–Записано в моём дневнике. Сам понимаешь, для чего мне дневник. Но это лишь знания. Я, всего лишь, знаю, что у меня есть семья, но отсутствие воспоминаний затупляет все чувства, и я не могу к ним вернуться, пока сами не придут ко мне…

Алуар заметно оживился. Это был его шанс, ведь Данучи, возможно, мог что-то записать из их прошлой встречи.

–А с какого года начинается твой дневник? – спросил он с надеждой.

–Зря надеешься,– усмехнулся художник. – Дневник начинается с событий двадцатилетней давности. Вылил всю ненависть к своей предыдущей жене, она сожгла мой дневник, и я ушёл из дома бродить по планете.

Данучи не желал вдаваться в подробности, потому продолжил о мече.

–Меч не проигрывает сражений, но сегодня я проиграл!

–Он проигрывает твою душу, а не сражения! – громко воскликнул Алуар. – Ты ведь знаешь, как выглядела твоя душа до потери рук?

–Не знаю, – ответил Данучи, а в глазах вспыхнула надежда, что сейчас он это узнает.

–Теперь она выглядит иначе, – лишь ответил Алуар, растоптав надежду на ответ на самый важный вопрос.

Данучи ждал хоть какого-нибудь продолжения, но Алуар продолжил о мече:

–В твоём мече душа войны, она заточена и просится на волю.

–А как она в нём оказалась?

–Ты зашёл в наш город, как хозяин и желал стереть его с лица планеты…

–Почему передумал?

–Узнал, что я… – Алуар так хотел сказать правду, но не мог обжечься второй раз из-за неё и поэтому солгал, быть может, этим погубив свой город. – Узнал, что я на половину человек.

Молчание. Данучи пытался примерить на себя сказанное, но что-то не клеилось. «Видимо, он снова лжёт. Легенда говорила об этом, она записана в моём дневнике, но я-то вижу, что в Алуаре не течёт кровь человека, но я-то понял, что все легенды об аврах – ложь!».

–Да, я слышал о такой легенде, – подыграл ему Данучи, – но сомневаюсь, что из-за этого я мог остановиться.

–Твоё право.

–Почему именно клинок, не понимаю? – недоумевал художник. – Как это возможно – душу заточить в металле?

Алуар достал кинжал – острый, как бритва. В нём плавала чья-то душа, похожая на дым, но она не сияла, она еле дышала, словно была готова умереть. В эту секунду все глаза смотрели в серый дым и не понимали, как душа попала в кинжал.

Арлстау превратился в уши, внимал каждое слово, сказанное Алуаром.

–Ты нарисовал душу тумана, что плавает в наших местах. Он не мешал нам видеть, но мешал жить…

–Чем? – сразу же прервал его Данучи, и правильно сделал – эта история должна быть шире.

–В него нельзя заходить одному. Если зайдёшь в туман с кем-то, то найдёшь дорогу назад, а тех, кто заходил в него один, никто никогда после не видел. Если верить легендам, они до сих пор бродят в тумане, став частью его. Когда ты прозрел от своего дара, первым делом ты хотел помочь нам с туманом, желал изгнать его из здешних мест, но у тебя не получилось. Ты нарисовал его душу, но она не покорилась, не пожелала идти у тебя на поводу…

–Нет, не верю! Это невозможно! – зарычал он искренне. – Любая нарисованная мной душа – это мой раб, творящий то, что я пожелаю!

–Поверь, я пытался убедить тебя, говорил о том, что мы ещё это не проверили, но ты ведь художник, тебе виднее – получилось или нет. Ты был в бешенстве – для тебя это было подобно поражению. «Как же так?!», – ты кричал на весь свет, – «Почему из всех душ именно эта не послушна?!». Ты посчитал, что твой дар предал тебя, схватил свой кинжал и вонзил его в душу! – настоятель сделал ещё одну намеренную паузу и завершил сказанное. – С тех пор она в нём. Я посчитал и, живя в этом тумане, до сих пор считаю, что ты убил его душу.

–А что посчитал я?

–Не знаю, не успел спросить.

–Туман ведь здесь, он никуда не исчез. Почему убил то?

