–У всех, – ответила она. – Лишь отец художника рождается с ними. Он может направить художника, но идти рядом с ним сам себе запрещает. Ты начал рано рисовать, благодаря Алуару и создавал такие души, какие ни один художник не поймёт! Ты восемь лет держал в узде свой дар! Пошёл четырнадцатый год, и ты заставил Алуара выпустить тебя из клетки, на волю, ведь так хотел жить среди тех, кто похож на тебя, но ты авр душой – не получилось у тебя дышать среди похожих. Ты желал поделиться с ними всем, чем они не владеют…

Остановила слово, не горела его продолжать, хоть за ним начиналось всё важное, а Данучи не желал всё это слушать, в отличии от своего двойника.

Девушка взглянула на Иллиана, затем на Арлстау и сказала тому горько и без трепета:

–Он тебя бросил до того, как ты родился, потому так поздно начал рисовать, и в том, что руки потерял, его вина!

Так легко осудила, что даже сказать ей больше нечего. Правда, как ледяной душ!

Данучи не верил, что Алуар ему отец, что в том городе, что вчера он стёр, находился его родной дом. Это было слишком для него. Однако, сверлил взглядом Иллиана, пытаясь разглядеть сходства с самим собой, хоть и видел в нём лишь того, кто бросит его в следующей жизни на произвол судьбы!

Арлстау же поверил словам девушки – нашёл объяснения многим моментам, что не укладывались в разуме ни спать, ни отдыхать, ночами лишь мешали и мечтать, и думать.

–А для чего здесь он? – спросил Данучи, махнув головой в сторону своего двойника.

Так бесцеремонно!

Полководец и Анастасия переглянулись – оба решили, что Данучи окончательно свихнулся, лишился рассудка и начал бредить. «Трое это перебор!» – думали они. Поверить в это было проще, чем в то, что его окружило море приведений…

Но всё не так. Всё видит остро он, хоть всё и видится ему дремучим лесом.

–Раз здесь, значит, надо кому-то! В этом мире он не может говорить, но рисовать способен, а ты уже нет, Данучи. Врагами быть друг другу вы не можете, хоть в чём-то безусловно вы соперники, и никто, кроме вас, соперником вам быть не способен…

После таких слов, обычно, глядят друг на друга иначе. Арлстау не ведал, решится ли исполнить просьбу Данучи. Данучи же не знал, сможет ли о чём-то попросить его…

Если бы не авры, об этом бы и думали, и в этом бы летали!

Их появление вызвало в войске волнение, что было схоже с лавиной. Писк быстро вырос до гула. Заставил всех героев обоих миров обернуться, вновь посмотреть назад, вновь увидеть плоды своих творений!

Войско авров бежало на них с разъярёнными лицами, каких не было у них никогда! Злость, наконец, коснулась их очертаний, и люди дрогнули! Раньше боялись её отсутствия в их лицах, а оказалось, что зря. Парадокс…

Вера в победу была потеряна, когда над долиной застыл летающий объект формой тарелки, и люди затаили свой вздох – каждый из них подумал, что сейчас же умрёт. Даже полководец, даже его дочь, смотря в небо, видели в нём смерть…

Не пожелал Данучи преклониться перед кем-то. Тем более, перед другим художником. На него смотрели все, чего-то ждали от него, а он молчал и сам ждал, что будет дальше.

Затем раздались крики ужаса по всей долине, ведь змеи выбрались из ямы и смотрят на людей, как на добычу, и шарят в слабых душах, как враги.

Казалось, что люди окружены, но, как бы не так! Змеи никого не тронули, поползли в сторону бегущих авров на радость полководцу.

Никто их об этом не просил, ни один из присутствующих. Лишь полководец и видел в них надежду, хоть не такой её он представлял.

Для Данучи же они – третий разум…

Прошла минута, и два разума друг напротив друга. Авры не знали, как быть – впервые видели этих существ с мудрыми, но ледяными глазами и не понимали, что делать – бежать от них или сразиться.

Одни шипят, готовы наброситься, другие глядят им в глаза и не шевелятся. Гипнозом это не назвать, скорее, помутнение, но авры почувствовали горечь поражения, а полководец начал рано купаться в победе.

