-Кто ты есть, чтоб решать, что здесь делится? Кто такой, чтоб менять суть борьбы? Говорить всем, что всё здесь изменится? Кто есть ты, раз тебе снова верится?

–Я кудесник своей же судьбы!

Затишье – шаг до тишины или до бури?!

Есть вопросы, которые не заставят ни думать, ни задуматься, хоть и желают к этому призвать. Как ни цинично, но они скучны, и по этой глупой причине, их ждёт короткая дорога, лишённая палитры, фейерверков и искренних цветов.

Вопрос художника заставил поразмыслить о многом – особенно, о том, что за человек стоит перед ней, какая в нём кровь, какое в нём достоинство, какое безобразие. «Кто он такой, этот Арлстау?!».

Теперь и ей пришлось посмотреть на него, словно впервые видела, и увиденное ей не разонравилось – наоборот, воодушевило. Художник бесконечен для неё – от скукоты нет шанса умереть, и каждая его идея ей будет интересна, и каждую захочется украсить чем-то своим.

«Всё в этом человеке создано для меня, он – подобие моих мечтаний, но более яркое, более тёплое, и, самое главное – близкое, ведь мечтания о человеке ещё дальше мечтаний о жизни, они где-то за звёздами, к ним не зачем тянуться руками! В Арлстау есть всё, чем я хочу насытиться, чем я хочу владеть, и, что хочу желать! В нём всё то, чем есть смысл дорожить…», – начинала этим свою мысль, а продолжила: «Каково ему быть единственным в своём роде? Не одиноко ли ему, пусть и находясь рядом со мной? Даже не рядом, а вместе! Как же он видит этот мир, если во всём способен разглядеть душу?!».

Все эти вопросы ни раз приходили в её чистые мысли, но отвечать на них всегда приходилось по-разному, не всегда своевременно…

–Почему ты молчишь?

–Я согласна! – ответила уверенно она, пусть и не до конца, но переварив свой выбор. – Но ответь мне, почему ты принял это решение?

Ожидаемый вопрос, но заранее к нему не готовился, потому говорил на эмоциях.

–Когда узнал, на что способен, – начал он, словно исповедь, – я желал согреть весь мир своим теплом, хотел показать ему свою собственную истину – на неё никто не повлиял, потому считал, что она отличительна! Потом я понял, что это желание не такое уж и искреннее, и, на самом деле, я не хочу этого! Да и не хватит мне тепла на весь мир, не хватит и мороза! Указать путь – это максимум моих возможностей…

Помолчал чуть-чуть и воскликнул:

–С тобой хочу делить своё тепло, а миру только мысли…

–Ты и есть весь мир! – прошептала она сквозь улыбку. – И нет нигде мира прекраснее тебя!

Приятно, это очень приятно. Для него она – нежный создатель, для неё он – на свете один…

–Вот я и хочу разделить его с тобой пополам, – ответил он ей, вдоволь насладившись искренностью, – чтобы ты познала то, что вижу я каждый миг своего существования…

Ужин, приготовленный любимыми руками, был вкуснее, чем вчера, а в женской голове последние слова художника. «Познала то, что вижу каждый миг!» – эти слова из головы не выходили – обогатили фантазию! Столько образов, что не сосчитать. То, что не считается, лучше не считать.

Ночь была бурна, заполнена не страстью, а любовью.

Что-то нужно нежно, по кусочку, чтобы капель в чистом поле не разлить и любить даже за маленький глоточек, а что-то и вовсе не нужно…

Анастасия, насытившись, заснула первой, а художнику, по привычке, не спалось. Атака грядущего это то, что беспокоит, и пока не разберёшься – не поймёшь.

Он бесшумно прошёл в гостиную, не надеясь в ней кого-то встретить, приготовил нужные инструменты, но, измерив скептическим взглядом стакан с водой, выплеснул его содержимое в камин. «Вода не нужна, чтоб душу рисовать! Это мой вымысел!».

Накинул халат, обулся и вышел на улицу. На пороге обменялся взглядами с луной и направился в сторону океана.