–Потому что он потерял свою суть. Теперь мы можем ходить в нём по одиночке, но от этого мы стали другими. Если раньше мы лишь желали остановить войну, боролись за мир, то теперь половина из нас жаждет мести, желает дать отпор человеку, хоть и на лицах наших это не написано.

Данучи по-прежнему был спокоен, а Арлстау задыхался от ужаса: «Неужели так легко убить любую душу, словно это тело? Достаточно, пронзить ножом. Что же я наделал?! Зачем я оставил душу памяти – вдруг, кто-то убьёт её…».

–То есть, вы стали, как мы?

–Не думаю, что все из вас хотят нас уничтожить. Один человек внушил это, кто-то поверил, кто-то, просто, идёт за теми, кто поверил.

–То есть, душу войны я, – сделал паузу и продолжил, – убил по той же причине?

–Душу войны убил я, – удивил всех Алуар.

–Почему? – спросил Данучи, даже не пытаясь скрыть удивление.

–Ты нарисовал эту черноту на белом полотне, чтобы её никогда не было в нашем мире. Твой дар, хоть и извилист, но прост. Что вложишь – то и получишь. Ты вложил в душу слишком непосильное для твоего дара, ты нарушил что-то такое, что даже выше законов мироздания. Решив убить войну, ты ранил смерть. Я уверен, так оно и есть. Когда закончил, ты улыбнулся и сказал: «У меня получилось!» …

–А потом? – на выдохе спросил Данучи, да и никто в комнате не дышал, слушая Алуара, даже лекарь замер и превратился в ухо.

–Ты изменился в лице, такого страха я ещё не видел. Ты забился в угол и кричал, и плакал, ты умолял меня прогнать её. Тебе было всего четырнадцать, твой дар ещё не был выше войны. Ты сходил с ума на глазах, и я тебя спас, дал тебе второй шанс…

–Кого я просил прогнать? – спросил Данучи, как ему казалось, бесстрастно, а у самого жевалки на лице ходили ходуном.

–Я не знаю, кто она или он. Ты лишился рассудка, видел в комнате то, чего я не видел, называл увиденное разными именами, неизвестными мне – они были и мужскими и женскими. Какая-то сила, что правит войной, оказалась выше твоего дара.

–Не может быть! – настаивал художник.

–Как не может, если ты сейчас, в эту секунду намерен уничтожить мой народ? Думаешь, этого желаешь лично ты?!

–Ты пронзил душу войны, чтобы спасти меня?

–Да, чтобы спасти!

–Это был твой меч?

–Да, твоим мечом убивать не имею права!

–Что было дальше?

–Сталь засияла на миг и потемнела на вечность. Почерневший меч упал на пол, а полотно вновь стало чистым. Я посмотрел на тебя, зажавшегося в углу и не понимал, кто ты. Ты выглядел, как авр, но я видел тебя впервые. Забыл тебя, а не войну. Твой взгляд означал то же самое – ты не помнил меня. Ты выбежал из комнаты, и больше я тебя не видел. Я взял в руки чёрный меч, который тоже увидел впервые, и мне было страшно глядеть на эту темноту. Казалось, что в нём всё зло нашей планеты, которое никто не должен был увидеть. Позже, в своих покоях обнаружил кинжал, и его я видел впервые. Не понимал, что происходит, но позже понял, ведь никто в мире не знал слова «война». Весь мир забыл, что такое война, но не я, хоть и забыл про существование художника вместе со всеми. Представляешь, какую шутку сыграла память?

Правда оказалась неожиданной. Все, молча, размышляли об услышанном – даже гости из другого мира. На вопрос Алуара никто не ответил, и он продолжил:

–Честно, мне понравился этот мир, в котором никто не помнил слова «война». Настолько понравился, что я решил пожертвовать собой ради него, лишь бы мир никогда не вспомнил о войне, ведь я то чувствовал, что загадка кроется в чёрном мече, что, благодаря ему никто не помнит о войне. Я пошёл в туман один, хотел заблудиться в нём и стать его частью, но этого не происходило, вновь и вновь возвращался домой – «проклятье» тумана было снято. Тогда я нашёл самый глубокий овраг, вырыл в нём неглубокую яму и закопал в неё меч. Сейчас жалею об этом. Твоя жена права – когда её отец нашёл меч, тогда и началась война, тогда и вспомнили о ней все, кто жил в то время. Когда меч попал в твои руки, я вспомнил и тебя, и обо всём, что мы с тобой творили…

Сам же Данучи продолжал творить молчание, но, наконец, поверил Алуару, да и все, кто здесь был, поверил ему.

