратилась она к брату, – вы теперь и так на примете: Ваня, ты и этот вот – разновер-то. – Она указала на Лопатина.

– Ну, и что ж из этого?

– А то, что случись какая беда, на вас первых ткнут пальцем. Кто же дальше будет стараться?

– Свои же и продадут. Это она правильно!

Вся пунцовая от смущения, от непривычки говорить равным голосом с мужчинами, от волновавших ее мыслей, девушка глядела своими добрыми серыми глазами в лицо Прохора, склонив русую голову набок.

– Кто-нибудь найдется! – буркнул маньчжурец, – Свет не без добрых людей…

– А ты мне укажи! – настаивала Настя.

– Штундист может! Можешь, Паша?

– Не знаю… Если больше никого не найдется, могу, – выдергивая из полы шерсть, низко склонившись к лавке, отозвался тот.

– И народ собирать, и слова им говорить, и бумаги искать в городе…

– Нет, я вон – про что Прохор… – тихонько вымолвил он. – Урядника если.

– Ему про Фому, а он про малиновый куст! – досадливо махнула девушка рукой. – Ты, шахтер, можешь?

– Я? Я все могу! – ответил Петя.

– Ой ли?..

– Все… У меня сердце от безделья лопается, а вы – тары-бары, четыре пары… Слов хоть отбавляй, а дела ни на собачью слезу… Попов насобирали… в библии глядят…

– Кто же еще есть? – спрашивала Настя брата. – Рылов – молодое бя, сам не согласится в чужой пехтерь лезти, дядя Александр Богач – малограмотен, у Колоухова – семейство, мое, бабье дело – тоже сторона… Кто еще?

– Ну, ну, вали!.. – пристально вглядываясь, будто в первый раз различая ее настоящее лицо, одобрительно шептали мужики.

– Вот вам и ну! Сами знаете, что надо, мне вас не учить…

Словно опомнившись, или проснувшись от сладкого сна, или испугавшись своей смелости, Настя еще больше зарделась и оборвала речь.

– Хоть бы ты не лезла, мокрохвостая! – опять заскулила старуха. – Прешь дуром не знам куды!.. Чего-ка тебе, робенку, надоть?..

– Мать, – сказал ей Прохор, – чужого человека я оконфузил бы до смерти, убей меня бог!.. Чего ты, зуда, зудишь? Чего тебе не сидится смирно?.. Мать, уйди от греха в чулан…

Губы у него затряслись. Старуха, наклонившись под шесток, начала заботливо сгребать золу в старое ведро.

– Какой вострый, – через значительный промежуток времени стала набирать она себе под нос: – «Мать, поди в чулан»… На холод-то!.. Сидит-сидит, да и выдумат, чего не след… «Поди-ка в чулан…» Что ли, сейчас троица?..

Настины и наши доводы были основательными, возразить Галкину было нечего. Побарабанив пальцами по лавке, поглядев в промерзлое окно на улицу, ни с того ни с сего набросился на нас с Ильей Микитичем.

– Почему вы, идолы, не прихватили с собой Платона Матвеича? У меня с ним должен быть сурьезный разговор по этому случаю. Почему он к нам не приехал?.. Деньги у человека брать руки не отвалились, а к себе позвать – язык отвалился?..

– Погоди-ка, парень, у нас адрец его есть, – нашелся Илья Микитич.

– Есть? – обрадовался Прохор. – Ну, и то хоть хорошо! Я ему нынче же напишу большое письмо, чтобы ехал в гости… Кстати, вас отругаю за ротозейство…

Илья Микитич обратился к шахтеру:

– Про какую ты новость обмолвился, Петрушка?

Шахтер, осклабившись, ответил:

– У нас тут пилатовская баба на днях черта родила… А-а, будь она трижды проклята, собака!

– Чего ты городишь, пустомеля? – рассердился Лопатин.