Океан был спокоен, и волнам никак не удавалось дотронуться до ног. Пальмы дрожали под натиском лёгкого ветра.

Закрыл глаза, улетел далеко, и волна сбила его с ног. Не ожидал такой подставы, видел в этом символическое, но не настолько, чтобы верить в такие знаки.

Вернулся в дом, взял полотно и сразу же вышел, не снимая мокрого. Подарил внимание колен столетнему, деревянному порогу. Дверь оставил открытой, чтобы не терять из вида спальню, где спала Анастасия. «Всякое может быть!», – всё-таки, подобное он делал впервые, да и никто ещё в эти двери не вошёл, потому рисковать нельзя…

Перед полотном топтался на месте на стойких коленях – думал, как закончить произведение. В этом есть коварный парадокс – лицезреть душу всего и всех, но свою душу увидеть не получится. Хотя, есть ведь душа Данучи, хоть и незаконченная, но у того не душа, а красивый, чёрный узор с мечом по середине, ведь он дитя войны, кудесник приключений.

Арлстау вряд ли поверит, что его душа похожа на душу Данучи, ведь представляет её сияющей и светлой, всё ещё похожей на чистый листок.

Художник переключил внимание на душу Анастасии, не найдя намёков на присутствие своей заблудшей души. Её душа всегда была похожа на яркую звезду, она каждый день перед его глазами, и он уже выучил наизусть каждый её штрих.

Чем больше времени Анастасия проводила с ним, тем ярче и насыщенней становилась её душа – она была переполнена светом, несмотря на то, что загубила миллионы душ! Но спасла то больше, потому и художник думал, что его душа это такая же яркая звезда!

Обычно, рисовал души, начиная с конца, но сейчас его необходимо заменить кусочком своей души. Ему предстоит по-новому принять своё искусство, это ответственный шаг.

Кисть задрожала от любви и чувства неземного, стоило ей коснуться полотна, и художник чуть не выронил её. «Ого! Это что-то новенькое!», – воскликнул Арлстау про себя, ведь он рисовал то, что испытывал к Анастасии. Рисуя свои чувства, он не мог преувеличить, но раскрасить их цветами он умел.

Рисовать её душу – наслаждение, карнавал чувств. Остановиться сложно, и в этом вся фишка!

Он желал рисовать и рисовать, утопать и воскрешать себя в её душе, но нельзя! Секундное удовольствие не стоит их вечности, что проведут, рисуя душу всего, чего пожелают! Не дано целостно нарисовать её душу, раз решил поделить с нею дар! Этот момент настораживал – «Не навредит ли нам то, что наши души изображены на полотне не полностью?!».

–Нет, – отвечало самолюбие.

Её душа подходила к концу, и почти готова звезда, и художник остановился, чтобы налюбоваться и найти последний штрих своей собственной души.

Любовался не долго чистой красотой, улыбаясь ей всем сердцем. Улыбка растворилась через четыре секунды, а сердце замедлило шаг, ведь он, наконец, заметил под пледом красоты то, что было неумело спрятано.

Красота оказалась не так уж и чиста, и в этом не вина Анастасии, а вина художника, что пожелал стать её частью.

Основная черта всех людей искусства – прятать загадки так, чтобы их обязательно нашли и разгадали! Также и здесь – им нарисовано, им спрятано и им же найдено!

«Вот как, значит, выглядит последний штрих моей души!», – промолвил он кому-то с незыблемой тоской и добавил с аккордами отчаяния: «Как жаль!».

На краю звезды плавала крохотная, чёрная точка – это начало последнего штриха, но похожа не начало, а на конец его пути! Содержание её темноты не настораживало, а пугало, и вновь в его глазах сомнение. Хотел отвернуться, чтобы случайно не увидеть, как закончит свой путь, но не получилось.

Люди, в основном, никому не верят, и это, мягко сказать, мешает развитию всего в их взаимоотношениях друг с другом! В хорошее мало, кто верит, а в плохое верят с превеликим удовольствием. Любому человеку заканчивать плохо общение с временными людьми стало привычкой, и, по сути, мы – плохие почти для всех, кого встретили на своём пути!

