–Без тебя рисовать и не хочется. Ты хочешь много душ?
–Хочу тысячи! Больше, думаешь, осилим?
–Думаю, да. Я больше не верю в конец! – уверенно воскликнула она, хоть была не права. – Видишь, я осилила слово: «больше».
Их диалог мог быть пустым, но бесконечным. Их вечер мог закончить холода, они могли на каждый день назначить встречу, но верят в сны, что есть средь них и вещий, и почему должны им верить города?
Глаза увидели причал, но перед этим не могли не заметить того, что не заметить невозможно. Художник стоял спиной к направлению их движения, и затылок припекало солнце. Оглянулся, когда их лодку накрыла тень.
Сначала взгляд наткнулся на свою, собственную статую, что расположилась на правильном берегу – она была тех же объёмов, что статуи полководца и Анастасии, но те стояли на ногах, а он сидел на земле, потому высотою поменьше. В одной руке кисть, другая смотрит вдаль. И глаза вдалеке, они не рядом, и вера в них бездонна, но из песка. На лице раздумья и не обращает внимания на рядом присевшую статую Иллиана, которая неотрывно глядела в художника и пыталась понять, что художник задумал.
Один на правом берегу, другой на левом, хотя, какой из них правый? Какой левый? У одного в руках кисть, другой бросил кости, но те не пали оземь, зависли над причалом, доверив атмосфере свою жизнь – как и копьё, что было брошено полководцем.
Причал – начало города, и на нём восседают художник и Иллиан. Ожидают тех двоих, что на другом конце острова. Ещё одна загадка заняла своё коронное место среди того, о чём не стоит думать.
Два впечатления больше, чем те, что по отдельности. Ещё бы…
Статуя художника смотрит в сторону, где дом родной, где всё такое притягательное и тянет к нему правую руку, а Иллиан кинул кости и ждёт, что выпадет, но старается смотреть не на них, а на художника – словно готов уже к его очередному творению, но тот чего-то ждёт…
Когда жизнь – интрига, всё начинает иметь значение – даже то, какую руку протянул и чью пожал.
Судя по острову, из всех основателей мирностью не славился лишь полководец, остальные были за мир, как и художник, но об этом он сейчас не думал. Эмоции брали верх от того, что увидел собственную статую – о таком никогда не мечтал, как ещё ему воспринимать…
Арлстау был похож на дитя, увидевшее что-то новое для своего восприятия. Как взрослый, не задумался над всем, что с ним уже успело произойти. Нет, зачем это?! Почему он слышит шаги тех же самых людей, где бы не оказался, решит уже потом.
–Это колдовство или волшебство? – спросил художник.
–Это то, что звучит добрее. Я тобой лишь одним заколдована, будто ты – величайший колдун!
Было приятно. Слова одновременно леденили кровь и слух ласкали.
–Здесь жили авры? – спросил он так, словно дитя.
–Люди…
Художник представил в своём воображении удивительный расклад судьбы и скоро узнает, что он оказался на половину верным.
–Кто первым нашёл этот город?
Она молчит.
–Иллиан? – спросил он настойчивее. – Поэтому ты…
И не продолжил.
–Убила его? – громко закончила она за него.
Промолчал.
–Убила потому что он знал про это место. Нашёл бы он нас здесь. Мы оба ему были нужны…
–Для чего? – воскликнул художник, а сердце беспощадно бьётся. – Так, это твой остров или его?
–Ты ведь любишь истории…
–Да.
–Хочешь расскажу тебе всё, что мне известно о жизни Иллиана? То, чем он сам со мной поделился больше века назад?
–Да…
Она выдохнула, прежде чем начать. Было видно, что не легко ей говорить правду – не первый раз бросается в глаза!