– Ну, ей же богу! Весь в шерсти, как стерва, а голова человечья: уши, ноздри, голубые глаза…

Мы в недоумении переглядываемся, остальные ржут. У Рылова даже выступили слезы на глазах.

– Слова его, робята, верны, – поддержал Богач шахтера. – Поп крестить не хочет чудину: «Ты, бат, видно, с лешим спуталась на старости, негодная блудница?..» Баба крестится на всех богов, что от мужа, а он: «Леший – тебе муж, волчья отрава!..»

XII

На Парфена и Луку было получено письмо из города, на Федора Стратилата мы с Микитичем ездили туда, а три-четыре дня спустя по всему Осташкову читали листки.

В городе нас встретили очень приветливо, особенно стриженная по-солдатски барышня: не знает, на какое место посадить, надоела даже. Вместе с нею жили два человека: один из них, одетый в поддевку, продавал нам на вокзале лыки.

Когда мы рассказывали, с чего и как зародился в нашей деревне кружок, молодые люди ласково улыбались, барышня прыгала на стуле, громко хлопая в ладоши, Прохору велела передать поклон.

– Интересно бы повидать его!..

Потом нас посадили вместе с собою обедать – каждому в особой посуде, потом – чай пить и все уговаривали:

– А вы кушайте, пожалуйста… Не стесняйтесь!..

Зашла речь о подложных бумагах. Над ними посмеялись.

– Вы кто же будете – студенты? – спросил я у барышни.

– Это ты, Петрович, к делу, – просиял Лопатин. – Об этом надо узнать в первую голову!

– Нет, я не студентка, – ответила барышня, – я уроки даю, а они вот, – она указала на молодых людей, – студенты.

Илья Микитич впился в нее глазами.

– Это верно?

Барышня рассмеялась.

– Почему же нет?

– Нам надобно студентов, – опустив глаза, сказал Лопатин. – Петрович вот говорит, что в городах, только студенты до нас жалостливы, а остальные – хоть бы пропали, и то не беда… Если, к слову, вы не студенты, мы искать обязаны. Говорите по совести, чтобы как перед богом…

Он покраснел, смутился.

– Бог е знает… По лицу вы – хорошие, а, между прочим, в чужую душу не залезешь…

– Честное слово, студенты! – воскликнула барышня.

– Студенты, студенты! Товарищ говорит правду, – подошел к нему один из молодых людей, тот, что нас встретил. – Эх, вы, Фома неверующий!.. Хотите спросить у хозяйки?

– Что вы! Бож-же сохрани!.. Ни за какие тыщи!.. – испугался Лопатин. – Я вам верю!.. Я – чтоб крепче было!.. Простите меня.

Когда дело уладилось, я спросил:

– Расскажите, пожалуйста, что за фальшивые бумаги ходят по народу?

– Таких бумаг нет, – сказал мне второй парень, постарше. Он все время молчал, приглядываясь к нам через очки. – Это выдумка.

– Чья?

– Н-не знаю… Может быть, сами же мужики выдумали.

Поднявшись с постели, на которой он сидел, парень вышел из комнаты.

– Сурьезный, – подмигнул Лопатин.

– Да, фальшивых бумаг нет, – подхватила барышня, – есть дурные газеты…

– Газеты нам ни к чему… Газет мы можем у мальчишек накупить… Нам надобны бумаги…

Очкастый – Дмитрий, войдя в комнату, подал нам два продолговатых листика, говоря:

– Вот прочитайте: сами увидите…

Усевшись в углу в другой комнате, мы просмотрели с Ильей Микитичем данные бумаги. С первых же строк у нас захватило дух от смелых слов. Каждому хотелось первому прочесть листки, мы вырывали их друг у друга; Лопатин разгорелся, ноздри у него раздувались, как у лошади, стал заикаться, трясти козлиной бородой…

Выйдя к студентам, мы сказали:

– Фитки – настоящие… Спасибо, дай вам, господи, здоровья!..