Рассказал бы он кому-то из тех персонажей его юности, как выглядит последний штрих его души – все бы поверили, ведь то, что ты ужасен, доказывать никому не надо, а то, что ты хорош, никому и не докажешь.

Да, в плохое люди верят, и это их губит. Не зря же говорят, что вера сильнее всего на свете. Люди, которые никому не верят, всегда раздражали, а, порой, до дрожи бесили художника! С ними невозможно ничем делиться – они, всё равно, ни во что не поверят и тем самым дарят себе жизнь без откровений. Жалкое зрелище! Арлстау понял, насколько оно жалкое, когда сам стал таким, как только потерял руки. Только тогда он, наконец, открыл истину, почему они не верят никому – потому что боятся правды! Вот так, всё просто, и, даже, чем-то логично! Люди, которые никому не верят всегда считают себя во всём правыми, но до ужаса боятся правды! Думаете, это парадокс? Или мир настолько логичен? Скорее, второе, чем первое. Спросите, почему? Потому что логика высоких и приятных эмоций не приносит. Объясню на примере мысли. Когда мысль идёт себе вперёд спокойно и развивается давно протоптанной дорогой – она себя приведёт, лишь к логическому заключению! Но, если в развитие мысли вмешается красота, то заключение будет далёким от логики и будет вмещать в себя неизвестные планете смыслы! Так на Земле рождается что-то новое! Потому и художник любил мечтать не так, как все, чтоб находить смыслы, которых ещё не было…

Взглянул на небо, но там лишь были звёзды. Убедившись, что не вызвал своим творчеством чёрных туч, глубоко вздохнул и приступил к самому интригующему. Для этого он сильнее зажмурил глаза, чтобы точно не увидеть, каким будет продолжение его чёрной точки. Слишком уж было страшно подглядеть свою душу, пусть и исполнена она на крохотную частицу!

Вспомнил молитвы, которым научила жизнь, но сегодня он их не прочёл. Молитвы нужно петь, а шептания и бормотания могут быть и не услышаны. Арлстау не хотел торопиться, но споткнулся о половину души Анастасии и совершил за миг последний штрих своей души.

Шедевр был окончен, но, почувствовав приближение необратимого, художник повернулся спиной к полотну.

Взглянул на небо – взгляд снова не нашёл чёрных облаков, но спокойствие не вернулось, лишь больше заполнялся страхом от предвкушения.

Постоял минуту и обратился к полотну. Дыхание замерло, а сердце, будто рассыпалась на мелкие кусочки – настолько было жутко! Шок от увиденного был похож на электрический разряд, ударивший осознанное тело, но развиться ему было не дано. «Нет. Этого не может быть!», – замотал он головой, словно уговаривал сам себя. «Видимо, увидеть свою душу не дано и нарисовать тоже!», – лгал он сам себе, хоть и понимал, что это его душа настолько перепачкала душу Анастасии!

Из спальни раздался её громкий вздох. Такое чувство, что её кто-то душил, кто-то пытался отнять её жизнь, и сейчас ей удалось освободиться от мёртвой хватки.

Арлстау, немедля, бросился к ней, оставив на пороге важнейшее полотно его жизни. Прижал любимую к себе и успокаивал, а она никак не могла прийти в себя, не понимала, где находится и, будто не узнавала его, но прижималась к нему крепко.

Лучшее успокоительное это объятия, наполненные сопереживанием, но даже они сейчас не помогали. Что-то явно пошло не так, хотя всё сделал верно и ошибиться не мог. Никак не мог ошибиться – это невозможно!

Несколько минут она рыдала, повиснув на его плечах и что-то бормотала про чёрный силуэт. Художник понимал, о чём она, но в ответ лишь повторял: «Всё хорошо. Я рядом!».

Она заснула также внезапно, как и проснулась – прикрыла веки и нашла свой путь ко сну. Художник посидел с ней рядышком на краешке кровати и, убедившись, что она крепко спит, вернулся к порогу их дома.