–Почему, не смотря на беспамятство, твой дар лишь растёт? – спросил он художника.

–У дара своя память, – ответил тот без колебаний. – Главное, считать себя достойным дара, ведь я его заслужил, а никто другой. У каждого, – сделал паузу, – человека есть светлая и тёмная стороны. У каждого есть, нет исключений – кто будет ангелом, а кто демоном решится после смерти. Смотрел на тьму свою, что накопил за годы жизни, и говорил себе: «Куда ты лезешь?». Затем смотрел на свет, которым не был обделён, и думал: «Да плевать мне на всю эту темноту! Достоин я дара, достоин!». Кто меня осудит за это? Ты видел судей? Их лица, как камень, их лица скупы и бездушны!

Закончил слова гневом, а Алуар спросил не смело:

–Почему не постарел?

–Не знаю. Наверное, потому что не хочу этого!

Повисла долгая пауза, каждый погряз в собственные воспоминания. Тишину, как ни странно, оборвал Данучи.

–В моём дневнике записана одна фраза. Не помню, чьи это слова: «Раз тебя смогли удивить, значит, тебя победили.», но лишь сейчас я их понимаю…

–Это мои слова, – с улыбкой промолвил Алуар.

Он почувствовал, что, наконец, достучался до художника.

–Я не могу тебе вернуть рук, – с чувством вины воскликнул настоятель, не зная, что сказать ещё, – но, надеюсь, что мы встретимся в следующей жизни, и я искуплю вину перед тобой!

После этой фразы Арлстау и Иллиан переглянулись, и это не осталось незамеченным. Арлстау не сомневался – хоть Данучи уже не помнит их первую встречу, но она записана в его дневнике, и он точно не забыл в нём упомянуть, что у Арлстау были искусственные руки, а теперь они вновь настоящие.

Данучи спрыгнул со стола и начал приближаться к гостям, заглядывая к каждому из них в глаза.

–Вы друзья? – обратился он к ним, чего они не ожидали, но кивнули в ответ, хоть и сделали это растерянно.

–Или враги?! – пробурчал он про себя, уже отвернувшись от них.

–С кем это ты? – спросил ничего не понимающий Алуар.

–Перед закатом, – воскликнул в ответ Данучи.

–Что перед закатом?

–Оставь меня до заката, мне нужно побыть одному. За полчаса до заката постучи в мою дверь, и я её открою…

–Спасибо, – прошептал настоятель и покинул художника, оставив наедине с собственными ангелами и демонами.

Данучи дал ему надежду. Дал надежду не словом, а тоном, которым произнёс слова, и настоятель покинул комнату счастливым. Глупо надеяться только на тон, но надежда слепа, как вера и любовь…

Ангелы души художника имели шанс победить, но им чего-то не хватало для победы. Когда человеку не хватает воздуха, он открывает окно, когда не хватает сил, он ищет покоя, а, когда он не знает, чего ему не хватает, он заходит в тупик и совершает далёкие от его ума поступки, в которых блага не найдёт ни один искатель.

Аккорды его мыслей тяжело дышали, а сами мысли невпопад брели. Дорога ими выбрана пустая, и, как бы не хотелось им свернуть, у них лишь получался пируэт. Что-то светлое они для себя решили, но тёмное отменять не желали!

Алуар думает, что знает, что к закату предпримет Данучи, но это не так. Художник хотел бы обойтись без жертв, но, разве, такое бывает?!