Илья Микитич обхватил барышню за голову, целуя ее в стриженую макушку, лезет целоваться к студентам. Те целуются, не брезгуют.

– Давайте таких бумаг много! – заявил Лопатин. – На всю губернию!..

– Есть еще лучше, – ответила барышня. – Вам, товарищ, понравились? – обратилась она ко мне.

– Да, – смущенно сказал я.

Награждая нас листками, она предупредила, что, если мы попадемся с ними полиции, нас посадят в тюрьму, будут судить, хлопот не оберешься. О тройном расстреле, про который говорил нам Осип, умолчала.

– Не боитесь?

– Боимся, барышня, как не боимся! Один черт тюрьме рад… Что же делать?.. Будем действовать насколько осторожно…

Парни научили прятать листки под рубашкой – на голом теле.

– Если будет надобность, снова приезжайте.

Илья Микитич, усмехаясь, говорил им:

– Теперь будем вас сильно тревожить. Рады не рады, а не открутитесь. Будьте здоровехоньки, соколики!..

– Что-о? – опять тревожно встретил Галкин. – И нынче один адрец привезли?

Микитич перебил:

– Пошто человека вводишь в грусть?

Попросив Настюшку отвернуться, мы вытащили целый ворох листков и книжек.

– Беги за народом! – завопил Галкин, увидя связки. – Собирай всех подряд: Колоухого, Лексана Богача, еще собирай Петю-шахтера, Рылова… Бумаги, мол, получены…

– А не лучше сначала самим разобрать? – предложил я. – Узнаем, что привезли, тогда соберем. Времени хватит.

– Лучше, – сказала Настя.

Даже старуха вставила слово:

– Чего ты, шустрый, сразу! Надо толком… Потише-то будто пригляднее выйдет.

Подойдя к столу, она стала щупать корявыми пальцами тоненькие книжечки в цветных обложках, открывала их, внимательно разглядывая, крутила седой головой в замызганном повойнике.

– Вы, робятушки, не бросайте, которые негодные, отдайте мне стены облепить.

Мы покатились со смеху.

Вчетвером – Лопатин, Прохор, Настя, я – мы читали без перерыва весь вечер и всю ночь. Галкин, слушая, выл, стучал по лавке костылями, приговаривал:

– Все – истинная правда!.. Все, как в аптеке!..

Настюня слушала молча, а Лопатин счастливо улыбался, изредка вставляя:

– Вот утэти вот слова похожи на Исаю: «Народ мой…» Хороший, видать, составитель, дай ему, господи, здоровья!.. А утэто вот – будто Амос-пророк писал: «Слушайте, вы!.. Придут и на вас дни!..»

Старуха сначала тоже прислушивалась, вздыхала, хлипала, потом отошла к печке, прикурнула на шестке и захрапела, разинув рот.

– Что ж ты, мать, уснула? – обидчиво окликнул ее Прохор.

– А?.. А?.. Что ты, сынок?..

– Уснула, мол, чего? Разве можно от таких слов спать?

– Умаялась я за день, миленький… Спину ломит.

Солдат с досадою махнул рукой.

– Прямо до ужасти удивительно! – с искренним изумлением воскликнул он, указывая на старуху. – Считается: люди, а? Ну, что тут скажешь?

Он посидел, помолчал, задумался. Встрепенувшись, опять сердито посмотрел на шесток:

– Мать, да встань же, ради создателя, чего ты меня из себя выводишь?.. Ма-ать!.. Слушай!.. Это я не тебе говорю?.. А?.. Ну, крест господний, велю стащить за ноги!.. Ну, крест господний! Мать, да неужто мне с тобой баталиться?..

– Ах ты, бож-же милостивый, – заохала старуха. – Что ты от меня желаешь?.. Пристал и пристал недуром!.. Ну, что тебе?.. Глядеться в меня?..

– Садись к столу слушать писание.

– Да оно мне не надобно, твое писание!.. Разве я смыслю?