Мерил взглядом полотно и думал: «Что же ты такое? Что же я такое? Почему последний штрих моей души настолько исковеркал её душу? Неужели, я, и правда, хуже Данучи? Что же я такого сделал, что моя душа стала такой?». Глазами не простуженный, всё видел он, как есть, но так хотелось этому не верить…

Им было принято решение, что показывать Анастасии не стоит, не обязательно ей знать, что, чтобы разделить дар на двоих, пришлось нарисовать её душу, а затем очернить её своей.

«Вдруг, она изменит своё мнение обо мне, когда увидит, как выглядит наша душа.» Потерять её он не мог, без неё теперь жить и не хочется! Понимал, что секреты разрушают многое, но этот секрет, видимо, был необходим. Почему-то художник был уверен, что Анастасия не слышала слов темноглазой девушки о том, как надо делить дар…

В подвале дома раздобыл лопату. Взял подмышку полотно, бесшумно прикрыл дверь и направился в глубь острова. Было боязно оставлять Анастасию одну, но сейчас в этом очень нуждался – по крайней мере, сам так считал, и ошибиться ему непозволительно…

Нутро острова было похоже на внутренности любых других встреченных художником островов, а их в его жизни было не мало – деревья, как живые; камни, как мёртвые; животные не спят; птицы ведут перекличку, насекомые ищут свет и летят в него, чтобы покончить с собой.

Влажный воздух давил на лёгкие, но темп своему шагу задал высокий. Всё хотел сделать быстро, без колебаний и сразу же вернуться к своей женщине.

Наткнувшись на серебряный ручей, что бежал по склону с кем-то на перегонки, художник решил, что здесь и будет спрятано его полотно, потому что что-то его остановило. Какая-то сила или наваждение – без разницы! Своему чутью, хоть и редко доверял, но к нему прислушивался.

Предают земле лишь мертвецов, чтобы душа их сумела отыскать путь на небеса, и художник отгонял эту мысль, когда выкапывал яму в семи шагах от ручья, но подобные мысли, переполненные ярко выраженными страхами, прогнать крайне сложно. Нужно быть бездушным, чтобы быть на такое способным, а у художника душа ещё присутствовала, даже, несмотря на то, что где-то спрятана, несмотря на то, что последний штрих своей души сейчас предаст земле.

Копал яму минут десять, затем вылез из неё, заглянул в её грязь и, наконец-то, понял, что выбор был не верен! Не те варианты разум предложил, пока было беззвучным сердце! Всё-таки, предать земле живое подобно предательству…

Жизнь у каждого человека такова, что в каждом её фрагменте приходится выбирать, и, по сути, некого винить неудачникам жизни, ведь каждый ошибочный выбор это лишь их вина, но они, всё равно, винят других, лишь бы оправдать себя в своих же неудачах. Чаще всего обвиняют всех и вся люди, которые взяли себе сильную, но дорогую привычку – пользоваться всем, что тебя окружает. Если ты надеешься на кого-то или что-то, значит, ты пользуешься этим! У слова две стороны – в одной каждый штрих нелицеприятный, в другой всё хорошо. Когда тебя подводят, это твоя вина, а не их. Нечего было надеяться, успехи строятся не на наивности и не на ненависти! Арлстау сам был таким, но сумел перебороть свою слабость.

Сейчас же иная ситуация. Художник сам решил узнать, как разделить дар, сам принял решение разделить его с Анастасией, и сам сейчас готов был забросать творение ошмётками земли!

Ужасное чувство. Чувствовал разочарование в себе, несмотря на то, что ничего не сделал! Подобного разочарования ещё не испытывал, да и вообще крайне редко оно касалось его души. Оно где-то там, между юностью и зрелостью.

Ещё глубже зашёл в лес. Впереди небольшой обрыв, но с него возможно на спине, как на санках.

Пробравшись сквозь густоту кустарников, подошёл к краю и перед ним открылся вид, заставивший забыть, что такое: дышать!

Долго пришлось не дышать.

Внизу город, и он огромен, и он покрыт туманом! Внизу небоскрёбы – те же самые, что были у авров, извиваются друг с другом, к друг другу прикасаются, и конца и края им не видно. «Видимо, весь остров это город!», – подметил про себя художник, решивший срезать путь и сигануть с обрыва.