Кто из них ударит первым, никто не сомневался. Змеи, не спеша, но приближались.

Одна подползла слишком близко. Подняла голову, посмотрела в глаза Алуара, подготовила мощный прыжок и прыгнула в него, желая порвать его горло!

Арлстау и Иллиан лишь успели увидеть, как на летающем объекте зажёгся красный свет, затем раздался глухой выстрел, и всех ослепила вспышка алого цвета!

Авры впервые использовали оружие…

-–

Сегодня Арлстау начнёт допускать мысль, что всю жизнь ему смотреть на жизнь Данучи, что она никогда не закончится и стариком будет глядеть на сотые фрагменты его жизни. Доля истины есть в его домыслах, но только лишь доля…

Молчание повисло в светлой комнате, молчание не воодушевляло. Оно было присуще художнику, но не свойственно Иллиану. Однако, тот настойчиво молчал, как и после третьего фрагмента.

«Знает ли он, что я ему сын? Судьба нас свела или он намерено со мной столкнулся? Что Иллиан, что Анна познакомились одинаково – столкновение и проявление высокой эмоций. Эмоции, правда, у них разные, но в этих людях слишком много общего, и не похожи они ни на кого из мною встреченных, далеки они чем-то от них…».

Так знакомились в позапрошлом веке, когда перед глазами видели лишь свою жизнь. Тогда не было экранов, в которых улыбались жизни таких людей, что своя жизнь становилась неинтересной…

–Когда узнал, что я твой сын? – спросил, решив схватить за горло своего отца, хоть и не чувствовал, знает тот или нет.

Хотел задать вопрос об Анне, но не решился. Вопрос звучал: «Видел ли он их вместе или они давно знакомы?!», но не дано ему нарушить молчаливых нот.

Иллиан не отступил, не проявил страха, хотя по тону понял, что в жизнь Данучи его уже не пригласят. Пора забыть, что снова будут крылья.

–Ты что-то слышал, чего не слышал я?

–Только отец художника рождается с такими символами. На твоём лице изображён не твой путь, а мой!

Последней фразой поранил сердце, сделал больно, задел его художник за живое. Иллиан всегда считал себя особенным и добился всего, благодаря собою выдуманной иллюзии, а, оказалось, ошибся – родился с чужой дорогой на лице!

–У всех художников один и тот же путь? – спросил он с раздражением, не веря собственному сыну. – Вы все арестанты судьбы, в которой лишены выбора?

Защитная реакция, ведь впереди предстоят оправдания, почему бросил его и всех своих детей, а это для него самая тяжкая из всех нош, что он нёс.

–Три символа это и есть выбор! Либо война, либо мир, либо стать посредственным…

–Это не только твой выбор, а каждого человека…

–Когда узнал, что я – твой сын? – повторил художник вопрос, но более резко.

–У меня много детей, – начал он тихо своё откровение, но сразу же поразил. – Больше тысячи!

–Зачем? – не понимал художник, присев на край кровати.

–Да я всю жизнь живу чужими предсказаниями…

–И как же оно звучало? Разбросай по миру тысячи детей? – с сарказмом, но с горечью спросил художник, с отвращением глядя на отца.

–«Художник, рисующий души, никогда не родится, если у него не будет тысячи братьев и сестёр.». Всё лишь потому, чтобы Родиной твоей был весь мир…

–Как узнал, что именно ты должен быть мне отцом?

–Однажды, я покажу тебе место, которое удивит больше, чем весь мир! – заявил громко он. – И ты сам всё поймёшь. Лишь взгляд, и ты увидишь, как я однажды понял, как нужно в нашем мире жить…

«Уже на два вопроса не ответил. Не пора ли закончить диалог?», – но столько мыслей он не может сказать вслух!

–Что с моими братьями и сёстрами? – спросил художник, поднявшись с кровати и, глядя сверху вниз на Иллиана, успевшего сесть в кресло.

–Они ярые сторонники твоего искусства, хоть и не догадываются, почему! – ответил честно он и решил ответить на первый, заданный художником, вопрос. – Я понял, что ты художник за день до того, как ты потерял руки.