– Сиди смирно, слушай.

Жмурясь от света, старуха покорно села на лавку. Склонив на руки голову, таращила некоторое время больные, выплаканные глаза и снова уснула сидя.

Настя увела ее, как маленькую, на лежанку, прикрыла дерюгой, под голову бросила подушку.

Занималась заря. Пропели третьи петухи. Стала трещать и меркнуть выгоревшая лампа. Посерели, осунулись лица…

XIII

На второй день было собрание. Внимательно выслушав наше донесение о второй поездке, мужики пожелали посмотреть привезенное добро своими глазами.

Как и старуха, сперва ощупали книжечки, перелистали, осмотрели обложки и заглавия, подивились красным печатям:

– Все в порядке… печати… полная форма!..

Три дня читали. Малограмотные и которые совсем не умели читать приходили ко мне с Галкиным, другие разбирались сами.

Шахтер рычал, читая книжки, выгнал всех домашних из избы, побил ни за что мокровыселскую дурочку нищую Наталью Ивановну Рассохину, в мелкие клочки изорвал на себе новую сатиновую рубаху. В тот же вечер повалил у попа ограду, в колодец бросил дохлую собаку.

Вздумал я прочитать листик отцу. Он внимательно выслушал, в упор поглядел мне в глаза.

– Что ж ты молчишь? – спросил я. – Скажешь: тут неправда?

– Н-не знаю. Есть еще?

– Есть.

– Прочитай.

Я прочитал ему еще несколько листков.

– Ну, как?

Отец задумался, нахмурив брови.

– Где ты их берешь?

– Это тебе все равно! Говори: верно написано?

– Глупости, – сказал он, – какой-нибудь дурак писал.

– Что ты сказал? – вскричал я. – Вырази еще раз!

Отец с удивлением обернулся.

– Такой же, мол, дурак, как ты, писал!.. За это можно пострадать, понял, откуда звон?.. Советую, брось… С жиру им, сволочам, нечего делать, вот и строят чертову склыку! – с бешенством крикнул он, хлопая дверью.

Поздно вечером, отложив и спрятав то, что нам самим было надобно, мы разбросали прокламации и книжки по деревням. Клали на крыльца, завалинки, просовывали через трещины в сени, прилепляли жеваным хлебом на заборах, воротах, перекрестных столбах, церковной паперти, на дверях волостного правления. Одну Рылов ухитрился приладить уряднику на окно. Утром ждали с нетерпением, что будет.

Большинство мужиков, прочитав прокламации, сейчас же жгли их, некоторые отнесли в волость, более услужливые – уряднику, который, никогда не видев прокламаций и не зная вообще об их существовании, принимал листки неохотно.

– На кой они мне черт? Мне бы узнать, какой сукин сын у меня окошко выдавил… Я бы ему показал Москву с колоколами!

К обеду по деревне пошли слухи, что в Осташкове приехали «стюденты» с подметными письмами: будут наводить новые порядки. Первым делом расстригут попа, а на его место поставят своего, потом перепись: у кого сколько скотины, хлеба. Лишнее заберут, а что надо – оставят на пропитание.

– Сообрази-ка: восемь сотен! – таинственно шептала мне соседка, прибежавшая к нам поделиться новостью. – Во-семь сотен!.. Этакая махина!..

– Неужто, Аксинья, восемь сотен? – с ужасом спрашивал я.

– Восемь со-тен!.. Прям, как стадо ходят, ажио жутко!

– Где же они живут?

– А я уж и сама не знаю, – разводила она руками, – по овинам, поди, в ометах, в старых ригах…

Слухи о студентах испугали урядника. Захватив листки, он поскакал в город и возвратился оттуда с приставом. В Осташкове начался переполох. По улице забегали простоволосые бабы; завизжали дети, старухи забивались в погреба. Человек двенадцать потащили на допрос. Они отвечали, что «письма» подбрасывают студенты.