И он это сделал! Как на санках не получилось – большую часть летел кувырком. Отделался царапинами, как всегда…

Город покрыт таинственностью, город пропитан загадочностью. Нет намёка на жизнь, в окнах свет не горит, но душа велика и сильна, не смотря на отсутствие жизни.

Такое чувство, что небоскрёбам этим тысячи лет!

«Вот, чью душу я чувствовал!», – думал художник, со всех ног направляясь к туманному городу. – «Вот, чья душа этой землёю правит…» …

Подбежал ближе, а туман стал настолько густым, что ничего за ним не видно. Протянул к нему руку, и тот не отстранил, а искупал собою. От таких прикосновений чувствуешь себя чище.

Художник не ощутил холода, не почуял подвохов, потому бесстрашно переступил через туман. Руки крепко сжимали душу Анастасии, ноги помнили, как идти.

Всё было брошено в этом городе: дела, еда, электрокары. Кто-то не донёс до дома новость, кто-то сообщил дурную весть, и все сбежали…

Это было не так уж и давно. «Интересно, потому что я родился или потому что Анастасия нашла их?» – не прав в обоих предположениях, не прав в обоих героях. Другой повлиял на то, что здесь пусто – тот, кто здесь родился! И, если этот остров можно назвать ямой, то, видимо, кто-то посмел из неё выбраться, заставив этим всех уйти!

Час шёл по городу и не нашёл чего-то нового. Всё то же самое, что за спиной – белый дым и пустошь. Идти вперёд бессмысленно, и ноги остановились.

Глаза увидели трибуну, голос хотел что-то сказать, но разум запротиворечил. Руки аккуратно положили, ноги развернулись и ушли…

Он шёл домой, понурив голову, пытаясь понять себя. Желал понять и то, почему оставил их душу в глубинах города, которым нет конца.

–Неужели так сложно показать ей эту душу?

–Видимо, да.

Она сладко спала, когда он вошёл в спальню. Легонько сопела и, видимо, плескалась в очаровательных снах. «Вот бы оказаться в её сне, поведать ей, что она спит и творить там вместе с ней, что только пожелают – и летать, и пугать облака, и даже солнце покорять ладонями.». Он обнял её одной рукой, прижался к тёплой спине, задышал в её шею и заснул, как ни странно, так быстро…

Сегодня ему снилось всё, лишённое воздушности. Стоял в очереди в магазин, хотя такого в их мире и не было. В магазине продавали вкусный шоколад. «Душа ребёнка.», – думал он, питаясь ожиданием. Дошла его очередь, и у него не оказалось денег. Разнервничался и побежал до дома, наскрёб монет и поспешил назад в тот самый магазин. По пути ему встретилась родная тётушка и начала так много задавать вопросов, что голова пошла по всем кругам. И ему было прям не по себе – он спешит, ему так хочется шоколада, а она так не вовремя! Последним её вопросом мог стать: «Куда же ты спешишь?», но он почему-то ответил: «В школу!», и у неё родился ещё один вопрос, хоть и нелогичный: «Ты, что снова учишься в школе?». Она растерялась, не понимала, что происходит: «Какая ещё школа?!». Арлстау взаимно растерялся её реакции, не знал, что ответить и ушёл. Оказался у магазина, а он уже закрыт, и очереди нет, и куплено всё то, что можно съесть. Художник был взбешён, в руках сверкает нож, и он ударил им ни раз по дверям магазина. «Не надо!» – окликнул знакомый голос. Обернулся, а вдалеке стоит Анастасия, глядит на него опечалено и шепчет: «Это ведь твоя душа!» …

Первой мыслью от пробуждения была: «Стоит ли это вообще записывать? Самый нелепый сон из всех, что мне снился! Нет, определённо, не стоит! Сны не всегда что-то да значат, а иногда и путают, сбивают с толка! Что может быть общего между дверьми и душой?!».

В их мягкой кровати Анастасии не оказалось, но стоило ему потянуться и перевернуться на другой бок, как их взгляды волнующе столкнулись и углубились друг в друга, а затем оттолкнулись!