–Иллиан родился на этом острове среди людей, что философией своей похожи на авров, познавшие прогресс, но спрятавшие его от всего мира. Иллиан был другим, не похожим на всех остальных. Ему нужен весь мир! Ему мало этого острова! Не украл ничего в родном доме, покидая его ещё подростком, но в родной дом, всё же, вернулся. Месяц лишь провёл на воле и не выдержал всех глупостей нашего мира, но, вернувшись в родной дом, в нём никого не обнаружил, кроме четырёх, возведённых в нашу честь статуй! Все покинули остров, и Иллиан так и не узнал, он тому причина или нет! Мысли говорят одно, а на самом деле бывает по-разному. Прошло тридцать лет после этих событий, и он встретил меня и моего мужа. Мы не были так богаты, чтобы претендовать на правление какой-либо частью мира, но Иллиан убедил моего мужа, что этого легко достичь. Спустя год мы были настолько богаты, что деньги не смогли бы потратить и за два десятка жизней. Спустя ещё один год образовалась тайная организация, в которой четвёртая семья была лишней – они были временными правителями, которых должен был подменить ты…
–Думаешь, для этого нужна была четвёртая семья? – спросил художник с недоверием, хотя во всё, что сказано до этих слов, он поверил
–А для чего же ещё?
–Ты мне рассказываешь лишь то, что услышала! В моей голове другие расклады…
–Поделись, – заинтересованно ответила она, положив руку на его плечо.
Она прижалась к художнику, чтобы не смотреть в глаза, когда тот будет молвить.
–Иллиан также, как и я, не желал быть единственным в своём роде, потому решил показать вам лекарство от старости. Но лекарство от старости выпить решил лишь полководец. Иллиан знал, что тот согласится и выпьет его. Он знал, что ты не оставишь наш мир на растерзание двух тиранов. Он любил тебя, потому и мечтал, чтобы ты стала такой же, как он и, возможно, нашла шанс полюбить его, но это не произошло, даже, когда он показал тебе этот остров, даже, когда подарил тебе его. Любовь не купить, любовь его подкосила, и он натравил на тебя четвёртую семью, что была марионеткой в его руках…
–Так всё и было, – ответила она, утонув в воспоминаниях, но ничего стоящего не вспомнив.
–Идеи к своим изобретениям ты обнаружила здесь?
–Да.
–Насколько далеко заходила в город?
–Заходить в город нельзя! – воскликнула она так, словно её только что разбудили. – Лишь сделала два шага в него, и уже знала, как изобрести самое сильное оружие, как покорить людей, как создать города, в которых люди будут счастливы…
–Довольно-таки, разные идеи, – заметил художник и добавил. – Я не виню тебя в смерти Иллиана, он сам себя к этому привёл. Заглянул в будущее, узнал обо мне и начал жить, опираясь на предсказание – его судьбу решила его же собственная философия! Это справедливо.
Говорил ей это, а сам думал о её душе, которую оставил в глубине города. Насколько это повлияет на её творчество, он не знал, но отныне нёс за это ответственность…
Лодка ударилась о причал, герои прошли под жребием, что бросил Иллиан, и ноги ступили в одинокий город.
Здесь не было ни души, но душа у города была. Призрак былой жизни присутствовал и беззвучным эхом разносился по городу. Все дома впереди были из мрамора, невысокие, но стойкие. Небоскрёбы за ними, их не видно за туманом. Лишь вдалеке виднеются макушки. Здесь тротуары из песка, но до них не дойдут ноги наших героев. Идей им на сегодня хватит.
Перед городом, на холме стоял небольшой, полуразрушенный алтарь. Следов храма не присутствовало.
Вершина холма расположилась между статуями Иллиана и художника – к ней и направилась Анастасия, и за ней последовал Арлстау.
Алтарь выглядел странно, таких художник никогда не видел. «Может, и не алтарь это вовсе?!». К нему вели сто белых ступенек, затем круглая платформа, на которой изображено лицо авра, а по краям её нашли своё местечко двенадцать квадратных колонн. По середине бронзовый трон, на троне восседает мраморное, двухголовое Божество – одна голова мужчины, вторая женщины. Правая рука, что ближе к мужской голове, поднята вверх и сжимает серебряный меч, левая рука протягивает вперёд золотую чашу.
«Мужчина летит вверх, а женщина идёт вперёд», – такой вывод сделал художник, оказавшись перед этим Божеством.
–Это алтарь? – спросил он Анастасию.