– Какие студенты?

– Бог их знает, трудно углядеть: все до одного оборотни!

Наш успех был невелик, но мы все-таки были довольны и тем, что люди заговорили. Сойдутся ли, бывало, у колодца, или на крыльце где-нибудь, сторожко оглянутся, спросят о скотине, цене на хлеб, еще о чем-нибудь, потопчутся и таинственно зашепчут:

– Читал?

– Чего?

– А «это»?

– Как же, в одну завалященькую поглядел.

Начнут рассуждать: отчего, почему?..

Трофим Бычок, мужик с похабным прозвищем, прочитавший несколько раз библию, пустил было слух, что в городе Вязьме, – а какой это губернии, он не знал, – родился от блудливой девки Макриды антихрист, который «почал орудовать». Но оттого, что он не мог сказать, какой Вязьма губернии, ему не поверили и к похабному прозвищу приклепали новое: «Блудливая ведомость».

Когда волнение улеглось и становой уехал, мы повторили посев.

– Ого! – говорили на следующий день. – «Они», змеи, настойчивы! Чево-ка нынче накакрячили?..

– В Захаровке-то тоже! – кричал, стоя средь улицы, дядя Левон Кила-с-горшок, бывший сотский. – Сейчас зять у меня был: словно, бат, их черт ломает – по всей улице метелью!.. Народ-то, бат, аж диву дался!.. Бросили работы!..

– Ведь не в одной Захаровне, – отвечал ему с гумна Прокоп Ленивцев, – по всей округе прет!

– Что, робятушки, ангили с небушка сеять золотом на наши деревянные головы!.. – кричал во все горло Прохор, выползши на середину дороги, – Что за слова, убей меня бог, ентаревые!.. И ни на макову росинку хвалыни!.. Читайте, православные, набирайтесь ума-разума!..

В полдень его вызвал урядник: он теперь уже уразумел, что за листки летают по Осташкову.

– Ты это чего надумал, хромой дьявол?

– Про что вы рассуждаете, Данил Акимыч?

– Говорят: ты письма разбрасываешь!

Прохор, насколько мог, вылупил глаза, притворившись овцой.

– Данил Акимыч, ягодка, скажите мне, Христа ради, кто это мутит: я пойду ему в бесстыжие бельма наплюю!.. Не таите, сделайте милость!..

– Не могу сказать, лучше не спрашивай, – крутил головой урядник: – «Читай, православные!» Раз заставляешь читать, ты и подбросил… А за это – Сибирь!..

Тогда Галкин показал на костыли, печально говоря:

– Я ведь, Данил Акимыч, без ног: мне несподручно…

Урядник поглядел на его ноги, потер лоб, всполошился:

– Это ты верно!.. Без ног ты не можешь по всей волости!.. Это какая-нибудь стерва другая!..

– И потом, глядите, Данил Акимыч, – поддакивал маньчжурец, – «оно» ведь день ото дня все больше, тут не один, а шайка… – Спохватившись, куда он прет, до пота испугавшись этого, Галкин повернул оглобли. – Причем я ведь, Данила Акимыч, не какой-нибудь: я – Егорьевский, на сражениях участвовал, дважды принимал присягу… Чудаки вы!

– Ну, скакай домой, что уж там язык ломать, – махнул рукой урядник. – Черт бы их побрал, безживотных, мотаются с листками, а ты через них ночи не спи.

– А вы спите, Данил Акимыч, – советовал Прохор. – Из-за плевого дела терпите беспокойство!..

– Я начальник над вами, как же я буду спать?.. Сознайся, ведь читал «их»?

– Господи, ну как же не читать? Читал, Данил Акимыч, читал! – с готовностью ответил Прохор. – Она у меня и сейчас в кармане, грешная! – Маньчжурец подал листок уряднику. – Сгоряча даже хотел на память заучить, ан опосля гляжу: белиберда! И так, извините, обидно стало!.. Эх, думаю, сучьего сына, убил бы я тебя!..