Арлстау стало тревожно. В голову прокралась мысль, что Анастасия что-то знает или о чём-то догадывается.

Девушка величественно восседала в кресле и наблюдала за ним, как за редкой диковиной, и в её глазах уже не была вечность, в них было тысячелетие, в них не созвездие, а все звёзды!

В эмоциях покой, но тот, что готов в любую секунду взорваться!

–С тобой всё хорошо? – поинтересовался он.

–Почему я не вижу твою душу? – застала сразу же врасплох.

Художник не поспешил с ответом, пригляделся к ней и не увидел её души.

–И я твоей души не вижу, – ответил он ей и добавил. – Видимо, потому что мы теперь оба – художники! Я ведь тоже не знаю, как выглядит моя душа.

Девушка подозрительно посмотрела на него, но ничего на это не ответила. Молча, вышла из спальни, без слов принесла ему завтрак в постель. Сама села рядышком, на край кровати и пригубила сладкий кофе.

Художник наблюдал за ней с прежней тревогой и не знал, с чего начать свой интерес. Самое важное для него – любит ли она его по-прежнему, но есть и другие вопросы…

–Мне не терпится приступить, – призналась она, на что художник не посмел скрыть своей улыбки.

–Значит, сейчас же и приступим!

Арлстау ради этого, даже не пережёвывал пищу, а проглатывал её, как голодный, бездомный пёс, хоть Анастасия причитала, чтоб он не торопился. Но, слишком уж не терпелось разделить с ней эти ощущения. Главное, рисовать то, что не вызовет туч, то есть безобидные души – листочек или деревце, хотя, зная Анастасию, вряд ли она сможет остановиться на листочке…

Они вышли из дома, и художник метал взгляд во все стороны, чтобы увидеть что-то подходящее. Небо такое синее, облака такие густые и белые, и так близко к Земле. И деревья здесь высоченные, и даже пейзажи заставляют задыхаться восхищением! Всё настолько красиво, что не знаешь, с чего же начать!

Всё и красиво, и слишком просто для такой, как она…

–А что такое талант? – спросила она, обескуражив вопросом.

–Ну, – замялся Арлстау, – это такое зёрнышко, которое необходимо поливать каждый день, чтобы оно превратилось в плод.

–Не обязательно ведь начинать с простого? Можно ведь, и с первой попытки создать что-то… -Великое? – спросил он с намеренной загадочностью.

Она хотела подобрать другое слово, но не нашла его средь подходящих слов.

–Смотря какой талант, – ответил он её молчанию.

–У нас с тобой великий дар! – воскликнула она. – Не хочу начинать с малого!

–Верный путь это, когда вчерашняя вершина завтра окажется ямой! – парировал ей он. – И, если ты сегодня создашь что-то огромное, то завтра тебе будет необходимо создать ещё что-то большее!

–Я готова к этому! – заверила она!

–Хорошо, – ответил художник, и продолжил искать взглядом подходящее.

–Не ищи! – промолвила с улыбкой, подстрелив его загадкой глаз. – Позволь, показать тебе кое-что…

Заинтриговала, и Арлстау готов был следовать за Анастасией, куда угодно.

Уселись в лодке, на которой приплыли на остров. «Неужели, покинем его?», – подумал про себя художник, но, будто прочитав его мысль, Анастасия опровергла её:

–Мы поплывём на другую сторону острова…

Остров оказался намного больше, чем думал художник. Намного…

Усыпан холмами и полями, и на полях разбросаны стаями яркие цветы, а на холмах фруктовые деревья, и никто всю эту яркость не увидит.

Город, всю дорогу тянется город. В нём вся сила, что здесь собралась! Стоило объявиться первым небоскрёбам, и Арлстау обменялся взглядом с женой, ничем не выдав ей, что видит их не впервые, и та кивнула головой, подтвердив, что весь остров это город, покрытый туманом.

На берегу возникла статуя воина, с той же высотой, что статуя Анастасии. Состояла из чёрного камня, но доспехи и шлем были из чистого золота.