–Это место, где проходили свадьбы.
–Откуда знаешь?
–Главным достоинством здешнего народа считалась семья, и союзы были нерушимы! Муж и жена не имели права разрушать союз, если однажды выбрали друг друга. Для нашего времени это дико и даже смешно.
–В наше время никто не верит в будущее!
–Не женись, – твёрдо воскликнула она, – если не веришь в своё будущее! Но нет, люди женятся постоянно, и лишь единиц разлучает смерть, остальных разлучает жизнь!
Арлстау подошёл к трону и заглянул в чашу, в ней была прозрачная, чистейшая вода. Так и хотелось окунуть в неё руку, что художник и сделал, и провёл мокрыми руками по лицу. Умылся перед чем-то важным.
На дне что-то было, хотя глаза показывали иное, но, видимо, лгали.
–Там что-то есть! – воскликнул он.
–Ну так достань! – ответила она и почему-то засияла в этот момент от счастья!
–Чему радуешься? – мягко спросил он её.
Не дожидаясь ответа, достал из чаши обручальное кольцо. Кольцо такое тонкое и лёгкое. Оно не было золотым. Металл обоим неизвестен, но он важнее любого золота.
–Радуюсь тому, что кольцо может достать лишь тот, кто будет до конца со своей половиной! Чаша отказывает тем, кого способна разлучить жизнь!
–Это уже не наука, а самое, настоящее волшебство! – восхищённо промолвил художник.
–Это не волшебство, это помощь человеку не допустить ошибку в первом шаге.
Она подошла к трону и проникла рукой в прозрачную воду. Сердце художника замерло от волнительного момента, но бояться было нечего – в руках Анастасии засияло такое же простенькое колечко.
–Согласен ли ты быть моим до конца? – с улыбкой спросила она и протянула колечко.
–Согласен, – ответил он, завороженный этой ситуацией.
Кольцо идеально подошло его безымянному пальцу и не сковало кожу, а согрело.
–Согласна ли ты быть моей до конца моих дней?
–Конечно, согласна!
Глаза её горели, а губы были хороши, когда произнесли шесть приятных слогов. Она сняла деревянное кольцо, подаренное художником, и уронила его в чашу, доверив свою руку дарованию двухголового Бога.
Не так важно, во что ты веришь, если вера приносит тебе лишь свет!
Свадьбу скрепили крепкими, родными объятиями, а затем уже поцелуем. Постояли чуть-чуть и, не спеша, направились к лодке, даже не пожелав зайти в город.
Алтарь оказался важнее.
Уже в лодке Анастасия легонько полоснула кистью по полотну, и течение реки изменилось, а художник про себя подумал: «Прежде всего учитель должен учиться у своего ученика!» …
Весь путь по реке ученик провёл на коленях своего учителя. Говорила о том, что ей хотелось бы ещё нарисовать вместе с ним, и как бы она желала изменить мир так, как будет лучше для всех. Это наивные мечты…
Когда река швырнула в океан, лодка закружилась, словно на карусели, и долго не могла остановить свой круговорот. Пятьдесят оборотов, как на карусели, и, теперь уже, художник испытывал радость от мастерства её творения, и ему было не важно, что он не главный творец их будущих душ…
Вечер провели на берегу океана, ужинали под шум волны и от души наслаждались своей беззаботной, райской жизнью.
Лежали на песке, валяли дурака. Горел костёр и освещал собой дорогу в океан. Тени пальм о чём-то напоминали, угли костра шипели о своём.
Затем сели у костра друг напротив друга, и оба художника в огне, а не в друг друге, они лишь в нём. Они смотрели в будущее, они оба в него заглянули, узрев его в высоких языках пламени.
Оба любили высокие костры, оба что-то могли в них увидеть.
Глаза Анастасии были такими яркими, как никогда раньше. Не как два угля, а, как два Светила! Очаровывали…
–Почему именно в твоей части мира у людей такая добрая душа? – спросил художник, наслаждаясь её красотой, что так изменчива от игр костра. – Почему большое сердце? Почему от болезни никому не дают умереть?