–Раньше, чем я? – поразился Арлстау.

–Хоть бросил всех детей, но наблюдал за ними. В тебе проснулась сила! Я её чувствовал – она была в твоих руках! Никогда не видел столько силы в одном человеке, словно ты забрал её у всех, кого встретил за короткую жизнь. Ты не мог проснуться, потому что не был готов к ней! Я не знаю, сколько ты должен был спать, но я разбудил тебя и, как оказалось, зря! Не прошло и часа, как ты лишился всей силы и обеих рук, и в этом лишь моя вина…

Откровение дотронулось до струн души. Цепляют такие слова, несмотря на то, что руки уже вернулись. Арлстау считал их чужими, и от догадок, кому они принадлежат, было неприятно!

–Кто моя мама?

–Умерла при родах.

–А как я оказался в той семье, которая меня воспитала?

–Этого я не знаю, – ответил тот честно.

Привёл художника в чувства, но правда была горькой, царапала душу. Художнику было неприятно узнать, каков его настоящий отец! «Нет, ты мне не отец! Мой отец меня воспитал, мой отец не помнит, что я у него есть!».

–Кто ты такой? – спросил Арлстау тоном, что смотрит свысока.

–Можно сказать, что никто…

Не солгал, но и правда ни о чём не сказала.

–Для чего ты со мной? – надавил художник вопросом.

–Чтобы не был один…

–Ты играешь со мной каждым словом! – воскликнул Арлстау, вспомнив игры Алуара.

На глазах Иллиан стал похож на старика – худого и грустного, беззащитного. Лицо скривилось, стало чёрствым и не изменились его черты, когда начал делиться своей, возможно, и первой, настоящей откровенностью.

–Почти всё, что я рассказал о себе это ложь, – начал он, взяв ноты выше. – Но не всё.

Затем глотнул воздуха и рассказал кусочек жизни:

–Однажды, я приехал в один маленький город. Он был нищий и слепой, ничего не умеющий, ничего не знающий о том, что происходит в мире! И я не стал кричать громких речей, не призывал людей верить в меня. Просто, молча, не бросая слов, начал править этим местом. Это был, всего лишь, маленький кусочек плоти Земли, но он рос, благодаря стараниям одного человека, и стал огромным, а потом и вовсе стал всем континентом. Ты можешь себе это представить?

–Могу.

–Уже через век, для других поколений твои души станут бесценными! Но, лишь через век – душам надо окрепнуть. Пусть у тебя, хоть сильнейшая энергетика в мире, ошибок жизни не избежать. На становление всего нужно время…

–Я творю добро, чтобы искупить грехи, а, что делаешь ты? – задал художник едкий вопрос, на который не нужен ответ.

–Часто о нашу жизнь спотыкаются люди, похожие на нас, и мы наивно радуемся этому, слепо приравниваем их к счастью, но это не всегда так, как мы видим! У каждого человека, рано или поздно, в жизни происходит переломный момент, когда он остаётся один во всём мире, и к нему, как по воле небес, приходит настолько похожий на него человек, что все предыдущие, родные души кажутся далёкими, и всё, кроме пришедшего, примеряет второстепенное значение. Глаза становятся слепыми, уши непослушными, а разум пустым и невесомым…

–Ты говоришь об Анне? – прервал его исповедь художник, не выдержав откровения. – Или о себе?

–Кто-то заходит в жизнь намеренно помочь, а кто-то навредить, – продолжил он, словно не слышал вопроса об Анне. – Любовь приходит к человеку, когда он к ней готов. В переломные моменты жизни, когда весь мир против тебя, когда ты о любви и мысли позволить не можешь, любовь не приходит.

–А что приходит?

–Испытание, а выдуманная любовь становится наказанием. Не пройдя испытание, ты будешь ненавидеть жизнь. Я не желаю тебе этого! Люди любят говорить, что Бог не посылает нам испытаний, которые мы не в силах выдержать. Однако, мало кто их выдерживает и постепенно падает вниз! В переломный момент жизни человек получает испытание, которое на грани его сил, а, порою, и в разы выше этой грани! Человек, либо сдаётся и катится вниз, либо перешагивает свою грань, и после неё он сможет всё…

–Ты справился со своим испытанием?