Статуя принадлежала полководцу. Он застыл в своём диком броске, а копьё вылетает из рук, и оно само по себе – повисло в воздухе, как будто так и надо! И вновь одна нога на берегу, другая – в океане…

Статуя полководца выглядела сильнее, чем статуя Анастасии, красиво метнул он копьё. Его образ заставил художника оглянуться на прошлое, в котором плещет жизнь Данучи…

Они проделали путь длиною в сорок километров, прежде чем лодка замедлила ход перед маленькой речушкой, впадающей в океан, а город всё не заканчивался.

Плыли вдоль берега, затем лодка свернула и углубилась в реку, оставила за спиной несколько километров и остановилась. Течения у реки не было, и гладь была непоколебима – и это вновь напомнило художнику о незаконченном деле, о полотне, на котором не дорисована душа его предшественника, но не напомнило о том, что сделал сам.

Ширину просторов своей Родины художник всегда мерил по рекам. Плывёшь по одной, а ветвятся другие – там просторы, здесь просторы, и что-то таят берега! А здесь река была другая, она была одинокой и не имела веточек. Узкая, уютная, чистая, как сердце младенца, а на берегах ветви деревьев окунулись в воду, словно что-то там ищут на дне. Было желание искупаться в ней, потому что, даже взглядом чувствовалось, какая здесь мягкая и тёплая вода.

–Что ты чувствовал, когда понял, что способен рисовать души?

–Не помню, – честно признался он и начал копаться в памяти, но всё было тщетно.

–Как ты можешь этого не помнить? – искренне поразилась она.

«Знала бы ты, сколько мне надо помнить!», – подумал он, но ответил:

–Если склеить все секунды, что я помню за свою жизнь, то не получится и месяца, так что Данучи помнит, даже больше, чем я.

–С чего начать? – спросила Анастасия, встав на колени перед полотном.

–Не обязательно вставать на колени – это правило я сам себе придумал.

–Я хочу этого! – ответила она, заглянув в глаза художника. – И я хочу запомнить этот момент!

–А что ты хочешь нарисовать?

–Душу этой реки.

Художник взглянул на идеальную гладь узкой реки, дотронулся ладонью до неё, проник в её нутро и улыбнулся выбору своей женщины. «Начинает с тёплого – это хорошо!».

–Ты ведь уже видишь, как она выглядит?

–Вижу, – ответила она неуверенно и уязвимо.

–Когда лепишь других, нельзя забывать о себе. – начал откровение художник, чувствуя себя сенсеем. – Не слыша других, не видишь себя. Услышь сердце выбранной тобой души, почувствуй, как вода скользит по твоим пальцам, как вдыхает в тебя жизнь. Ощути, как вода любит тебя. Я рисую водой, потому что верю в неё… Ты не знаешь, с чего начать, ищешь начало души, но оно расплывчато. Начни с конца, в конце вся суть души! Лишь конец всегда можно изменить и…даже продолжить, а начало неизменно. Когда найдёшь конец души, вложи в него свои мысли. Представь всё, что желаешь изменить в этой реке и меняй! Смотри на это так, будто это уже случилось… И ещё… Не называй это талантом, относись, как к дару! Я верю, что у тебя получится…

Не получилось! И пламенная речь не помогла.

Прислушалась к каждому слову, но не могла начать, не видела конца души – для неё она была бесконечной. Кисть металась по полотну, но так к нему и не притронулась. Художнику, даже пришла мысль, что дар обошёл её стороной, и, отчасти, был прав.

–Я не могу! – разочарованно воскликнула она. – Не могу увидеть конец души! Покажи мне!

Художник встал на колени рядом с ней и с небывалой лёгкостью начал рисовать душу красивой реки. Конец её души расположился внизу полотна и извилисто тянулся к вершине, подобно душе змеи, что была нарисована Данучи.

Только вот, дойдя до середины, Арлстау замер и не мог продолжить, будто забыл, словно бы всё забыл – слова, что в душе, мысли, что в разуме. Забыл, с чего начинается душа…

«Как?», – кричал он на себя! – «Как я мог настолько промахнуться? За что мне это всё?»