–А почему именно у нас родился художник, рисующий души? – ответила она вопросом, и он не знал, что на это сказать.
Поставила в тупик, указав на тысячи выходов…
«Обманывая сироту, ты бьёшь пощёчину своим родителям!» – внедрили в разум, и мир лишился одного порока! Одной мыслью можно изменить всё, и рядом с художником та, кто лучше его это понимает.
Арлстау не сомневался, что она внедрила в разум людей миллионы мыслей – потому закрытые города настолько ей верны. Она умеет править – это у неё не отнять. Художник же не только умеет души рисовать. Он и жизнь скрасить способен и мир изменить в верную сторону, у которой есть шанс стать лучшей стороной.
«Возможно, Иллиан желал, чтоб я родился в его части мира, но ничего для этого не сделал! Что касается Анастасии, то одной спасти всех невозможно, даже в стране, не то что во всём мире, потому ей нужны миллионы слуг. Но, почему она так уверенна, что именно слуги, а не правители имеют больше шансов на счастье?!» …
Звёздной ночью, на удивление Анастасии, Арлстау заснул раньше неё. Сначала она задумала побродить по дому всю ночь, как любил художник, но прижалась к нему крепко и оставила где-то эту идею. Она заснула через час, с мыслью проникнуть в его сон, но переоценила свои способности. В сон его попасть не удалось, да и к лучшему, ведь ему сейчас приснится кошмар. Да и рано им видеть один сон на двоих…
Кошмары последний раз снились в детстве, да и то из-за впечатлительности, а не тревог. Ничего не предвещало кошмара, но он к нему пришёл.
Он шёл по чёрной земле и смотрел на свои босые, грязные ноги, окутанные белым, но таким прозрачным туманом. В них не было ничего интересного и примечательного, просто, прямо и по сторонам глаза глядеть боялись, как ноги страшатся волка в лесу.
Во сне он не знал, кто он – Арлстау или Данучи, но владел ощущением, что совершил глупейшую и, одновременно, важнейшую ошибку своей жизни, и её не дано исправить, как бы ты не владел искусством исправления!
Ошибка терзала взглядом со всех сторон, и в каждой стороне не было ни одного сторонника художника. Художник был совсем один в этом сне.
Пока был один, сон был достоин стать записанным. Но, стоит ли записывать то, что будет дальше, или это будет одним и тем же, что просить Бога о наказании?!
Услышал жуткое рычание, остановился и начал оглядываться по сторонам. Голодные волки окружали со всех сторон, как в той странной истории про мальчика и обиженного волка, но тогда мальчик их, хотя бы видел, а сейчас они взгляду не доступны, и это усиливало страх.
Туман скрывал их, но волки скрываться не желали. Рычание, то тут, то там, то вдалеке, то будто бы под ухом.
Затем один из рычащих бросился в горло художника, но тот увернулся и ударил ножом, который откуда-то взялся в бессильных руках.
Нож это слишком мало, когда против тебя стая. Хотя, откуда ему знать, стая здесь или одичалый, старый волк?! Туман скрыл от него эту истину и с каждой секундой становился гуще, превращаясь в дым. От дыма резало глаза, и лёгкие отчаянно пытались прокашляться.
Художник отвлёкся на ненужную мысль, и прыжок волка застал врасплох. Пасть вцепилась в его руку и одним рывком оторвала кисть. Боль была сильнее, чем наяву, где ты можешь, просто, потерять сознание…
Волк снова исчез в тумане, а художник терял себя от боли, которая пообещала не стихать. Кровь хлестала фонтаном и забрызгала всю темноту и туманность. Ноги пятились назад, но из-за густоты тумана не ясно – отступают они в безопасность или тянутся в зубы врага.
Босой ногой он наступил на собственную руку и поскользнулся, а волк воспользовался моментом – совершил второй прыжок и вырвал ему вторую кисть.
Художник кричал от боли, как сумасшедший, а мыслями молил голодного волка не быть таким жестоком и добить его, съесть, раз больше мяса нигде не нашёл.
«Убей меня!», – рыдая, содрогался он словами, когда мысли оказались немощны. И вот он, наконец, третий прыжок, и ноги творца подкосились.