– Правда, что ли, что студенты-то приехали? – выпытывал урядник.

Галкин развел руками.

– А чума их знает! Бабы по деревне вякают, что правда.

В это время дверь с шумом растворилась, в комнату, как полоумная, влетела Прохорова мать.

– Ваше благородье!.. Кормилец!.. Ангел божий!.. Он не виноват!.. Может, это кто другие!.. Пожалейте мою старость!..

Прохор затрясся, побледнел.

«Выдаст… Пропало дело!»

Но, пересиливая волнение, беззаботно сказал:

– Чего ты испугалась, деревня? Разве господин урядник не понимает, что я присяжный человек? Пойдем скорей к себе в хату.

– Ваше благородье!.. Провались я на этом месте – не он!.. Чтоб мне света белого не видеть!.. – пуще выла старуха.

– Э-э, какая ты несговорчивая, – насильно тащил ее маньчжурец, – я ж тебе говорю, пойдем скореича!..

На улице, впившись пальцами в ее руку, так, что женщина застонала от боли, он бешено прохрипел:

– Зар-режу, дьявол старый!.. Только сделай еще раз!..

Старуха зарыдала.

– Уходи! – оттолкнул ее солдат. – Скройся с глаз долой, сердобольная ворона!..

XIV

На пестрой неделе, за три дня до мясного заговенья, в округе произошли великие события, а в Осташкове опять заговорили о студентах.

Перед событиями к нам приезжала стриженая барышня. Чужие люди у нас диво, городские – два. Барышня оделась в голубое шелковое платье, пальто на меху – настоящая дворянка. На станции спросила Лопатина, ее послали в Захаровку, а Лопатин в этот день ушел с книжками в Мытищи, приказав жене молчать… Больше часа барышня стояла перед бабой, спрашивая, где Илья Микитич, а та резала корове бураки и молчала, даже не поздоровалась с приезжей. Барышня решила, что баба немая, пошла искать Лопатина по деревне, за ней набрался человек в двадцать пять хвост любопытных, никто не знал, где Илья Микитич. Было холодно, в тонких ботинках барышня промокла, посинела, чуть не плачет, а захаровцы, особенно бабы, пристают к ней с расспросами: по какому случаю ей понадобился Илья Микитич?

– Ведь он у нас разновер, Ильюшка-то.

– Поп-от его страсть как не любит, чихотку!

– Может, тебе позвать Васютку Прокуду, лавопшика: у него всякий товар, какой душа желает…

Барышня спросила меня.

– Не знаем, – сказали ей, – у нас таких нету. Поспрошай в Свирепине.

Человек пятнадцать вызвалось проводить ее: благо недалеко – три версты. Она отказалась от провожатых, захватив с собой лишь одного мальчугана, уверявшего, что он меня хорошо знает, что я действительно живу в Свирепине. Но остальные тоже пошли провожать: мальчишка-то дуроломный, еще не в ту деревню заведет, не того мужика укажет!.. Барышня сказала, что она меня хорошо знает, не ошибется.

– Ну, тогда провожать нечего, – согласились захаровцы и пошли не вместе с нею, а поодаль, шагах в сорока, только чтобы не терять ее из вида. А когда сравнялись с рощей, которую дорога огибала полукругом, двинули напрямки через сугробы, прибежав в Свирепино раньше барышни.

– А мы уж тут, – добродушно улыбаясь, встретили они ее у свирепинской околицы. – Видать, что не привычны ходить пешечком… Пока присядьте, ребята побежали искать Ивана… Присядьте…

В Свирепине меня не нашли. Старуха Прасковья Шитикова, прибежавшая последнею, печально сказала барышне:

– Был он у меня, деточка, на прошлой неделе, а сейчас нету!.. Может, опять когда приедет, бог его знает… Вы с им на Украине, что ли, виделись?

– Да, – сказала барышня.