–Нет.

–То есть, ты катишься вниз?

–Да.

«Неожиданно. А я-то думал, что ты можешь всё!».

–У тебя рана, которая не заживает, у тебя память, которая не забывает! – поставил свой вердикт художник.

«Таким сочетанием опасно владеть.». Чувство беспокойства дотронулось души. Художник всех учил не предавать душу беспокойствам, а сам то не способен противостоять ему, и предчувствие какое-то прорезается, рвётся наружу, но лица его не разобрать, не изобразить. Да и Иллиан произнёс страшную фразу перед тем, как раздался стук в дверь:

–Я понимаю тех людей, которые горят убить руками, но миром правит тот, чьё оружие сильнее…

Арлстау поспешил открыть дверь, надеясь, что за дверью она, несмотря на то, что час их встречи ещё не наступил, и надежда не подвела.

–Привет, – прошептала Анна и сделала соскучившийся вид.

Нет резона задавать вопрос, как нашла нужную дверь, раз в этом городе она, как королева, и у двери нет смысла мяться. Художник позволил ей войти, предвкушая раскрытие загадки её личности, хоть и присутствовал страх перед разочарованием, но дальнейшим очарованием.

Люди вечно стоят перед закрытыми дверями, потому что не желают искать ключей во внутреннем кармане, но она отыскала их в первый же вечер, покопавшись ладонью в груди.

И вечность ожидания ей точно не грозит, хотя, как знать…

–Ты не один? – встревоженно спросила девушка, зайдя в прихожую.

–Нет, – ответил художник и добавил. – С другом…

Желал взглянуть на их реакцию, когда столкнутся взглядами, но оба не подали вида, что знакомы, стоило Анне войти в широкую комнату.

Иллиан, даже не был удивлён ей, несмотря на то, что минуту назад видел эту девушку в жизни Данучи. Смотрел на неё, как на красавицу, но не более.

Арлстау стало неловко, и он решил их скорее представить друг другу.

–Знакомься, Анна, это Иллиан. Иллиан, это Анна.

–Очень прия…

–Может быть, Анастасия? – не дал ей закончить Иллиан, застав всех врасплох этой фразой.

–Почему Анастасия? – спросила она безразлично, попытавшись стереть неловкость со всех лиц.

–Иллиан, будь милостив, нам очень нужно провести этот вечер вдвоём. – мягко ответил за него художник.

Испугался правды в последний момент, ещё не был к ней готов. Сомневался, что настоящее имя Анны – Анастасия. «У всех героев ведь разные имена. Как у неё может быть одно имя в обоих мирах, раз, даже у меня оно меняется?!». Наивный…

Иллиан сделал вид, что не обиделся. Понял всё – что с этой девушкой Арлстау губит вечера, а сейчас погубит и ночь.

Лишь выходя за дверь, тихо-тихо сказал, чтобы был аккуратнее и в конце назвал его сыном.

Последнее слово не сблизило, а оттолкнуло. Напомнило, как полководец сказал Данучи, что тот ему единственный друг, но Иллиан не полководец! Иллиан слаб к тому, что отрицает – ему возможно указать место, но не узнать, что у него на уме…

–Объяснишь мне? – спросила Анна, как только дверь захлопнулась.

Она уже сидела на кровати, скрестив ножки и ждала своего возлюбленного. Лишь сейчас Арлстау обратил внимание, во что была одета его женщина, как высоки каблуки, как выразительно тело под натиском чёрного, покрытого драгоценными камнями, платья. Мешковатость не оголяла колен, но не стесняла красоту, и вместо ответа на вопрос художник позволил себе полюбоваться ею. «Был бы я художником, то воспел тебя – лёгким, летним дождиком взмахом акварели, глазки золотистые в центре полотна. Жаль, портреты рисовать я не умею…».

Он бы побоялся нарисовать её душу, но, если бы она только попросила, то, возможно, не смог бы устоять…

В ответ на её вопрос рассказал ей про Данучи – про всё, что увидел в четырёх фрагментах, про всё, на что повлиял, и к чему это всё привело. Она слушала всё очень тщательно, вздыхала и плакала. Когда услышала про город, лишившийся души, думала не сможет остановить слёз. Ей так было жаль Алуара, когда представляла, как тот стоит на коленях и льёт слёзы над убитой душою, что, даже к Иллиану отнеслась с пониманием…

Пыталась разобраться, что значит для него Данучи, способен ли он продолжить путь без него или не остановится, пока не увидит конец! Да и самой увидеть жизнь другого художника захотелось…

Перед нею открылись несколько вариантов развития и их общей судьбы – одни были через чур счастливыми, другие слишком печальными. Одни – её желания, другие – её страхи.

Одно знала точно, что её выбор может решить судьбу её художника. Однако, своими истинными мыслями так и не поделилась с ним – они бы всё испортили. «Я расскажу ему всё, но только не сейчас!», – лгала она себе, ведь всё и не расскажешь…

Осыпались все поцелуи от таких мыслей, и поднять их не хочется…

–Давай, уедем отсюда! – прошептала она тихо, без вида, что что-то случилось.

–Когда? – спросил, не мешкая.

–Завтра.

–Знаешь, почему хочу жить в мыслях людей? – перевёл диалог в иное русло, взглядом подтвердив, что завтра они покинут этот город навсегда и покинут его вдвоём…

–Почему?

–Обо мне не плохо говорится без меня! Я, порою, слышу, что они молвят и, знаешь, всё не так уж и плохо! В мире у экранов миллиарды художников, рисующих души, и с разных полюсов Земли пишут друг другу, что они художники, и кто-то им, даже верит. Знаешь, что это значит?

–Что?

–Не художник для них, а кумир.

–Кумир всего мира? Не так уж и плохо, – пожала плечами она.

Художник швырнул на стол валет пик, и взгляд Анны себя выдал. Художник на глазах загонял её в тупик.

–Это я! – воскликнул он, но сбил тон, швыряя вторую карту. – Но в этом мире есть и король.

Когда вторая карта упала на стол, у Анны скатилась слеза, но была не замечена, ведь художник весь в картах.

–Но ничего со мной не сможет сделать! – продолжил Арлстау, растягивая слова. – Ведь, как он без меня? Думаю, он сам это понимает…

–А если король не один? – спросила она, предвкушая ответ, и художник бросил две карты, но выпали две двойки.

«Что они значат? Двадцать второй век?». Художник цокнул на них, отложил в сторону карты и ответил:

–То придётся решать.

–Решать, за кого ты?

–Решать, за кого я – это война!

–А что тогда?

–Казнить или помиловать, к сожалению. Видимо, так устроена жизнь…

–Кто знает. – ответила она, будто знает, хотя заметно занервничала.

–Я не уйду из этого мира, пока не сделаю его лучше! Если король – полководец, то я останусь навсегда!

От слова «полководец» веки дрогнули, от слова «навсегда» вздохнула с облегчением, а художник закончил:

–Я знаю, что это лишь половина моего пути, и всё интересное лишь впереди! Я знаю, что ты моя вторая половина, потому вторую половину пути лишь с тобой!

Это было искренне – настолько, что всё в её груди горело, и чувства вырывались наружу, желая осчастливить художника!

Ночь будет полна любви, не нужны ей ураган и стужа! Страсть – всего лишь химия, способная убить. Её желание – быть во власти. Кто выпустит зверя наружу, тот, можно сказать, проиграл – и себе, и любви…

Ушёл в душ. Она открыла сумку. Вынула телефон. Увидела два сообщения. По щеке проскользнула слеза, на щеке и решила остаться. Комок горечи проглочен, и дрожащие пальцы писали ответ обоим абонентам: «Я УБЬЮ ХУДОЖНИКА ЗАВТРА!» …

Глава 8 У

сказок тоже есть конец…

«Завтра способно не настать, если отложить его однажды навсегда. Я понял, всего лишь, одну фишку. Всего лишь, одну и не больше, но я могу каждого из вас ею покорить! Способен покорить и себя! Я вижу всё, что происходит за моей спиною. Я не слепой. Чувства имеют глаза. Название может значить что-то для чего-то, но не более…»

Для себя он мечтал, а теперь ему это не вкусно. То же самое хочется с ней. Без неё уже нет здесь искусства, в глубине без неё только пусто, как средь тысяч прохожих людей…

«Слияние энергий, и мы уже парим, и говорим друг другу: это космос!». Её губы, как достояние. Заставить помолчать – как должное. И что-то между ними происходит, что не для наших уст – им также, как всему, не нравится лишь точность объяснений..».

Трепещал над вкуснейшей красавицей, боготворил её россыпью чувств. Полюбил в ней ту, что его обожает и ту, что отрицает это.

Ночь была буйной, но ничего её не омрачило. Раскрытость окон не в силах охладить тот жар, что создаёт любовь. Не налюбоваться, не насытиться.

Засыпать и просыпаться с ней оказалось счастьем, но будет ли он чувствовать его каждое утро?!

Утром рассказала, что ему приснилось, хотя сна он не помнил, но поверил в каждое её слово.

Ему снились его же мечты – то, что он желает нарисовать для себя и людей. Не чувствовал себя раскрытым, когда она начала говорить о них вслух – уже привык к ощущению, что она знает всю его жизнь. Иллиан же ни разу не догадался, что у художника на уме – всеми творениями Арлстау сбил его с толка.

Мечты близки к иллюзиям и далеки от предоставленных нам возможностей. Мы не задумываемся, для чего нам это, для чего нам то. Хочу и всё! А какова цена, а каковы последствия – мысли для этих мелочей, словно и не созданы!

Человек чаще мечтает не о своём восхищении, а о восхищении других людей его деянием. Ради одного мига тратятся годы мечтаний, а потом живёшь воспоминаниями о нём и размышляешь, что можно сделать ещё.

Мы ищем то, что любим, что вдохновляет и тешит самолюбие. Мы бежим от того, что ненавидим, что тычет пальцы в лицо и пытается открыть глаза.

А жизнь не желает быть скучной, догоняет нас тем, от чего бежим. И всё ради того, чтобы открыть двери к тому, что мы ищем.

Итогом может быть сдача оружия или выход из зоны комфорта. То, что больше всего ненавидел спасает от повседневного блуждания по кругу и открывает новый путь к мечте, что с опорой на возможности.

Да, прежний путь закрыт, комфорт выпал из обоймы, но перед ним новые горизонты, в которых легко распознать, какая мечта – иллюзия, а какая – явь.

Но художника всё это лишь ждёт. Сейчас его томят другие мысли.

Думал о жизни своего отца. Его жизнь болтается между гранями «невозможно осмыслить» и «нереально принять». Он ходит и по лезвию, и по разбитому стеклу, и по раскалённому железу. Такими люди восхищаются, но в тайне, даже от самих себя. Многие захотели бы жить, как живёт он, как будто не помня прошлого, словно не думая о будущем, но, стоит окунуться в его жизнь, сразу же вынырнешь и выйдешь на берег. Мечты его безоблачны, простые, как у многих – дом на берегу и море удовольствия. Но, как это может быть мечтами?

Так много «но» среди красивых фраз, и хоть бы раз всё было очень просто! Ты их расставил, поделив по росту, но так и не закончил свой рассказ…

Жизнь Анны, даже не мог представить. Кто она? Архитектор? Музыкант?

Все тонкости её характера были приняты; изъяны и излишества восприняты, как родное. Изъяны должны радовать, а не раздражать. Если когда-то радовал, а сейчас раздражает, то человек может перестать быть вашим. Хотя, всё можно исправить, если захотеть, хоть чаще и не хочется.

Арлстау верил, что Анна его навсегда, что он её мужчина на всю жизнь, но всё бывает в жизни, и самая великая любовь способна зачерстветь от не протёртой пыли…

–Нарисуй мою душу! – прошептала она, глядя на полотно луны и видя в нём то, чего художник не видел.

«Природа ли наделила её такими глазами, которые видят то, что другие не способны, или она сама так вмешалась в свою суть?» – думал художник и улетал в мечтах в жизнь Данучи, где он с ней вдвоём всё расставляет на свои места. «Быть может, покажет мне то, чего я не вижу…», – в его мысли нет корысти, в нём добрый умысел.

Художник стоял к ней спиной и молчал, и не знал, что в итоге ответит. Вспомнил то, о чём забыл и подумал: «За что мне всё это?!».

«Эта фраза меняет жизнь, если повестись у неё на поводу. Перемены не страшны, но терять ничего мне не хочется! Мой мир из двух людей, а это мало…».

Сомнения почувствовать легко, и вовсе они не обидны, но, всё же, сказала: -Забудь…

Но нет, уже не забыть. Молчал и представлял, как рисует её душу.

–А ты бы мою душу нарисовала? – ответил ей, наконец.

–Если бы умела, то это первое, что я хочу нарисовать!

–Хочешь рисовать души?

–Да, – ответила она и заглянула в глаза. – Но мне бы хотелось рисовать души лишь вместе с тобой!

Ответ задел художника за живое, и каждый раз, когда потом, в будущем вспоминал его, он звучал в голове тихим голосом, которому хочется верить. Сколько бы стрелок часов не сломалось, всегда вспомнит его именно так.

–Ты слышишь лишь светлые мысли людей! Ядовитые слова до тебя не долетают! – поделилась она с ним своим наблюдением.

–Так и должно быть. Зачем мне слушать плохое?! Не хочу ни с кем вражды и творить то, что способно разрушить, а не воскресить!

–Не все верят в будущее, которое ты посетил своим искусством, а зря. – искренне делилась она. – Но ты ведь можешь всё изменить. Сам знаешь, какая в тебе сила…

–В болото любят лезть те, кто на грани. Не будет трясин, и мир станет чище, но я никогда не нарисую душу болота! Вдруг, утону…

–Это всё ради денег, ради безвкусной славы. Твоё имя для них всё! Это то, чем они живут! Это то, о чём люди желают знать и каждый день искать о тебе новые сюжеты…

–Не любят они, когда монеты чисты и честны. Пусть так живут, следующие поколения будут другими – это неизбежно. Я не буду менять чьи-то души. Человек должен сам к этому прийти..Я не пример для подражания, я не аналог чистоты…

Новое способно не допускать ошибки старого, новое способно быть лучше, новое способно вычеркнуть старое…

Обедать решили втроём – никто не был против на словах. Идея – художника, но её воплощение зависело от них.

Вещи были собраны. Осталось лишь нажать на педаль газа – главное, знать с кем путь держать.

Рядом с Иллианом Анна вела себя осторожно. Нет тех слов…

Художник считал это правильным, и то, что Иллиан не пытался красиво завязать с ней диалог, тоже счёл верным решением. Если не желаешь с кем-то говорить, лучше ответить тому незначительной фразой, но художник желал докопаться до сути. Рыл глубокую яму и не жалел своих рук.

«В любом месте мира я не в своей тарелке, а в родном городе в своей, но эта тарелка мне не нравится!». Город Ирон был похож на его родной город, хоть и пытался казаться другим.

Хотел пойти в любимый Анной ресторан, но Иллиан не дал тому случиться.

–Зачем идти туда, где тебе скучно? – раскусил он художника. – В мире миллиарды шоу, лишь в единицах будет весело, нигде тебе не будет интересно…

Они пошли в другое место – более шумное, где легко можно помолчать. Однако, Иллиан лишь больше развязал язык.

Начал с того, что сказал: «Секрет любого языка в звучании!». Воскликнул это, словно иностранец. Всё так и есть – он не из их страны, но раньше он себя не выдавал.

–Пишу стихи в пять строк. Это, как пять пальцев! Шестой был бы лишним, а без пятого что-то не то!

–Надо же! – воскликнул художник сарказмом.

–Пятая строка это шаг выше. Она – недостающий элемент, добавляет простора для рифмы. Это следующий век.

Их обоих поразил его максимализм, но ответил лишь художник, попытавшись спустить того с небес.

–Не увидеть даль, не глядя в потолок!

Тот в ответ прочёл короткий стих в двадцать пять строк, который начал с фразы: «Я, конечно, хочу быть художником, но…». С «но» начиналась вторая строка, а, значит, и следующие строки об этом.

Спустить с небес не получилось, крепко ухватился за облака.