Художник ждал, когда волк вонзит клыки в его горло, но тот, словно наслаждаясь победой, растягивал её удовольствие. Прижал лапой к земле и любовался животным страхом в глазах человека.
«Ну же, убей!», – прорычал сквозь боль художник. «А зачем?», – удивил его ответом волк.
Затем раздался выстрел, и голова волка разлетелась на куски, а Арлстау проснулся, вскочив с кровати…
Он посмотрел на свои руки – на месте, взглянул на часы – 02.15, не удивительно.
Вновь лёг в кровать, чтоб подарить взгляд потолку, но вспомнил, что больше не один. Прижался крепче к спине любимой женщины – её тепло было лекарством от страшного сна, самым лучшим на свете успокоительным. Уже второй сон подряд он решил не записывать. Все сны стираются из памяти, если их не записать, и пусть такое лучше сотрётся навеки!
Печальная история покажет лишь, как жить не нужно. Счастливая история подскажет, как нам жить. И мы, конечно, бросим свои ружья, чтоб рисовать чернилами и тушью, чтоб начинать в других причинах слёзы лить.
Жаль, что такие истории долго не живут.
Если в истории и печаль, и счастье, если в ней всё, что есть в твоём мире, то она не сотрётся временем. Мысль не для громких уст, но не одной парой глаз была замечена.
Это ведь история, это, как Летопись временных лет – прочёл и знаешь своё начало, но не во всех страницах слово «начало» имеет единый смысл. Где-то над ним правят эмоции, где-то холодный расчёт, а во что-то заложена судьба…
Заснуть уже не получилось, к тому же, мучила нужда! Арлстау чувствовал, что ему необходимо заглянуть в следующий фрагмент жизни Данучи и обязательно всё исправить. Пришла мысль, что следующий фрагмент – последний, и он поможет и подскажет, что нужно делать дальше, но не пришла мысль, что надо бы сначала исправить свою жизнь!
В собственное будущее заглядывать ему не дано, да и к лучшему, наверное, это. Как вообще можно жить, зная, когда ты умрёшь или знать, когда случится в твоей жизни горе? От таких знаний исчезает весь вкус жизни, его затмевает вкус смерти.
Но сейчас художник не отказался бы узнать, что ждать ему через год, что будет в его жизни через десяток лет, во что он превратит планету через век…
Душа Данучи украсила мольберт, Арлстау зрел в неё и чувственно молился о том, чтоб получилось рисовать. Шестой фрагмент, как пятый элемент, быть может, в самом важном пригодится.
Вновь вернулась жажда риска, как тогда, перед пятым фрагментом, когда нельзя было терять сознание, и это почти удалось. Главное, чтоб риск умел себя оправдывать – в хороших смыслах этого слова.
Сейчас риск не так велик, потому что Анастасия спит, проснётся через пять-шесть часов – даже, если сознание будет потеряно на несколько часов, он успеет очнуться. Вот и вся мужская логика…
Принимать участие в судьбе шестого фрагмента он будет только с ней! Это даже не обсуждается! Но сможет ли он теперь дорисовать душу предыдущего художника, раз, даже душу реки не смог?!
Кисть осторожно коснулась полотна и появилось алое сияние. «Душа Данучи лишь в моих руках…», – не успел порадоваться он, что на душу Данучи «проклятье» не пало, как его затрясло, и сердце заметалось по груди, ища в ней выход.
Рисовать не стало сложнее, просто, не получилось. То ли не время, то ли ни к месту. «Видимо, поспешил…», – успел подумать он.
Почувствовал, как кто-то схватил его сзади за шею. Все косточки хрустнули. Чьи-то острые пальцы вонзились в горло Арлстау, а чья-то сила ткнула лицом, как щенка, в измотанное полотно.
Кисть выпала из губ, затем удар по лицу, и брызги крови стали шестым фрагментом.
Сопротивляться этой силе было невозможно – и не сбежать, и с колен не подняться.
