Нарисуй мою душу. Несказка о душе и человеке

Данучи сделал несколько шагов вперёд. Сто воинов напряглись, мечи в их руках задрожали, а Алуар пал на колени и зарыдал так громко и так горько. Все эти пол века он искренне верил, что художник счастлив, нашёл покой, любовь и женские руки. Если бы он только знал, что за судьбу подарил художнику, то на коленях бы прощение просил, а не играл словами.

–Прости меня, прости меня, прошу! – сквозь рыдания просил он его, а солдаты вокруг оцепенели, не зная, что делать, ведь художник медленно, но верно приближался.

–Видимо, такова моя судьба, – ответил Данучи, не понимая, за что тот просит прощения.

–Разве, это судьба? – воскликнул Алуар и умоляюще взглянул в глаза художника. – Это не судьба, это её насмешка!

–Улыбнись, настоятель! Твоя смерть закончит войну!

–Конец войны? – запоздало оживился Алуар. – Ты уверен, что желаешь именно конца? Это, как убить душу смерти, и мы будем вечно жить под стометровым слоем насекомых.

–Прости, – прошептал Данучи, остановившись в трёх шагах.

–За что?

Вместо ответа чёрный меч мелодично взмыл над головой настоятеля, был жестоко обхвачен обеими руками, желал сорвать с плеч голову врага и сорвал бы, но Данучи отвлёк осуждающий взгляд. Взгляд невидим и неведом для Алуара и для всех собравшихся, но Данучи видел его ясно, как день – быть может, не последний для него!

Лишь одно осуждение, лишь одна половина секунды сомнения, а последствия подобны катастрофе, но о них не сейчас.

Чей-то клинок обрушил всю свою мощь на руки художника, и чёрный меч впервые проиграл и пал вместе с кистями рук на белый пол Святого храма…

В ушах стучала музыка, и ритм лишь нарастал, когда тёмный силуэт давно забытой тени начал медленно покидать тело Данучи. Выставил на показ кудрявые волосы до плеч и глаза, которым было страшно.

Арлстау смотрел на человека, который каждой чёрточкой, каждой родинкой и морщинкой был его точной копией – словно сам себя увидел в тот момент, когда потерял руки…

-–

Час с лишним не мог отойти от увиденного, лежал на полу, смотрел в потолок, переваривал всё, что узрел.

Всю ночь Арлстау размышлял над каждым событием, произошедшим в жизни другого художника. «Кто он такой, этот Данучи? Почему так похож на меня каждой чёрточкой? Почему решил пойти на войну с полководцем, раз мог одним движением кисти защитить своих близких? Почему он также, как и я, потерял руки? Почему дано помнить лишь последний год, и, как он с этим живёт? Что это за мир такой, в котором поместились два разума и настолько разных, что один отстал в развитии от другого на тысячи лет? Теперь ещё и Алуар в этой истории появился, и у него на лице те же татуировки, что и у Иллиана. И в Данучи, и в Алуаре было что-то от Иллиана, и это не спроста. Как мне теперь смотреть на Иллиана? Как на кого?».

Самый главный вопрос, который более жестоко терзал художника, звучал, довольно-таки, просто: «Что случится на закате в третьем фрагменте жизни Данучи?».

«Неужели, Данучи настолько велик в своём даре, что способен назначать время материализации своих фантазий в нарисованных им душах? Как он остаётся великим, раз всю жизнь помнит лишь последний год? У дара есть своя память?». Всё это было очень странно, но открывало новые горизонты в мировоззрении художника, понять которые пока что не суждено, но почему бы о них, просто, не помечтать?!

Заснуть под мечтания получилось под утро, да и то во сне он вновь увидел Данучи, познакомился с ним поближе.

Сначала снилось, как тот обучает его мастерству создания иллюзии, потом учил его, как назначать время материализации собственных мыслей, но этот урок не был усвоен. Затем урок был окончен, и Данучи указал неопытному художнику не на дверь, а на старинные часы, повисшие на старой стене. Ударил пальцами по стрелкам, и те закружились в обратную сторону и потеряли свой счёт.

–Ты ещё не знаешь, что случится на закате! – воскликнул он, жутко улыбнувшись, и добавил, рассмеявшись. – Лучше не лезь в мою жизнь! Из-за тебя я руки потерял, из-за тебя!

В конце сновидения Данучи кричал ему в лицо свои обвинения, и Арлстау проснулся с мыслями, что он, действительно, одним неудачным взглядом заставил чёрный меч впервые проиграть, и из-за него Данучи остался без рук.

«Это, и правда, параллельная жизнь!», – сделал он через мгновение своё шаткое заключение, что обладает жаждой к переменам.

Взглянул на настенные часы – всего девять утра, потом ещё раз взглянул и понял, что часы те самые – из его сна. Встал и швырнул их в окно, наплевав на то, что может этим кого-то покалечить…

Увидеть самого себя во сне способен один на миллион, но, как говорят, это не предвещает ничего хорошего. Однако, художник знал, что видел не себя во сне, и ждал от наступившего дня многого, несмотря на то, что Данучи добавил тревог.

Сон был записан в дневнике.