Он всё понял! Он в эту секунду всё понял, насколько это коварно – делить с кем-то свой собственный дар.

Продолжение нигде не было замечено, хоть глядел он, как сокол, на белое полотно. Тупик встречен не впервые, но подобных тупиков на его дорогах ещё не было. «Как же продолжить это творение?», – спросил он сам себя, но ответ в светлые мысли свой истинный путь не нашёл, потерявшись в безответной темноте.

Всё. Дар поделен – теперь он может рисовать лишь начало, а она лишь продолжать то, что он нарисовал.

–Позволь, мне! Я вижу продолжение! – воскликнула Анастасия, словно заметила чудо.

Выхватила тонкую кисть из его губ, не дожидаясь согласия и с той же лёгкостью, что поразила губы художника минуту назад, закончила то, что не могла начать.

Три движения кисти. Всего три движения, и душа нарисована. Она не то, над чем пыхтят годами.

С ней тучи были белыми, похожими на облака, и дождик был тёплым, но грел лишь её, а не художника.

Когда поставила сияющую точку, река всё также оставалась непоколебимой своей гладью, но ожила, воскресла, обрела своё течение и понесла их в глубь острова. Течение было быстрым, будто все горные реки подарили ему свою мощь. Эмоции от такого заплыва были высотою с небоскрёб, но притронулись только к одному из них.

Девушка была в восторге, а художник обескуражен, его не волновал её восторг, не мог разделить с ней эмоций, ведь, то, что он сам пытался вложить в душу не сработало. Ничего не сработало, в душе остались лишь её идеи.

«То есть, я больше не смогу ничего вложить в душу? Не смогу делать так, как мне самому хочется? Мне лишь рисовать конец души для неё, а ей решать, каким он будет?», – засыпал он себя несложными вопросами, ответ которым: «Да!». Это одно и то же для него, что отказаться от дара.

–Не так ты хотел разделить свой дар? – спросила она с заботой, видя, что художник не очень-то рад её первой, безобидной душе.

Понимала, почему. Всё понимала. Сама не ожидала такого поворота. Это, как свильнуть с одной дороги на две, но они не очень-то радуют. Теперь вместе могут всё, а по отдельности ни на что не способны.

–Я думал, что каждый из нас сможет рисовать души, какие только пожелает, и мы будем делиться ими друг с другом, – признался он честно.

Она сама всё так и представляла, потому и восторг её быстро иссяк, хоть и всеми силами старалась этого не показывать. Не желала, чтобы художник думал, что она грустит из-за него.

–Может быть, и к лучшему, что наши ожидания не оправдались. Теперь, мы до конца дней связаны и творить будем не по отдельности, а лишь вместе! И я ничего не смогу нарисовать без тебя, и ты не сможешь без меня…

В этом она права, и есть в её правде определённая прелесть, но её роль в их совместном даре стала важнее и выше его, ведь теперь она главный творец, а не он. Ему начинать, а ей заканчивать.

Он чувствовал себя от этого так, будто бы растерял способности творить и стал, всего лишь, критиком – почему-то именно так ему показалось. Критики – кудесники шаблонности и созданы, лишь для естественного отбора. Послушаешь их, и отбор не прошёл. Каждый должен творить так, как считает нужным, а ему теперь, лишь ей советовать, как делать не нужно. Больше ничего не остаётся.

Имеет ли он право критиковать её? Наверное, да, раз сам творит души, а не пустые слова. Правду говорить или лгать? Любой вариант лучше неискреннего создания отличительного мнения, где цель лишь выделить себя.

Критиковать её первое творение желания не было, да и не создана душа для критики. Лучше уж душою любоваться, чем искать в ней какие-то изъяны.

–Какая разница, кто я! – воскликнул художник. – Главное, что я могу, и, что я делаю. Остальное может оказаться не важным! Забудь про всё, что было раньше в твоей жизни и твори! Я искренне порадуюсь, если ты станешь лучшим из художников! Пусть теперь ничего не могу без тебя, но я буду с тобой, и мы вместе нарисуем все души…