Свирепинцы переглянулись с захаровцами.

– Полюбовница… Разыскивает!..

В избе у нас сидела Настя, Аксинья-соседка, Мотя с мальчиком. Говорили, конечно, о подметных письмах и студентах.

Мать, любительница святости, несмотря на язвительный смех отца, как и Трофим Бычок, утверждала, что «народился антихрист».

– Ваньтя, Ваньтя, – с треском влетел в избу Климка Щукин, пасынок Аксиньи. – Беги скорей на улицу: к тебе приехала крымская полюбовница!.. Ей-богу!.. В дипломате!.. В мужиковской шапке!..; Хвостом-то так и мельтешит по снегу… Богатая!.. Беги!..

Не успел Климка закончить своей захлебывающейся речи, в двери, как лиса, просунула коргастую голову Чиказенчиха, смутьянка, помешавшаяся на сплетнях.

– А к вам гости, – сладенько пропела она, пряча блудливую улыбку. – Тебя, Иван, ищет!.. Прямо с машины… С Совастопали!..

Я в недоумении поглядел на мать, на отца, на Мотю. У них вытянулись лица. Настя густо, виновато покраснела.

– Ее свирепинские парни провожают!.. – продолжал, прыская, Климка. – Которые свистят во след-от, глаза лопни!..

Толпа захаровцев, свирепинцев, осташковцев подошла, гудя, к нашей избе.

– Хоз-зява!.. Дома ай нет?

В раму застучали палки, кулаки, к стеклу прилипли расплющенные рожи.

Вместе с домашними я выскочил на крыльцо, столкнувшись на пороге с барышней.

– Наконец-то! – чуть не со слезами воскликнула она, протягивая ко мне руки.

И по тому, как измученная поисками и любопытными расспросами барышня обрадовалась мне, как бросилась навстречу и как крепко сжала мои руки, все окончательно уверились в том, что приехавшая – моя крымская полюбовница.

– Не с брюхом ли?.. Петре Лаврентьичу внучка!.. – фыркали из сеней.

– Он, поди, как змей теперь шипит!.. Мужик сурьезный, взбаломошный, горячий…

– К вечеру беспременно произойдет сраженье!..

– Ваньтя-то! – моталась в толпе Чиказенчиха. – Услыхал, что прикатила, в лице переменился, побледнел, глазами туды-суды, сам не знает куды!.. Пришпилила молодчика!..

– Шахтер, – увидал я Петю, – разгони их, сволочей!.. Что они, как собаки, лезут?

– Да я, Вань, не могу, – смущенно замялся Петя. – Их дьяволов, полна улица… Чего ты, скажут, задаешься? Свою ждешь? – Он осклабился.

– Это же городская барышня!.. Осел!.. «Свою ждешь»!

– Как? – разинул шахтер рот. – Это которая бумаги составляет? – Лицо его побагровело, ноздри раздулись. – На какую, право, беду без соображенья можно напороться… Ведь это даже удивительно!..

Схватив дубовый пест, он зверем выпрыгнул из сеней в середину толпы.

– Марш!..

Полетели пинки, затрещины, поднялся визг; через минуту под окнами на измятом снегу валялась только кем-то оброненная сандального цвета однопалая варежка.

– Скажи Прохору, что приехала стриженая барышня, – шепнул я Насте. – Беги одним духом… Это неправда, что полюбовница!..

Когда барышня сняла шапку и все увидали, что она по-солдатски стрижена, мать горько заплакала.

– Ваня!.. Милый!.. Что же ты наделал?.. Стыдобушка моя!..

– Отстань, мать! – досадливо закричал я. – Что ты в наших делах смыслишь?.. Чайку бы вот надо… Отец, ты не сходишь за водой?