В конце мучения художник ощутил, что кто-то ему режет горло и всё. Ужас продлился недолго, а когда нашёл свой конец, художник упал, ударившись больно, но боли не чувствовал, потому что потерял связь с миром, когда ещё только начал своё падение…
Снилась школа, снились перила, парты, дети, банты и тетради, затем жёлтые, кленовые листья, улыбки счастливых людей, все двенадцать чудес света, берег ледяного моря, солнечный день, событие двадцатилетний давности, наполненное тоской и эйфорией, затем ладони, крики, плач и белый свет в конце тоннеля, но не похожий на конец. Затем приснилось, что он гений, что царь, что властелин чудес, что он великий пик искусства и высотою с Эверест. Потом он слышал голоса – родителей, дедушки, сестёр и братьев, Иллиана, а Анастасия и Леро ему кричали на унисон. Все они пытались разбудить, все они его куда-то звали…
Затем его глаза раскрылись, вдохнул изо всех сил ведро воздуха и пробормотал про себя: «Спасибо, что не долго!».
Заметил, что лежит в кровати, взглянул на небо, и, судя по нему, уже был вечер. «Вот дурак!», – шикнул на себя, хотя не догадывался насколько.
Раз за стеклом блуждает вечер, значит, проспал почти пол дня! Заставил Анастасию переживать, в глаза её и так смотреть, порою, было стыдно, а сейчас ещё сильнее ощутил себя виноватым перед ней! «Но где же она? Неужели, бросила его тут одного и ушла куда-то?».
Вышел на улицу и больно задел её дверью. Анастасия сидела на пороге и на ней не было лица! Оно, словно лишилось и счастья, и слёз. В нём немое выражение, в нём оглушительная пустота, будто жизнь этого, красивого лица – это сплошные мучения!
Увидев его, она сначала испугалась, а потом только бросилась к нему на шею и громко зарыдала, и не могла поток горячих слёз остановить! Всё-таки, слёзы не закончились – лишь в этом художник ошибся.
Теперь от стыда не спрятаться. Арлстау стало горько от слёз возлюбленной, от горя своей жены, хоть разделить ему всё это не по силам.
–Больше не делай так, прошу! – зашептала она ему в плечо. – Не рисуй больше душу Данучи!
Услышав это, в мысль взбрело, что проспал год, что пропустил столько важного, но вовремя спросил:
–Сколько я спал?
–Двадцать четыре дня.
Глоток облегчения ощутил, но не основательно. Двадцать четыре дня тоже много, оправдываться не чем! Это, даже слишком много, учитывая, каково было количество страданий его женщины.
«Почему же так долго я спал? За три недели войну можно закончить!». Мозг разделил его жизнь на фрагменты и дал понять, что не будь хотя бы одного, не стал бы он художником: «И спал я, видимо, не просто так!».
«Как же она прожила без меня здесь так долго? Без меня, даже дольше, чем вместе со мной…».
–Твоё тело было, как лёд! – продолжила она уже без слёз, но с обидой. – А сердце стучало раз в день, каждый полдень. Их я не пропускала удары – они были моей верой, что ты жив.
Всё это время чаще думала, что он не очнётся, дольше прогоняла эту мысль, а сейчас, когда художник восстал, не могла на него злиться. Она, правда, допускала мысль, что он заснул навсегда, и это ей такое наказание.
Сейчас счастлива, что он снова с ней! Как сейчас ей злиться, если счастье переполнило всю душу?! И злости не место в этой душе…
–Всё позади, родная! – успокаивал он её, хотя словами тут не успокоишь, настало время для поступков. – Это был последний фрагмент жизни Данучи, и таких переживаний ты больше не испытаешь!
–Я такого больше не выдержу! – закричала она на него, порвав объятия, не понимая его спокойствия. – Я думала, что умру от горя, что не почувствую никогда твоего тепла, что не увижу твоего взгляда! Ты не представляешь, что я пережила!
Она ещё желала во многом признаться ему, но пока не решалась. Эти колебания были, как на ладони. Три недели это много, и произойти могло, что угодно! Интрига. Художник ждал, а она молчала.
Вспышка гнева была лишь вспышкой, и снова счастье облепило её душу со всех сторон.