Данучи долго размышлял над «убийством» душ. Чем дольше длилась мысль, тем дальше уводила от истины. «Душу тумана убил я своими руками, и туман, действительно, умер, от него осталась лишь оболочка, и серый дым в кинжале тоже мёртв, несмотря на то, что чуточку сияет. Душу войны пытался убить Алуар и нанёс лишь ранение, заточил в клетку, из которой легко управлять. Наверное, лишь я могу убить, а остальные, просто, могут лишь заточить в хрупкую клетку!»

Дал подслушать Арлстау эти мысли, бормоча их под нос, и тому становилось полегче, ведь, судя по ним, не каждый может убить душу, а только он. Но то, что случилось с Данучи из-за попытки Алуара убить душу войны, врагу бы не пожелал. «Надо бережней хранить все нарисованные души. Мало ли кому придёт в голову пронзить кинжалом мой шедевр…», – это были мысли вслух Арлстау.

Данучи, словно услышал их, будто подумал о них и ответил:

–Когда рисуешь душу, ты можешь вложить в неё всё, что только пожелает твоя фантазия, а, когда убиваешь, последствия не зависят от нас. Лишь смерть решает, каковы будут последствия от твоего убийства. Так что, если решишься убить чью-то душу, обратись к смерти и попроси её быть милостивой…

От слов Данучи по телу пробежала дрожь, но не успели разогнаться. Для гостей прошла лишь секунда, для Данучи несколько часов. Последнее, что они увидели, так это то, что Данучи держал в зубах кисть и что-то дорисовывал в душу города.

«Ого. Любую душу можно исправить!», – успел подумать Арлстау о новом открытии и перенёсся вместе с Иллианом в другое место…

За несколько минут до заката Алуар стоял вместе с ним на чердаке невысокого храма. Здесь стеклянная крыша, сквозь неё видно верхнюю часть города, но Данучи глядел в маленькое окошко, из которого видно центральную улицу.

Для Арлстау чердак был напоминанием его комнаты, которую он решился покинуть. Но это не спальня, а библиотека.

Здесь воздух был свежее и вызывал в Данучи воодушевление. Почему люди говорят «Воу», когда восхищаются? Потому что воодушевление.

Он гордо стоял с чёрным мечом за спиною и улыбался, что было, довольно-таки, бестактно в данной ситуации, ведь другому было не до улыбки.

Алуар держал в дрожащих пальцах раненый листок, на котором поместилась душа его города, смотрел в него и думал, что же он таит, зачем художник велел держать его в руках…

–И что ты вложил в неё? – спросил он, наконец.

–Выбор, – улыбнулся Данучи, но тут же перевёл тему, как показалось Алуару, но это не так. – Ты никогда не задумывался уйти вместе со своим народом из этого города – туда, где нет туманов, где вы смогли бы жить также, как все?

–Нет.

–Почему?

–Это Родина, друг мой, это Родина. Любовь к ней зарождается в детстве. Где ты провёл его – там твоя Родина! Тебе, к сожалению, этого не понять – ты ничего не помнишь.

–А если покинуть её жизненно необходимо?

Алуар косо посмотрел на художника. Ему не нравилось, в какое русло подводит его он. Не такого спасения народа ждал от него.

–Я могу спрятать весь ваш народ в такое место, где никто вас не найдёт. Не будет вас, не будет и войны, исчезнет и у меня соблазн повоевать. Моим ногам некуда будет пойти, кроме родного дома, и я вернусь к своей жене и детям. Как тебе такой выбор?

–Ты заблуждаешься! – прошипел Алуар. – Исчезнем мы, и люди начнут воевать друг против друга, и до дома твои ноги не дойдут.

–Люди против людей? – захохотал Данучи. – Этому никогда не бывать!

Алуар взглянул, как на слепого. Ухмыльнулся и ответил с сомнением:

–Дай Бог!

–Знаешь, мысли связаны с душой! Ими я и устанавливаю время, когда душа должна исполнить мою волю! Мыслями могу вложить всё, что пожелаю; мыслями я могу всё! Любая душа – мой раб, и я творю с ней всё, что захочу! В моём дневнике написано, что однажды летним вечером я нарисовал душу красивого деревца и велел ей, чтоб дерево расцвело для меня зимой, а оно расцветало каждую зиму и до сих пор не умирает в лютые морозы, – затем он остановил слова, посмотрел на город снизу-вверх и продолжил более горьким тоном. – Изображая душу твоего города, думая о том, как я его разрушу, в мыслях кружился ни восход, ни полдень, ни полночь, а именно закат. Как считаешь, почему?