– Нет, не схожу, – с глубоким презрением глядя на барышню, ответил он. – У меня для вас чаю не наготовлено. Да, – стукнул отец по лавке кулаком, – не наготовлено! Богат – в трактир веди свою дворянку, а в моем доме не имеешь правов распоряжаться!.. Наш-шел курву!.. – Сжимая кулаки, он шагнул вперед. – Вон из моей хаты!.. Я х-хозяин!..

Если бы не Прохор с Настей, с шумом влетевшие в этот момент в избу, у нас бы действительно загорелось такое сражение, что от отцовской хаты не осталось бы и щепок.

– Поглядим, какую ты правду говоришь! – по-детски захлебываясь, еще из сеней визжал Прохор. – Ежели ты, кляча крученая, обманула, косу оторву! Где она тут, мошенница?.. Ваня, жив-здоров? Где барышня?.. Ах ты, мать чесная, отец праведный!..

Перебравшись через порог, маньчжурец столкнулся нос к носу с барышней.

– Так и есть, – промолвил он, роняя костыли. – Как же это?..

Смущенный, посеревший, он прижался в дверях к Пете.

– Ты уж, Петруш, здесь? Успел? Какой ты хитрый!.. Здравствуйте, барышня!.. Проведать нас приехали? Все ли живы-здоровы?..

Глядя на шахтера, на меня, на Настю, он счастливо хихикал, морща испитое лицо свое.

– Пойдем, Галкин, к тебе в избу, – сказал я, одеваясь. – На наших черт насел, чтоб им лопнуть!.. Барышня, захватите свой дипломатик!..

А по деревне звонили:

– Петрушке-то Володимерову счастье: деньги, поди, приперла – несусветную силу!

– Где он ее, шельму, подцепил? Вот тебе и Ваньтя!

– Нет, та-то дура: на мужика полестилась!.. Привередница!..

До глубокой полночи барышня беседовала с нами… Устала, охрипла, язык не ворочается, бесперечь пила воду, а мы все приставали:

– Еще немного, барышня, еще чуть-чуть.

– Не зовите меня барышней, – просила она, – зовите товарищем.

Мы поправлялись:

– Ну-к, еще про что-нибудь, товарищ-барышня!

– Какие вы все странные, – смеялась она.

И мы смеялись.

– Главная статья: нет привычки… Барышня – это постоянно, кого ни встретишь в дипломате, а товарищ… Мужик мужика, конечно… это дело десятое!..

– Мужик мужика променял на быка, – передразнивал Галкин. – Нет привычки, надобно стараться!

Он всеми силами старался помочь барышне, в особо интересных местах рассказа гладил ее по голове, заставил сесть на подушку, чтобы было мягче, как ребенок, смеялся, когда она улыбалась чему-нибудь, шипел на всех.

Было поздно. Сквозь забитые одеждой окна мягко гудел колокол: церковный сторож отбивал часы; скрипел снег под ногами колотушечника. Лица товарищей возбужденно счастливы.

Через день-два после отъезда барышни по Осташкову разнеслась весть, что в смежном с нами уезде «началось».

С отрядами казаков и стражников по деревням ездил губернатор, драл мужиков розгами. В одной деревне наводил суд и расправу, а «это», как головня, перебрасывалось в соседнюю: там и тут зловеще вспыхивали зарева. Ульяныч, мещанин-щетинник, рассказывая, только крутил головою от изумления.

– Теперь никогда не поеду торговать туда, а то и мне достанется.

– Там уж тебя ждут! – смеялись над ним.

В Пилатовке по поводу событий говорили:

– «Они» смикитили, что из середки уезда начинать – никто не делат. Приехал набольший, собрал их у нас в Роговике…

– Кого?

– Дыть стюдентов, кого же!.. Ваньтя тоже был, шахтеришко. Собрал в Роговике на сход… Ну, как?.. Как прикажете!.. Давайте перебросимся на вьюжный край, а оттелева – холстом… А ты, Ваньть, тут буторажь!.. «Они» – хитрые, жабы!..

Сладкодеревенцы, горлопяты, бахвалились: