–Любые отношения начинаются, либо поздно, либо рано, а вовремя и не бывает. Но лучше рано, чем поздно – хоть какой-то огонёк и нет шанса задержаться на первой дороге…

«Он пытается меня запутать!» – уверенно решил художник, не обратив внимание на присутствие логики в его словах.

–А знаешь почему у тебя такая жизнь? – с долей ехидства спросил Арлстау.

–Почему?

–Потому что ты не хочешь жить, ты устал от жизни. Когда человек намеренно вредит себе и своему здоровью, с каждым днём его жизнь лишь хуже, с каждым часом смерть откладывает его конец…

Следующие несколько дней художник больше проводил со своей избранницей Анной, а не с верным попутчиком Иллианом, которым был, мягко сказать, не доволен.

Изучал две половины города иными глазами, ведь всё в них виделось теперь иначе. Когда люди парами, мир выглядит краше. Третью половину города не трогал – в ней настоящее, а это не интересно, в ней волки, а волки это страшно.

Художник баловал Анну сладостями и цветами, улыбками и шутками, прикосновениями и объятиями, но губ её манящих не вкушал. Она была похожа на запретный плод, и для такого события, как поцелуй, он желал совершить для неё кое-что особенное, чего бы она никогда не посмела забыть, как бы не попыталась. Но примет ли она эту особенность или сбежит, содрогнувшись от неизведанного?!

Знал, что не оправдает ожиданий такой женщины, как бы не старался, но одновременно понимал, что может подарить ей то, что невозможно ожидать.

С ней он стал добрее, рассудительней и ответственней. По крайней мере, на встречи не опаздывал. У них появилась своя фишка, под названием «До сегодня!» – так они прощались, потому что момент прощания случался лишь после полуночи.

Она запоминала его спонтанности, старалась умилять каждым жестом, и это было в новинку для него. Обычно, красивые женщины никак не желают себя проявлять рядом с мужчиной, потому остаются лишь с теми, кто любит биться о глухие стены, с теми, с кем любовь невозможна.

Объяснение её поведения одно: «Её сердце широко, как море, а душа, как преданный причал. Если отдаёт, то без остатка; если забирает, то лишь самое ценное!».

Но было в ней и то, что далеко от понимания художника. Столько образов в ней, столько лиц, и все противоречат друг другу. Это, как сострадание перемешать с жестокостью и сделать из них одно целое.

–Невозможно!

–Вот и она человек, который не может быть возможен!

В ней была интрига!

Художнику не по душе девушки-интриганки, хотя многим нравятся такие. Но он видел в этом что-то ненастоящее. «Интрига это ведь игра, даже слова эти похожи!», но Анне суждено было стать исключением.

«Это мой неизведанный космос! Творца я прошу, чтобы было не поздно. В сердечке мороз и денёчек морозный, и как бы к земле не примёрз. Борюсь между теплом и холодом, в итоге выбирая тёплый лёд.». Просьбу Творцу можно объяснить лишь последним диалогом с Иллианом – не было бы его, не было бы и просьбы…

Сегодня скрипачи собрались в единую стаю с барабанщиками. Сегодня праздник, сегодня все безумны, и музыка завораживала, как мастер-кукловод. Каждый играл свою мелодию, и получалось волшебство. Весь город танцевал, и Арлстау с Анной тоже, хоть оба не любили танцевать. Они танцевали в сторонке, легонько прижимаясь телами друг к другу и были похожи на птиц, а не на жужжащих комаров.

Люди, как птицы. Одни воробышки, другие синицы, а есть и попугаи, запоминающие фразы, находящие способы их вовремя вставлять. Почему-то всех сильнее орёл, и даже ворон своей мудростью его сразить не сможет.

Во время танца чётче чуял аромат взаимности. Для Анны художник был родным, и в этом он не мог ошибиться. Есть музыка, под которую мечтаешь, есть музыка, которую поёшь, а под эту только танцевать и смотреть в глаза родному человеку. Раз танцует с ним, значит, близок он ей…

Ближе к вечеру ему пришло в голову, что многими мыслями, которыми он поделился с ней, она уже владела, словно слышала не впервые. Это было странно, от этого был немного уязвлён, но этой слабостью делиться не желал. Делиться хотелось другим, уж точно не подозрениями, которые умеют лишь рушить, а не созидать.

–В твоём сердце Бог оставил что-то, чтобы мне, наверно, показать. Самолёты ищут, где взлетать. Ты искатель искренней заботы! – сказал он ей зачем-то, когда ноги пришли к её дому.

«Почему заботы?» – задумалась она, но ответила:

–Красиво.

Сейчас она стояла в его тёмно-лиловом пиджаке, приобретённом сегодня среди роз и тюльпанов. Прильнула головою к груди, слушала стук переполненного сердца и искренне не желала отпускать художника до завтра. Какое бы счастье не приготовил он ей в завтрашнем дне, день сегодняшний выпустить из рук она была не готова. Ценила она каждый прожитый день, как никто другой, будто ей осталось не так много…

Он вдыхал её запах, аромат звёзд и космоса. Её кожа была пропитана этим городом, его цветами, фонарями, «небом под ногами», озером, что формой одуванчика. Анна – любовь, чувства, полёт, мечтания, красивый танец, песня, которую хочется слушать и слушать, и петь вместе с нею о счастье.

Каждое свидание с ней, как первое, а это бесценно…

–Почему ты глядишь на людей, как из космоса? – спросил её художник, вспомнив насколько свысока смотрела на прохожих, хоть и относилась к ним с теплом.

Она не поняла вопроса и молчала, потому Арлстау его облегчил:

–Причина в крыльях или в невесомости?

–Наверное, и в том, и в другом, – не подумав, ответила она.

–Это невозможно! Крылья с невесомостью несовместимы! Это, как луну покорить ногами.

Оба рассмеялись, оба посмотрели на луну, оба задумались, долетит ли когда-нибудь человек до неё, или это так и останется мечтой.

–Ты замечал, – зашептала она ему искренне, – что, когда у человека случается беда и он оступается, его только грызут, ему лишь дарят укоры, и никто его от души не поддержит, кроме семьи?

Первой мыслью Арлстау было то, что она что-то знает о душе памяти, но мысль была с позором изгнана из ослеплённого разума.

–У тебя что-то случилось? – ответил он вопросом.

–Нет.

–Замечал и ни раз. Остальные, либо молчат, либо осуждают, делая этим только хуже и больнее, обламывая крылья, замедляя полёт.

–Как думаешь, так будет всегда? Человек всегда будет таким?

–Думаю, скоро в нашем мире всё изменится, – прошептал он с надеждой.

–В лучшую сторону или вновь не повезёт?

–Нам же с тобой повезло этой осенью, – улыбнулся ей художник. – Почему бы и нашему миру не отыскать во Вселенной везения?!

Ей почему-то стало грустно от его слов, и она отлипла от груди, попытавшись спрятать свои чёрные очи. Впервые художник увидел в её огромных, карих глазах необъяснимое в эту секунду чувство вины.

–Что с тобой? – забеспокоился он, а в мыслях зазвучало: «Неужели, опять судьба играет со мною в игры?!».

–Ничего, – ответила она. – Просто, вспомнила о своей семье.

–А где твоя семья?

–Её уже нет, я осталась одна, и всё бы отдала, чтобы побыть с ними хотя бы вечерок.

Художнику стало стыдно за себя, что он лишился семьи ради дара. Решил рассказать ей историю – про семью, про кукол и кукловода. Не знает почему, но именно эту историю так захотелось рассказать, что не удержать слов, не связать их тугими канатами, хоть и ни к месту она и не вовремя, как он сам посчитал, потому рассказывал её быстро, без остановок:

–Жила на земле одна девушка, и цель её была править всем, что её окружало. Половину времени провела с колдунами, половину с собой. Свою первую семью потеряла, вторую создать было сложно. Спутников жизни выбирала слабых, чтобы легче управлять. Муж, как очарованный, дети рождались мёртвыми. Первый, второй, третий, четвёртый – все мертвы. И нет остановиться, но она не чувствовала вины. Затем подряд два сына – живые, здоровые. Вроде бы любит их, но правит ими. Тоже стали марионетками в руках жестокого кукловода. Странно, да? А для неё нормально. Жена первого сына была слабой девочкой, легко поддалась чарам свекрови, а вот жена второго очень сильна и красотой своей заставляла завидовать. Годами добивался этой девушки младший сын, ведь был не красив и не ухожен, ничего не было в нём примечательного и интересного. Помогла настойчивость. В итоге, все куклы лицом к свекрови, а жена второго сына спиной, и спина не похожа на куклу. Ух, как это её злило! Всё делала, чтобы они развелись, но годы шли, а у неё ничего не получалось…

Наконец, он остановился от силы эмоций, поняв, что своей историей пересказывает начало жизни девушки, что стоит рядом с ним. Хотел закончить на этом историю, но она сказала:

–Продолжай.

–Сильная девушка боролась, несмотря на то, что уже через год поняла, что живёт с обычной, очарованной куклой. Не понимала, для чего ей эта борьба, но боролась. Просыпалась ночью, а рядом с ней в постели, словно не живой человек, не природой слеплен, а чьими-то нитками. Каждую ночь её муж превращался в куклу, а жена укрывала его одеялом, чтобы не смотреть в пустоту его прикрытых глаз. Двое детей за двадцать лет, два сына – красивы и умны, ненавидели бабулю, ведь она пыталась отнять у них всё, она желала их сделать куклами, но тех мама научила защищаться. Когда родилась третья дочка, жена бросила мужа. Она не победила кукловода, ведь победив его, ты станешь им, но ушла победителем, ведь знала, что эти дети это всё, о чём она мечтала…

Художник замолчал, глаза упали в озеро и искупались в нём. Думал, почему эту историю рассказал так скомкано, сумбурно…

Анна зарыдала, а художник не понял её слёз.

–Что с тобой?

–Это история моего рождения!

–Не может быть! – не поверил он ей.

–А где ты нашёл эту историю?

–Придумал…

Взглянула восхищением в его глаза и спросила дрожащим голосом.

–У истории есть продолжение?

–Есть.

–В ней судьба кукловода?

–Да.

–Расскажи.

–Через год после её ухода кукловод разбогател и впервые к нему пришла мысль совершить добро. Нет, она не желала сделать из кукол людей, лишь преподнесла миру небольшое пожертвование. Но, как только деньги коснулись добра, куклы стали людьми, и кукловод остался один, потеряв все богатства. Купила себе грязную хижину на сдачу и жила в ней одна пару десятков лет, пытаясь найти новых кукол, но молодость покинула её, и ничего не получилось…

Продолжение истории Анне понравилось, хоть и ждала другого конца для кукловода. «Как он угадал?!», – думала она, но вопрос её риторический.

–Скоро мне нужно будет уехать, – со стыдом в голосе промолвила она, и вновь художник не понял: «Почему стыд?».

–Что-то случилось?

–Работа.

«Что за работа? Рисовать другой город?», – подумал он, но не озвучил.

–Значит, я брошусь за тобой в погоню! – воскликнул он громко, но без восторга!

Она мягко посмотрела в него, а глаза заслезились. Что за эмоции в них, было сложно понять. Предчувствие художника металось из стороны в сторону и не могло выбрать своё истинное место, словно истина присутствовала везде – и в печальных опасениях, и в счастливых мыслях. «Необычно…».

–Ты невероятный, – ласково шепнула она.

–Нет, это ты невероятная! – запротиворечил он.

Поцелуй в угол губ немного скрасил грустные ноты завершающегося вечера, и художник отправился в отель на том же электрокаре и той же дорогой.

–До сегодня, – сказал он ей, садясь в машину.

–До сегодня, – ответила она, грустно улыбнувшись.

«До сегодня» – их фишка, и пусть она есть у многих, но у них она особенная и пахнет любовью. Тот, кто творит историю, способен полюбить лишь такого же. Других не полюбишь, а, если и полюбишь, то на время.

Дорога плыла дольше обычного, будто колёса специально не спешили, чтобы голова как следует подумала о поведении Анны. Только вот, сердце мешало думать голове, ведь то, что между ними – Любовь! Даже художником не надо быть, чтобы понять, когда она взаимна, когда нет…

Красота города уже не казалась такой совершенной, из-за печали о любви, фонари не чтили оригинальность, звёзды под ногами не заслуживали восхищённого взгляда, а цветы не благоухали.

Любовь слепа, и взгляд глядит под слепыми углами не только на любимого человека, но и на весь мир, что окружает любовь. Оковы окажутся похожи на свободу, яма покажется вершиной, а нож спасением, и, как бы разум не скулил, сильнее будет сердце. Чувства это не рациональность, не повседневность, и даже великие умы будут счастливы хотя бы миг побыть слепыми.

Художник зашёл в свой номер, зная, что в нём его ждёт Иллиан, готовый рассказать ему о всей насыщенности и удивительности сегодняшнего дня. Сам оставил ему ключ, предвидя, что совершит этим вечером.

Стоило Арлстау поделиться тем, что он задумал сделать завтра, как все рассказы его друга были позабыты и спрятаны в надёжные углы.

Иллиан быстрыми шагами мерил комнату из стороны в сторону и до сих пор не мог поверить в услышанное. Слова художника были для него немыслимыми, за гранью фантазии и за пределами чувств.

–Ты серьёзно? – переспросил он в который раз.

–Да.

–Вот это да!!! – закричал он обезумевший от неведомых чувств. – И всё это ради какого-то поцелуя?

–Ради первого поцелуя, – уточнил художник, подняв вверх указательный палец, на котором сверкал серебряный перстень.

Перстень был подарен Анастасией сегодня в девять вечера, а он, будто чувствуя её намерение, принёс ей в этот вечер совершенное колье, за которое отдал четверть своего состояния. Это безумие – оно чаще не бывает оправдано…

–Ты хоть понимаешь, ты хоть понимаешь, – восторженно голосил Иллиан и не мог скрыть своего, собственного безумия, – ты ведь всю серую жизнь нашей планеты вычеркнешь навсегда, и всё это из-за одного поцелуя!

–Я всё понимаю, и готов ко всем ударам судьбы.

–Да какие удары, тебя вся планета на руках носить будет, – отмахнулся его друг.

–Ты плохо знаешь нашу планету.

–Ты влюбился, парень! Ты, однозначно, влюбился!

–Нет, – отмахнулся теперь уже художник, и жест был пропитан ложью.

–Ага, верю-верю, – бросил Иллиан в ответ сарказмом, а потом, наконец-то, к нему приплыла правильная мысль, и он продолжил в другом тоне. – Лес зарыдал сразу же, как ты нарисовал его душу, храм исцелил тебя не сразу. Как же ты угадаешь время, в которое произойдёт твоё новое чудо?

–Вот в этом тебе и нужно мне помочь, – ответил загадочно художник, хоть и не сильно то надеялся на его помощь.

Если быть честным к себе, он, всего лишь, желал поделиться с другим тем миром, что открыл!

Достал полотно силуэта и продолжил, наблюдая за искажённым взглядом Иллиана.

–Это кусочек души моего предшественника.

–Предшественника? – искренне не поверил ушам собеседник.

–Да, и я жалкий и неумелый подмастерье, в сравнении с его талантом, – нагло солгал Арлстау. – И только он способен открыть занавес перед тайной времени и перед другими тайнами моего дара. Своей кистью он может всё, а я так много не умею…

–Не говори так, – ответил Иллиан, изучая взглядом чёрный меч. – Знаешь, почему ты мастер, а остальные художники лишь подмастерья? Знаешь почему ты великий художник, а остальные, просто, художники?

–Почему же? – спросил Арлстау, восхищённый высокой лестью.

–Потому что ты творишь волшебство…

«Вот и весь ответ! Кто-то нарисовал тысячи полотен, и из них лишь одно великое, а кто-то нарисовал несколько пар полотен, и они все велики, потому что в каждом есть волшебство. Что из этого лучше?! Думаю, каждый ответит верно.». Арлстау улыбался, ему было хорошо от такой истины.

–Что от меня то требуется? – подбил самолёт мечтаний художника своим вопросом Иллиан, предчувствуя что-то особенное.

–Знаешь почему я стал художником?

–Почему?

–Я жил, жил, жил, жил, смотрел на людей и понимал, что никем из них мне не хочется стать. То, что люди кличут успехом, для меня лишь пустота. Я стал художником, потому что это моё, потому что желаю я прожить жизнь художника, оставляя следы, пропитанные не магией, а волшебством, хоть и магия мне ближе…

Иллиан молчал, думал над словами, а художник продолжил:

–Когда я буду рисовать третий фрагмент души моего предшественника, мне будет очень больно, я могу потерять сознание, если боль для меня – неизвестность. Мне нужно, чтобы ты никого не позвал на помощь, а дождался моего пробуждения. Когда я проснусь, мы вместе погрузимся в то, что я нарисовал, и ты увидишь другой мир. Возможно, это параллельная реальность или прошлое, или будущее – мне это неизвестно. Твоя задача наблюдать за происходящим, за всеми моментами и нюансами, и, возможно, они ответят на все твои вопросы.

–Почему я? – спросил восхищённый и заинтригованный Иллиан.

В его глазах и страх, и предвкушение, но он, правда, не понимал, почему художник выбрал его, а не девушку, в которую влюблён.

–А кто же ещё, если не ты?! – ответил Арлстау, вхмахнув обеими руками. – Я не прошу помощи у всего своего Рода, у всех поколений, что переплелись для того, чтобы я родился, хоть и знаю все их имена. Не хочу их тревожить. Тысячи ангелов защищают меня, тысячи демонов не подпускают ко мне других демонов, но мне до них нет дела – я занят своим. Всё, что кажется мёртвым, конечно, способно помочь, но чаще нам нужна помощь живых, тех, кто рядом, а не тех, кого не вернуть…

Художник установил полотно, колени хрустнули вместе с паркетом, предвещая будущую боль. Предвестником чистого чуда ничего не служило, ибо меч на полотне был родным тёмной ночи.

Закрыл глаза и снова погряз в боли, и вновь она другая, и подготовиться к такому невозможно!

Тело покрылось жаром и загорелось изнутри, кровь в сосудах забурлила от температуры и рвалась наружу.

Художник всё терпел, не видя со стороны, что с ним происходит, но чьи-то руки сами выдернули его из пламени, и всё. Темнота…

Это сделал Иллиан. Быть может, этим спас жизнь, а, может, погубил. Семь секунд творения, и друг его не выдержал…

Перед глазами лабиринт. Холодные стены, полумрак, окна разбитые, полы прогнившие. Жутко, но надо выбираться. За окнами страх, в них лезть не стоит. Каждый шаг – скрип, на каждом повороте чаще бьётся сердце. Вошёл в комнату, где всё разбросано, разорвано – в ней женщина, в лохмотьях и в грязи. Та самая, о которой рассказывал Анне. Смотрит ему в глаза и молчит. Захотелось бежать и убежал, и она не погналась. Впереди длинный коридор, по нему бегут маленькие дети. Их так много, все тянут пыльные пальцы, а художник не может быть взаимным. Ему страшно, боится потерять руки. Снова бежит и вновь возвращается туда, откуда начал путь. Паника, паника, паника. Лабиринт стал шире, а вокруг него уже тысячи людей, и все тянут к нему холодные руки. Наконец, взглянул вверх, а там небо. Понял, что он во сне и почувствовал, как на лопатках кто-то нарисовал ему огненные крылья и стёр холодный меч. Прыгнул и взлетел. Взлетел так высоко, что горы стали не так велики. Восторг, закричал от перенасыщения эмоциями. Управлять полётом – это что-то особенное. Быть птицей – лучшее, что придумал Бог. То падал камнем, касаясь деревьев, то, кружась, взлетал высоко и ощущал всем телом прохладу облаков. Ему казалось, что он сутки летает. Даже полёт, рано или поздно, надоедает. Решил приземлиться и упал камнем в озеро.

Проснулся.

Иллиан вскочил с кровати, как только художник открыл глаза. На Иллиане не было лица – оно было переполнено ожиданиями, но они не пропитаны верой.

–Клянусь, я уже хотел идти за помощью, думал ты не очнёшься, – начал он, с тревогой глядя на друга.

–Заблудился во сне, никак не мог выбраться, – солгал тот и спросил. – Сколько часов я был без сознания? Два, три?

–Двадцать четыре!

Художник вскочил на ноги, все мысли об Анне. «Господи, что я натворил! Я пропустил нашу встречу! Быть может, она уже уехала, и я никогда не увижу её?!». Хотел бежать к ней, но Иллиан остановил.

–Она поймёт, – сказал он, словно прочтя мысли. – Если любит, дождётся. Хоть через год придёшь, она будет ждать тебя на том же месте!

«Откуда он узнал, что у нас есть наше собственное место для встреч?!». Художник подозрительно смотрел на него и ничего не отвечал.

–Лучше закончим то, что уже начали, – продолжил он. – Я два дня не спал и не знал, что мне делать.

–Что так?

–Ты превратился в статую! – воскликнул он, расширив свои очи. – И я отдёрнул тебя от полотна. Спустя час пожалел об этом – ты был холодным, ты был почти мёртв, а сердце билось где-то вдалеке. Я никого не звал, тебя не трогал, никто не приходил…

–Боль всегда разная, не каждую можно вытерпеть, – спокойно ответил художник, представив себя статуей и, наконец, взглянул на полотно.

Меч потерял черноту, он стал серым, он был из камня. «Что же натворил Данучи? Как же отомстил за то, что его лишили рук?», – размышлял Арлстау и сразу вспомнил о своём мече.

Стянул рубашку и повернулся спиной к Иллиану.

–Меч на месте?

–Его нет, – ответил тот растерянно и подошёл ближе, чтобы рассмотреть новый рисунок.

–Вместо меча крылья? – на выдохе спросил Арлстау.

–Да.

Иллиан ничего не понимал, глядел на красиво нарисованные, чёрные крылья, что протянули свой путь от лопаток до локтей и думал: «Неужели, он взлетит?!». Арлстау же всё понимал, но ничего не озвучил.

Художник выбрал крылья, а не меч, а сейчас рассматривал два символа на лице Иллиана: птицу и наконечник стрелы, и о чём-то размышлял. Мысли зашли далеко…

–Художник, – отвлёк его Иллиан.

–Что?

–Не возникало ли у тебя желания, рассказать всему миру о созданных тобою душах?

–Они уже нарисованы, их уже не исправить, – ошибочно заметил тот. – Зачем мне обсуждать то, что уже создано?! Я весь в мыслях о том, что нарисовать ещё…

–Помнишь, ты спросил меня о Родине…

–Помню и что?

–Тебе ведь нужен весь мир…

–Это правда, без этого никак, – повторил он чужие слова. – Поверь, это необходимо!

–А что ты хочешь с ним сделать? – спросил он так, словно это для него самое важное.

–Увидишь… – интригующе ответил художник и продолжил, указывая пальцем в душу силуэта. -Там, в полотне ты увидишь то, что даст ответы на весь век твоей жизни.

–Заинтриговал! – воскликнул Иллиан, чуть ли не рыча от предвкушения.

–Всё. Пойдём.

–Стой, стой. Подожди…

–Без этого я не узнаю ничего о своём даре! Нечего ждать!

–Откуда ты это знаешь? Может, тебе и не нужно знать о предыдущем художнике! Знания ведь не всегда полезны!

–Нужно, – уверенно ответил Арлстау, изнывавший от предвкушения. – И тебе это нужно знать!

Нацарапал вопрос на листке, что был предназначен для Алуара, смял его в одной руке, а другой с силой схватил руку Иллиана, и пронзил полотно десятью пальцами, потянув за собой, на другую планету…

-–

История Данучи: Фрагмент третий.

На сто шагов вперед…

Они летели в пропасть, а затем над городом – так близко, что могли различить все оттенки горных пород, насытивших его поверхность. Преимуществом отличался гранит, а алмазы были клеем.

Арлстау изучал глазами красоту, а Иллиан кричал от восторга, ведь он летел на высоте трёх километров. Крик был, конечно же, беззвучен.

На этот раз полёт был недолгим. Словно у обоих отказали «крылья», и они рухнули вниз с мыслями, что сейчас разобьются. Поверхность уже близко, они закрыли глаза, но пролетели сквозь неё, подобно призракам. Затем падение сквозь город, и приземление в бедном храме – в том же самом моменте, в каком Арлстау покинул Данучи.

Он всё также стоял на коленях с отрубленными руками. Кровь била фонтаном и желала полностью покинуть художника. Один из авров подбежал к нему с раскалённой пластиной в руках, будто знал о случившемся заранее, и обжёг ею руки художника. От его крика было больно, и эхо пролетело по всему городу, заставило каждого авра остановиться и оглянуться назад.

Иллиан глядел на Данучи раскрытыми глазами, и во взгляде чувствовалась вина, но не за увиденное, а за содеянное собой.

–Зачем? Зачем ты это сделал, сын мой? – вопрошал в ужасе Алуар.

Руки сжимали собственную, безволосую голову, словно прикрывали её от стыда, в глазах страх и нет былой уверенности, что всё будет так, как он сам того желает.

–Он хотел убить тебя! – огрызнулся тот. – Я не мог этого допустить!

–Он бы не убил…

–Убей его, – вмешался в диалог разъярённый Донучи. – Убей своего сына!

Арлстау не знал, кому сейчас дарить свой взгляд – главным героям этой «сказки» или Иллиану, что находился в очарованном смятении. Взгляд его друга также метался во все стороны, пытаясь везде поспеть и во всём разобраться – и на татуировки Алуара, и на стоящего на коленях Данучи, что был копией Арлстау, и на самого Арлстау. В его глазах были вопросы: «Где я? Что здесь происходит? Кто все эти люди и нелюди?», но не в тех глазах искал ответы, Арлстау сам в этом мире лишь гость.

Алуар и сын его, словно окаменели после слов Данучи, как и все, кто находился в храме. Сейчас в их лицах было больше от человека, чем от авра.

–Я пришёл дать шанс вашему народу, – продолжил Данучи, глядя в глаза Алуара. – Мне нужна была лишь твоя жизнь. Ты для меня враг, Алуар, а не твой гордый народ! Без тебя война закончится…

–Без меня они станут рабами, – перебил его Алуар, но слов покалеченного художника ничем не остановить.

–Теперь я уничтожу весь твой народ, – захрипел тот жутким шёпотом, сделал паузу и добавил, – если ты не убьёшь своего сына! Выбирай – народ или Род…

Лицо Данучи было жутким, он был готов разорвать на кусочки настоятеля, но такая месть для него ничтожна и неполноценна. Видеть, как тот думает, убить сына или нет – это месть, а отнять жизнь – это предоставить новый путь.

Алуар, действительно, думал над его предложением. Он хорошо изучил Данучи ещё во время их первой встречи, пол века назад и знал, раз тот бросил слова, поддавшись инстинкту, то их подберёт и исполнит.

В глазах боль, на сердце слёзы, а Данучи, как на зло, толкал его к бездне:

–Ну же, реши, что для тебя важнее – народ твой или ты сам!

Кто-то поднёс к его рукам кинжал, пальцы схватили его. Губы дрожали, не желали что-то говорить.

Сын не верил глазам, но видел в отце своём решимость. Жизнь сына меньше для него, чем жизнь народа. Жизнь сына для него – так много, а перед сложным выбором не значит ничего.

–Нет! Не смей! – закричал женский голос, и все обернулись.

Кричала жена Алуара, что появилась с тех же дверей, в которые вошёл Данучи. Седина в волосах, морщины на лице, её серые глаза тускнели – любому взгляду будет видно, что пережила многое.

Она взглянула на Данучи с любовью, и тот такому взгляду удивлён. Не узнавал её женственные черты, но что-то в нём щёлкнуло, проснулась на время человечность.

–Нет! – закричала она всем своим ужасом, когда Алуар замахнулся кинжалом, чтобы убить сына за его ошибку, и Данучи не позволил ему этого сделать.

–Остановись, – сказал он тихо, смотря куда-то в сторону. – Видишь, ничем вы не лучше людей, хоть и пытаетесь такими казаться.

Арлстау проследил за взглядом и стало страшно. «Неужели, опять нарушил ход его истории?!», ведь взгляд Данучи был направлен в Иллиана, и Иллиан это видел – бесстрашный человек испытывал страх от взгляда художника этого мира.

«Может быть, он решил, что в моей реальности человек с татуировками мне друг, раз пришёл со мной?!», – раскинул мыслями Арлстау.

Алуару было стыдно. Жена глядела на него с ненавистью, сын с непониманием. «Неужели, не нашёл ты иного выбора?», – спрашивали его глаза, а глаза Алуара отвечали: «Я и не искал…».

–Мне нужен лекарь, – властным голосом Данучи прервал семейные взгляды.

Спустя пятнадцать минут он сидел на столе в круглой комнате без единого угла. Комната была насыщена запахом медицины – мало кому приятен, но неприятным быть не может. Белые стены, стол, два кресла, кушетка, шкаф, напичканный лекарствами – вот и всё, что здесь есть.

В комнате находилось пятеро, но двое из них думали, что их трое.

–Ты ответишь за это, – прорычал Данучи, бешено глядя в глаза Иллиана, но обращаясь к Алуару. – И весь город ответит за твой поступок!

Иллиана пробивала дрожь. Видимо, примерил слова на себя!

–Не надо искать оправдание тому, что ты и так собирался сделать! – спокойно ответил Алуар, не показав и молекулы страха.

Казалось, что лекарь их вовсе не смущал, что могут говорить при нём о гибели народа, а сам целитель так был бледен, желал измазать ядом руки художника, не горел желанием лечить его. Наверное, каждый, кто был сегодня в храме желал ему смерти, даже жена Алуара, не смотря на любовь, что блеснула в её глазах.

–Видит Бог, я не знал, что собираюсь сделать, ты сам мне подсказал, – ответил Данучи без прежней ненависти, теперь уже глядя в глаза Арлстау, который протянул ему записку с вопросом, предназначенным для Алуара.

Алуар для него, словно не существовал, а тот ведь подбирал слова, искал нужные ключи, чтобы открыть дверь в запертое сердце художника, но не имел права их найти. Решился дотронуться до Данучи, но сразу же отдёрнул руку.

–Ты очень холодный, – сделал неуместное заключение он.

–Я не могу быть тёплым, когда в меня бросают лёд! – резко отрезал Данучи и задал вопрос, что написан его двойником. – Почему вы бьётесь на мечах? Почему не изобрели оружие, что уничтожит человека навсегда?

–Вы бьётесь на мечах, мы отвечаем тем же, – немедля, ответил настоятель. – Я знаю, как изобрести оружие, которое одним движением пальца уничтожит человечество, но, если я это сделаю, то, можно считать, что весь мир наш погиб. Наш прогресс направлен на то, чтобы жизнь была приятней и интереснее, а не на то, чем её быстрее уничтожить…

Данучи переглянулся с Арлстау и понял, что тот восхищён ответом Алуара, но сам ещё не был удовлетворен.

–Почему не поделитесь с нами теми чудесами, что изобрели?

–Вы сами к этому придёте через тысячи лет, когда будете готовы. Сейчас это опасно, потому что вы постоянно желаете воевать! Вам нельзя доверять прогресс!

–Ты отнял часть моей души! – не унимался Данучи. – Такова цена моих рук! Я хочу, чтобы ты поделился с людьми своими знаниями!

–Не могу! – покачал тот мудрой головой. – Это одно и то же, что поставить точку на всём мире. Ты ведь знаешь, как выглядит душа моего народа?

–Знаю.

–Не задумывался, почему она такая израненная?

–Нет.

–Не думал о том, почему нас так мало?

–Думал.

–И к чему привели мысли?

–Ни к чему.

Ответы разочаровывали, но Алуар не сдавался. Он знал, кто решает судьбу мира – не правители, не полководцы, а художник, который видит души, и ему нельзя уступать.

–Я тоже ничего не помнил о тебе, пока меч не попал в твои руки. Как только это случилось, я вспомнил всё. О войне я никогда не забывал, а десять лет назад вспомнили и другие – те, кто родился до того, как её не стало. Несколько человек решали, кого ненавидеть миллионам, хотя ни люди, ни мы не делаем друг другу ничего плохого. Просто, живём – мы здесь, вы там. – он сделал намеренную паузу и продолжил. – Ни раз среди людей рождались тираны, желающие владеть всем миром. Ты только представь – целый мир, в котором поместились миллионы, принадлежит одному. Так не должно быть – не поровну ведь, совсем не поровну. Наш народ спасал ни раз весь мир от таких тиранов, а вы, всё равно, жаждали нас уничтожить, будто губили мы вас, а не спасали. Не заслуживаем мы такой участи! Мы ваши спасители, а не враги…