–Ты же сам сказал, что мысли связаны с душой. Видимо, если бы ты не передумал, это бы стало закатом твоей души!

Его правда была возмутительна для Данучи, но от возмущения правда не превращается в ложь.

–С чего ты взял, что я передумал?

–Разве, нет? – дрожащим голосом заскрипел Алуар, и страх сковал его глаза.

–Я вложил в душу города выбор! Уйти народ твой не может. Ты сделал свой выбор, а я сделал свой, – взял паузу, взглянув сначала со злостью в глаза Арлстау, а затем с завистью в его руки. – И ещё, мне плевать, что будет в следующей жизни. Это уже не моя жизнь. Я не могу простить тебе, что свою жизнь я проведу без рук, а то, что ты отнял у меня и начало моей жизни, что из-за тебя я ничего не помню, простить не смогу тем более…

Из-за купола города здесь никогда не было видно солнца, но в эту секунду наступил закат, и спутник вспыхнул над их половиной планеты. Лишь Данучи предчувствовал закат, лишь Алуар его почувствовал.

Руки настоятеля непослушно выронили душу города, и листок, как пёрышко, приземлился на пол. Серые пальцы потянулись к кинжалу, что был спрятан за поясом и схватили его. Алуар ничего не мог поделать, когда остриё потянулось к листку. Что-то управляло руками Алуара, и это был не Данучи, это выбор души, и душа желала, чтобы он убил её, не желала она принадлежать художнику.

–Прошу тебя! – кричал Алуар, ведь не осталось сил сопротивляться – Останови это!

–Не хочу, – прикрыв глаза, ответил Данучи.

Из всех вариантов развития событий, что предвидел настоятель, ни один не соответствовал этому. Арлстау и Иллиан также не ожидали увиденного, они находились в тяжёлом смятении, им было жаль Алуара, особенно Иллиану, ведь в нём он видел себя. В их реальности художник добрее его, в этой реальности в тысячекратно злее. Несмотря на всю свою доброту, Алуар был похож на Иллиана – не только татуировками.

Арлстау с ненавистью глядел на Данучи. Больше не распирало от гордости, что это его двойник, презирал его всем сердцем, хоть и не знал, что будет дальше…

–Умоляю тебя! – закричал Алуар.

–Нет, – тихо ответил Данучи, и Алуар не выдержал, пронзил кинжалом душу города.

Кинжал жадно впитал в себя всё, что было в листке и засиял, как звезда, на мгновение ослепив всех в этой комнате. Затем свет затих, и руки настоятеля снова стали послушными.

Все четверо глядели вверх. От нового, навалившегося на его душу ужаса Алуар схватился руками за лысую голову, пронзив когтями постаревшую плоть.

Могучий купол города треснул по алмазным швам. Сначала рухнула сердцевина, и тысячи авров бежали по всем улицам к воротам, ища в них спасения.

Народ, заполнивший улицы, обомлел, на него набросилась паника и рвала на куски былую отвагу. Город начал петь свою последнюю балладу, окутанную горечью и скорбью – песня настолько была грустна, что заслужила право быть последней.

Затем рухнул весь купол, и крики ужаса смешались со стонами боли.

–Это так ты спас мой народ?! – чуть не плача, воскликнул Алуар.

Без стен его городу остаётся лишь бежать, он это понимал и произошедшее считал самым страшным, что могло случиться с его Родиной. Но он снова ошибся.

Внезапно крик остановился, потерял себя, и наступила тишина.

Алуар медленно повернул голову к окошку и не мог поверить глазам. Замотал головой, словно убеждал себя, что это ему снится.

Данучи проследил за его взглядом и растерялся – этого ожидать он не мог. Видимо, плохо просил у смерти.

Каждый житель города превратился в тёмно-серую статую. Тысячи бегущих к «спасительным» воротам авров – это похоже на искусный, скульптурный ансамбль, но, учитывая то, что статуи секунду назад были живыми, такое искусство не восхитит, такому искусству никто не аплодирует.

Иллиан схватился за голову, Арлстау не мог шевелиться, а Алуар пал на колени, уронил голову на грудь, закрыл глаза, желая умереть, и не произнёс ни слова, и не задумался, почему лишь его одного оставили в живых. Скорбь перекрыла все мысли.

Данучи накрыло непосильное чувство вины, но не стал ничего говорить на прощание, выбежал из храма, из дверей, в которые вошёл и предстал лицом к лицу к содеянному.

Арлстау и Иллиан поплыли за ним и ощутили на себе значение слова «пустота». Город не просто погас, город потерял своё Всё. И хоть светил спутник, которого Иллиан прежде не видел, на него он даже не обратил внимания. Не посмотрел ни на прогресс, ни на кривые небоскрёбы, ни на застывшие в небе «летающие тарелки». Он глядел лишь в застывший в своём побеге народ авров. В глазах его тоска, а в сердце страх перед тем, с кем решил ступить на одну дорогу.

Данучи глядел в каменное лицо жены Алуара, что стояла у порога храма – не бежала, как все, а ожидала мужа. В глазах Данучи боль, он смотрел с сожалением, не понимая, за что так с ними поступила смерть и почему помиловала Алуара, ведь он просил её всё сделать наоборот. «При чём тут душа города и те, кто его заселяют?», – спрашивал он у себя и не находил ни одного ответа. Хоть век дар неси, всего о нём не узнать!

Путь до ворот недолгий, а вокруг города войско полководца, и оно увеличилось втрое. Ни один не решился переступить упавшие ворота и войти. Даже полководец не решился.

Глаза глядели на небоскрёбы, на каменные статуи авров, на навсегда исчезающий из этих мест туман, на идущего в их сторону художника, и ни один взгляд не ликовал. Конечно, видно было удивление от того, что за город здесь стоит, хоть и не понимали его прогресса, но почти всем город этот было жаль, как и весь здешний, неискушённый властью народ.

Войско не понимало, почему боится войти в город, не знало, что Данучи убил его душу, но догадывалось, что грядёт что-то страшное. Расплата за такое ждать не умеет…

Художник прошёл мимо полководца – тому, даже пачкать руки не пришлось, всё за него сделал художник. Не подарил ему ни слова, хоть и увидел испуганный взгляд, вытаращенный на его отрубленные руки.

Арлстау глядел во все глаза на Иллиана, который побледнел и, судя по выражению его лица, он видел полководца не впервые. «Так, это уже интересно!», – подумал он, провожая взглядом Данучи.

Он направился в сторону дома, а солдаты спешно убирались прочь с его дороги, спотыкаясь и падая, боясь разгневать безумного художника. Они все считали, что он намеренно убил весь город, а он никогда и никому не будет доказывать обратного.

–Художник! – услышал за спиной голос Алуара, и сердце бешено забилось в груди и было готово принять смерть.

Не желал оборачиваться, хотел, чтобы меч пронзил его спину, убил его сердце и избавил его мир от тирана, что оказался хуже полководца.

–Художник, – окликнул голос полководца.

Данучи оглянулся, а Алуара нигде не было – показалось. Взглянул на полководца, а тот указывал пальцем вдаль белой пустыни.

Арлстау и Иллиан увидели раньше, но для Данучи это было более значимо. В двадцати километрах от них два дерева выросли выше облаков и дотянулись макушками до неба…

-–

В любой жизни два сюжета – один выражен ярко, другой старается его не затмевать, но не всегда получается…

Иллиан медленно маршировал по комнате, яростно перебирая мысли, стараясь не смотреть в глаза художника, которого теперь боялся. Ничего подобного он не испытывал в своей долгой жизни, и сейчас ему было сложно. Арлстау жалел, что показал ему это: «Надеюсь, он не решит, что я ему враг?!», но тот уже всё решил.

Десять минут молчания о многом говорят…

–Это ведь параллельная реальность? – наконец, осмелился спросить художник.

–С одной стороны, да, раз твой двойник играет и с ними, и с нами…

–Играет с нами? – удивился Арлстау.

–Да, делает вид, что мы виноваты в его поступках, хотя, на самом деле, так не считает.

–А с другой стороны?

–А с другой стороны, это может быть и прошлым, и будущим, ведь мы ничего не знаем о том мире. Ничего…

–А то, что Алуар сказал, что вернёт долг в следующей жизни, не может значить, что он имел ввиду именно нашу жизнь?

–Ты намекаешь, что я вернул тебе руки? – риторично спросил Иллиан, наконец, взглянув в глаза художника. – Руки вернул себе ты, а не я!

–Но ты ведь помог…

–Нет! – твёрдо отрезал Иллиан, словно точно знал, что это не так, и к этому больше не возвращались…

–Ты узнал лицо полководца, – решился расколоть его художник. – Кто он тебе? Раз ты его знаешь, значит он связан и с моей судьбой…

–Это плохой человек… – начал Иллиан так, словно сам был хорошим.

–Чем плох?

–Часто ошибался. Ему это было не позволительно…

–Его уже нет?

–Да, – солгал Иллиан так, что художник этого не понял, и тема была закрыта.

Около часа детально разбирали увиденное ими в третьем фрагменте и рассказанное художником о двух первых – солгал почти про всё, что видел в двух фрагментах, опасаясь того, кем мог оказаться Иллиан.

Примеряли мир Данучи на их собственный, и почти всё оказалось схожим – те же пороки, та же благодетель, те же желания, те же пути к ним…

–В нашем мире уже век нет войны и это тоже не могло быть просто так.

–Возможно! – ответил Иллиан, – Но сомневаюсь, что к этому причастен ты…

«Он что-то знает об этом, знает о тайных организациях, о закрытых городах, но ни слова не говорит! Зачем же я ему рассказываю обо всём, что ни спросит?!», – размышлял художник и принял решение не говорить тому о важном.

Иллиан, словно почувствовал принятое художником решение и сказал ему перед тем, как уйти:

–Если решишься ещё раз заглянуть в жизнь своего двойника, не забудь пригласить меня, – затем замолк и лишь у двери добавил. – И ещё, не советую рисовать то, что ты задумал. Поцелуй того не стоит…

«Утро вечера мудренее», – кто-то сказал, а все подхватили, в том числе и Иллиан, только что ушедший спать, но художник считал иначе. Ни раз он замечал, что ночью мысли и идеи краше и загадочней, способны вызывать душераздирающие эмоции.

Когда же желал создать что-то выдающееся, что умеет шокировать, он не доверял это ночи. Да, не спал всю ночь, но ничего не творил, и только тогда утро для него становилось мудренее. После бессонной ночи мысли похожи на танец, и красоту этого танца не способен оспорить ни один великий ум, если, конечно, им не правит зависть.

Всю ночь он питался кофе и печеньем, размышлял о Данучи и его желании закончить войну. С одной стороны, война для него всё, и ему нравится воевать, но с другой стороны, его ждёт любимая женщина, и он желает покончить навсегда с войной, чтобы вернуться к ней, пусть и помнит о ней лишь по строкам из дневника. Он готов истребить всех авров, чтобы не было соблазна воевать, но это всё похоже на самообман. Действительно, Алуар был прав – закончится их война, начнётся другая. Данучи не верил, что люди способны воевать друг с другом, даже захохотал этим мыслям в лицо, посчитав их мечтами Алуара. В их мире два разумных существа – вот и воюют они друг с другом, но, когда останется лишь человек – ему не с кем будет воевать, кроме, как с себе подобным.

Какую тайну хранит в себе история Данучи, Арлстау не просто понять – это, как прочитать половину любой истории из его дневника и попытаться найти истину, не зная, чем история закончится.

Предыдущий художник и так открыл ему много секретов. Какой из них важнейший, решать нужно самому, но, скорее всего, самое важное впереди. Легко сказать: «Надо дорисовать его душу!», но знал бы кто, что это за боль – рисовать душу Данучи. Пик боли длится миг, потом делает вид, что исчезает, но ничего подобного – её аккорды звучат во мгле души, а ноты по привычке нарастают.

Взгляд на часы – на них 02:15. Арлстау ни раз замечал, что взгляд изо дня в день ловит одно и то же время. 22:22 и 11:11 чаще всего попадались ему на глаза, словно пытаясь что-то сказать, но если бы он понимал всё могущество времени. Данучи как-то посмел заморозить его для себя и не стареет совсем, но он не Данучи, такого мастерства не достиг. Да и заморозить время для себя одного не пожелал бы. Если бы для себя и любимой женщины – тогда другое дело. Но, если, вдруг, любовь их окажется не вечной, как у многих, тогда что? Рисовать душу любви? …

Он копался в мыслях десяток минут, но взгляд вновь пал на часы – и снова 02:15. «Не уж то заморозил время?», – и подумал он, и мурашки пробежались по рукам. «Нет, это не то. Лучше, всё-таки, как Данучи, заморозить себя, а не время.».

В 02:15 просыпаются потусторонние силы – и тёмные, и светлые. Именно из-за этого времени, Арлстау помнил многие бессонные ночи. В это время полы скрипели от чьих-то шагов, слышал какие-то необъяснимые разуму звуки, и его дедушка начинал тяжко стонать во сне. Всё это было удивительно для него, но он не боялся этих странностей, пологая, что именно ему они вред не принесут, а, наоборот, в чём-то помогут. Порою, даже просил помощи у тех, кто приходил к нему, понятия не имея, кто именно пришёл, но это время прошло, теперь надеется лишь на себя.

И сейчас полы в его номере заскрипели, подышали немного тревогой, но ничего стоящего сказать не сумели – видимо, сегодня не день потусторонних сил, или сам художник уже стал потусторонним…

Бессонная ночь пролетела, но Арлстау дождался, когда исчезнет и утро, чтобы в полдень нарисовать то, что задумал, вопреки предостережениям своего друга. Ждать художник не желал. Анна могла уехать в любой момент, и задуманное, архиутончённое чудо откладывать нельзя, потому художник деликатно отказал своему здравомыслию.

Интрига была в том, что он не знает, подействует ли то, что задумал ещё два дня назад, ведь, по сути, он решил переплюнуть предыдущего художника и обойтись без стрелок часов.

Одел наушники, включил проигрыватель, и песни в нём в случайном порядке, и все полны эмоций, заряжены красивыми битами. Сорвал с губ кисть и рисовал руками, не закрывая глаз. «Нужно видеть то, что рисую!» – принял решение художник. – «Надо рисовать так, как мне удобнее!».

Перед тем, как что-то сотворить, ты копишь ожидания, но сбываются не лучшие из них, а те, что сильнее. Для этой души было накоплено море ожиданий, он рисовал её двести минут, не выключая музыки в своих ушах.

В бордовых тучах, что на три с лишним часа затмили весь город, сверкали молнии, но они не покидали пределов туч. Они сверкали под музыку, что слушал художник, и он видел это в окно, и ему было плевать, что весь закрытый город тоже видит это. Главное, чтобы это не заметил весь мир…

Обычно, кто в тебя истинно верит, тот не удивится твоему успеху, а, кто не верил, удивится. И Иллиан, и Анна наблюдали за тучами с разных концов города, один из них знал их причину, а другая – нет! Оба удивлены, но оба верят в художника, и это необычно. Как к этому относиться? Есть вещи, к которым лучше никак не относиться…

Художник мысленно указал нарисованной душе не время, а желанное событие. То есть, предназначение души не исполнится, если событие не случится. Благодаря этой связи, гамма цветов созданной души была неописуема и не имела никаких синонимов – перед художником светилось что-то новое, совершенно иной уровень мастерства.

Всё полотно исписано узорами, что соединены друг с другом. Настолько был восхищён новым творением, что было всё равно, что снова вызвал дождь, и капли были не прозрачны и не призрачны.

Когда поставил точку, он отвернулся от полотна на несколько секунд, а, когда вернул тому взгляд, полотно уже было пустым, вся красота иссякла.