–Говори, – не выдержал он.
–Что говорить?
–То, что не получается сказать! Я же чувствую тебя…
–У нас будет ребёнок, – одним дыханием сорвалось с её уст.
Ух ты! Как удар молнии, такая новость, и сразу мозг кипит и думает, что делать! Такая весть меняет все дороги.
Представил себя отцом, а Анастасию мамой, и тепло так стало, и вера в светлое будущее прорезалась, нежданно засияла, как ближайшая звезда.
Арлстау обнял её крепко и прошептал:
–Спасибо!
–Я тоже очень счастлива! – засияла она в ответ.
–Я люблю тебя!
–Тебя люблю, несмотря ни на что…
Затем комок объятий, и она собиралась уйти, словно не наскучило ей быть одной, и он не ожидал её ухода, но желал не остановить ни на секунду, доверившись гордости. Смотрел ей в след и думал: «Настолько ли я близок ей? Или за двадцать четыре дня успел отдалиться?!».
Не прав в своих домыслах. Она его навсегда – так решили их души, а потом уже сердца! Что ей эти двадцать четыре дня?!
–Ты пахнешь, как мечты! – остановил её художник перед дверью. – С тобой не чувствую себя уставшим и слепым, с тобой мне хочется творить свои мечтания! Ты – мой лабиринт, ты – мой оберег, ты – моя история! Ты мои же шаги и мои же следы! Ты звучишь, как любовь, как тепло, как симфония, как от счастья письмо, и в письме этом тоже лишь ты…
Затем добавил:
–Ты моя Анастасия! Ты – моя душа…
Она ответила на это: «Я люблю тебя!» и захлопнула дверь, а он побрёл на берег с поникшей головой, думая о том, что значит в жизни дело, что значит в жизни слово, и, что таит несказанная мысль.
Присел в тёплый песок и уже обо всём подумал, но ещё не прочувствовал испытанное, ещё не раскусил тайный смысл судьбы – «Для чего она подарила нам дитя?! Для чего нам настолько сильный в свет в такой темнеющей истории?!».
У него не было детей, и никогда ничто не предвещало этого, но он ни раз размышлял о том, почему дети отвечают за грехи своих родителей и считал это несправедливым! Видел разные случаи передачи грехов от родителей к детям, и всегда складывалось двойственное впечатление от увиденного.
С одной стороны, можно посчитать это справедливым, но с большой натяжкой – человеку приходит осознание всех содеянных грехов, когда он видит страдания своих детей и понимает, что это отпечаток всего того, что он творил в жизни и продолжает творить.
Но есть другая сторона, которая противоречит всем устоям справедливости – когда родитель бросает своё чадо на произвол судьбы, ребёнок, всё равно, отвечает за его согрешения, и чаще их, даже больше, чем у тех, кто детей не бросает. То есть, мало того, что он брошен, так ему ещё и отвечать за грехи тех, кто его бросил! По-моему, это перебор, и должно быть всё наоборот. Этот вопрос художником до сих пор не был разгадан. Такая вот загадка Вселенского масштаба…
Но, с другой стороны, что более праведна, если бы жизнь была справедливой, то не было бы шанса стать сильнее! Если бы всё было справедливым, то не таким вкусным будет счастье от победы!
Конечно, своё дитя бросить он не посмеет, да и жить не сможет, если так поступит. Только вот, есть одно тревожное «Но!». Какая судьба ждёт ребёнка, если его мама и папа правят всем миром?! Вопрос так вопрос, и даже пророки запутаются в бесконечных догадках…
–Арлстау, – послышался голос в его голове.
Он, как раз, провожал взглядом алый закат, наслаждался ароматом океана и думал лишь о будущем, как голос из прошлого заставил всё пересмотреть.
«Этого не может быть! Видимо, почудилось!», – уговаривал он сам себя, хоть и понимал, что всё возможно!
Он проспал три недели и три дня – за это время в мире мог измениться каждый фрагмент обыденности, и те, кто был в безопасности, могли уже стать пеплом, разбросанным по обгоревшей земле! Анастасия сказала, что всех защитила, но связи с внешним миром у них нет, и они не знают, что, на самом деле, в нём происходит.