–Чувствуешь очищение от того, что отпустил это из души? – спросил художник, когда тот покончил со стихом, в котором перечислял все тяжести его дара!

–Нет.

–А зря! Чувствуй!

–Ещё, что посоветуешь? – ухмыльнулся отец.

–Язык, на котором мы говорим настолько богат, что звучание способно отразить любой смысл, потому легко отличить, где сарказм, а где лесть, где человек ноет о жизни, где жизнью хвалится…

У поэзии остался лишь один смысл – хранитель красоты. Красивая музыка умеет прикрыть корявые слова, и поэзия ступила на дорогу гибели, но дорога эта длинна – умирать можно бесконечно.

Художник больше бы и слова не сказал, но Иллиан прочёл стихотворение про мысль. Оно показалось художнику глупым, злым, возмутительным, высокомерным, лишённым красоты. Он не мог это оставить без ответа. Особенно, когда в конце стихотворения порезала слух фраза: «Это моя философия!». Услышав, засмеялся и получил жестокий взгляд, но художник его не боялся и уже наплевать, кто такой бродяга Иллиан. Возможно, он, как отец Люмуа – обычный путешественник и каждый день в дороге. Возможно, и другой он человек.

«Ничего в моей жизни не решишь ты!», – ошибочно счёл художник, говоря ему, что думает о стихотворении:

–Знаешь, кто-то завтра проснётся и прочтёт в микрофон свою мысль, чтоб её услышали другие. А потом ещё раз проснётся и озвучит другую мысль, и ещё, и ещё. Если все сочтут это философией, то не буду им противоречить, хоть и с этим я не соглашусь! Мы оба с тобой видели жизнь Данучи, где те же лица, что и у нас, рвут на части нищую планету…

Слова художника заставили напрячься и Анну, и Иллиана, но тот беспощадно продолжал:

–Раньше думал, что философия это вся жизнь, перемены мыслей и взглядов, не огрызки красноречия, а целостное сочинение. Я ошибся. Философия – это, когда ты всё можешь объяснить. Если не можешь, то ты, всего лишь, предполагаешь, а не глаголешь истину…

–Моя мысль не для всех. Взять, к примеру, тебя. – ответил на всё это Иллиан, и уши прислушались. – Ты ведь не сможешь понять, почему для всех моё имя звучит с ударением на третий слог, а для тебя на первый?!

Художник рассмеялся, показав, что ему безразлично на его имя.

–Твою мысль никто не поймёт! Долго придётся думать, а этого никто не любит! Она слишком длинна, никто не пойдёт такой длинной дорогой – мы все любим сокращать пути!

Арлстау намеренно желал убить в Иллиане искусство! Хотел убить едким словом, потому что уже понял, что философия его отца это лёгкий путь в тупик. «Не нужно миру слышать его мысли…» – думал художник, хоть знал, что так поступать нельзя! Нужно оставаться человеком!

Уже сегодняшним вечером пожалеет о каждом слове…

Ответ художнику не поэтичен, не этичен.

–Зачем мне творить для скупых?! – вспылил Иллиан, швырнув тетрадь о стол и растерзав взглядом художника. – Пусть лучше за строкой следят под лупой, чем глупостью планету загрязнять!

–Придумал себе псевдоним, Иллиан? – нежданно вмешалась в их диалог Анна, и в её глазах горела ненависть.

Обратилась к нему, ударив его имя в первый слог, будто бы желала отомстить за то, что назвал её Анастасией. Художник же видел в этом то, что она стоит горой за своего мужчину – поступает так, как он сам бы поступил.

–Зачем мне прославлять чужое имя? Назовусь собой, порадую свой Род! – ответил он, внезапно подобрев, и добавил, с теплом взглянув в глаза Анастасии. – Мы все хотим, чтоб находили нас в великих книгах, а не теленовостях. Все до единого! Все без исключения!

Последние две фразы произнёс, тыча пальцем в просторы стола, но слова, как волною ударили!

–В первом творении ты не прав! – продолжила она. – Думаю, каждый будет счастлив, если узнает, на что способна его душа, и быть художником, рисующим души – дорогого стоит! Это тебе не рвать планету на куски…