–Арлстау, – вновь прорезался голос Леро. – Помоги мне, я прошу тебя!
Художника затрясло от боли, её голос был таким покалеченным, будто она испытала тысячи пыток и не смогла выдержать последнюю. Он был несчастней, чем лицо Анастасии, когда верила, что художник не проснётся.
–Спаси меня! – не унималась она. – Взгляни на меня, прошу тебя!
«Боже!», – прошептал он, скорее, себе, чем Богу. – «Кем же мне надо быть, чтобы поступить иначе?!». Девушка в лапах опасности, и в этом лишь его вина и выбирай: геройство или счастье.
Он ощущал тот выбор и, даже понял, для чего он дан, но выбрать не просто. «Счастливая сволочь» или «Несчастный благодетель»?!
Если откликнется на её зов, то это навсегда, и она сможет, хоть вечно проникать в его разум своими дальними фразами, а, если не откликнется, то и это будет навсегда, и он никогда её больше не услышит, никогда не сможет спасти.
Прошлое или будущее? Героизм или благоразумие?
Совесть сыграла свою злую шутку, и он открылся, не потому что он герой, а потому что иначе не мог…
Потоком вонзились в душу все её воспоминания – как пришла она к нему в тот самый день, когда он ушёл из дома и опоздала на несколько минут; как мечтала быть ему женой; как жалела о том, что сбежала; как задувала свечу на свой день рождения, и зазвонил телефон, и в трубке его голос позвал её к себе; как бежала она к нему, задыхаясь от счастья, в тот момент, когда он наслаждался любовью с другой; как швырнули её о край стола, словно куклу, и увезли куда-то; как пытали…
«Боже!», – теперь он обратился к Богу, увидев то, что было потом, и, что было за полотном её души, но перед ним появился не Бог, а Леро. Она прошла сквозь свою душу также, как Арлстау проникал в мир Данучи.
Её лицо было тусклым, несчастным, потасканным мучениями. Её платье было помято. На коленях ссадины, на костяшках пальцев ярость. Весь вид изнемогающий, ни что в его чертах не просит о любви…
Не смотрела, как на предателя. Глаза её не созданы для подобных взглядов. Глядела в него, как в родного, свечением очей благодарила, что тот откликнулся на её зов.
–Ты должен спасти всех людей! – воскликнула она. – Доказать им, что они были не правы!
–Зачем мне что-то доказывать? – ответил ей сухо, не так, как ждала…
Взяла короткую паузу, а затем закричала, как безумная:
–Я видела твою жизнь!
Художник, даже сделал шаг назад, допустив мысль, что девушка на него набросится. Допущенное было глупым – настолько, что за такое извиняются.
–Всю? – не поверил он.
–Да, я увидела всю твою жизнь – от начала и до конца! Когда ты нарисовал мою душу, я увидела всё, и мне всё по душе, но не конец, который произойдёт сегодня…
С каждой нотой её голос становился блеклым, и художнику безумно было жаль. Так совестно пред ней, но, услышав последнюю фразу, ощутил леденящий душ и отодвинул совесть на зады.
–Нет, – снова не поверил он, глубоко заглянув ей в глаза, будто думал, что она не она. – Как сегодня? Кто так решил?
–Судьба!
–Значит, я нарисую её душу! – взволнованно ответил он.
–Не нужно! – испугалась она.
–Почему?
–Тебе и без дара по силам быть выше судьбы! Я ей не верю, я верю тебе, Данучи!
–Данучи? – в третий раз не поверил он.
–Да, твоё имя Данучи! Ты должен это знать! Ты должен знать, что живёшь не со своим именем и не своей жизнью!
–При чём тут имя и судьба мира?
–При том, что узнал об этом вовремя, а, теперь, прошу тебя, начни новую жизнь!
–Отдать дар?
–Нет, конечно! – уверенна была она. – Знаешь, чем ты отличаешься от всех нас?
–Чем?
–Ты готов поверить каждому, ты один веришь в каждого из нас, хоть тысячу раз будешь этому противоречить!