Ближе к обеду в дверь забарабанили, и бодрый голос Иллиана позвал художника прогуляться по душистым улицам.

Далеко идти не пришлось – самое красивое место, ради которого два путешественника прибыли в этот незнакомый город, находилось под боком.

Набережная была усыпана фонарями, что имитировали извивающихся змей, уготовивших бросок в шею человека. Почему в шею? Потому что так чудилось! Из головы змеи, точнее из её глаз, и изливался свет каждого фонаря, но сейчас был день, и очаровать своим светом фонари никого не смогли бы, все блуждали под чарами солнца – по одиночке, здесь по-прежнему не ходили парами.

Цветов здесь было больше, чем путешественники видели на рынках, и их яркость разбавляла змеиный контраст, а лавочки, что больше похожи на золотые троны, придавали совершенства загадочности этого места.

Но, что, действительно, заставило струны души художника поддаться ностальгии так это гладкое, покрытие набережной. Он и вспомнил свою комнату, и свой родимый дом, и бесценную картину, что изменила его жизнь.

Картина была лишь фантазией, но он представить себе не мог, что кто-то её уже давно воплотил намного ярче, чем он нарисовал.

Покрытие, как ночное небо, и в глубине его томились звёзды, кометы, млечные пути и не одна луна – совершенное зрелище. Глядя на него, художнику захотелось прийти сюда ночью и узнать, какими цветами здесь светят фонари и «небо под ногами» – каким светом бодрят, а каким усыпляют.

На той стороне реки пустота – ни деревьев, ни домов, и это было странно! Да и душа реки не похожа на души других рек. Она, словно не творение природы, а искусство человека, будто это дом или скульптура, но уж точно не река…

–Люди такие здесь… – начал Иллиан, глядя на очередного, одинокого прохожего с тусклым взглядом, но остановился.

–Какие?

–Словно трупы.

–Не заметил, – удивился художник.

–Человек умирает без общества.

–Думаешь?

–Уверен. Если человек творческий, и у него есть душа – он может всё, когда не один. Половина людей – творческие, половина – нет. В этом городе все творческие, но они ничего не могут без общества, увядают, теряют смысл своей души.

–Ты говоришь так, словно мудрый подросток, – улыбнулся Арлстау.

–Серьёзно? – спросил тот, вскинув брови вверх.

–Да. Каким ты был тогда, сто с лишнем лет назад?

–Я сбежал из дома в пятнадцать; жил с отбросами; вёл дела с дикарями; мотался по бедным городам; наводил в них беспорядок. В общем, преступник, а не оступившийся. Был наделён физической силой, мог выйти один против тридцати и сразить их всех голыми руками.

–Чем зарабатывал на жизнь? – дрогнувшим голосом спросил художник.

–Грабил свою же страну, – развёл руками Иллиан, будто это обычное дело

«Да уж! Зачем спросил!», – думал Арлстау, молясь про себя, что этот человек говорит не серьёзно, а шутит. «С Алуаром его не сравнить! Это, как в дьяволе искать Божественное…».

–Если ты воруешь у собственной страны, разве ты не предатель своей Родины?

Спросил, чтобы ранить, но не получилось. Иллиан в ответ лишь больше удивил:

–Эту мысль я внушил человечеству, когда осознал свои же ошибки! Я был не прав во многом, но хватило сил это признать! Так что, в некой чистоте твоих мыслей есть и моя заслуга…

Иллиан сказал невероятное, но художник поверил и правильно сделал.

–Не понимаю, как это возможно – одному выйти против тридцати? – спросил растерянно Арлстау, вспоминая битву века, в которой принял участие Данучи.

–Ложишься на землю и ощущаешь, как ноги ломаются о твой позвоночник, как арматура звенит о рёбра; затем хватаешь одного – и под себя; сокрушаешь его так, что остальные останавливаются, умоляют прекратить, лишь бы не убил их товарища.

Лицо Иллиана было жестоким, когда об этом говорил – словно пережил заново всё.

–А если он не товарищ?

–То его участь ждала многих из них! Спасались лишь те, кто верили ногам, а не те, кто говорили, что в них нет правды!

–И с каких пор ты перестал быть таким?

–Когда я встречаю человека, которого знал двадцать лет назад, я становлюсь таким, каким был двадцать лет назад – думаю, так у всех людей. Но нет никого из тех, с кем я был сто лет назад – таким мне уже не стать…

–Уверен, что нет? – спросил художник, но вопрос остался безответным.

Арлстау задумался над некоторыми фразами, и примерил на них сначала жизнь Данучи, а затем свою. Понимал, что половина слов – возможно, преувеличенная ложь, но, несмотря на это, Иллиан внушил ему страх своей откровенностью. От такого человека хотелось бежать! Даже находиться рядом опасно…

–Надо познакомиться с кем-нибудь, – воскликнул Иллиан с восторгом, оторвав художника от мыслей о побеге.

Его лицо мгновенно поменялось, снова стало с оттенками добра, серые глаза улыбались, а губы выдавливали из себя подобие улыбки.

–Зачем? – не понял тот.

–Я путешественник, а не семьянин. Почему бы и нет?! Ты только посмотри, какие здесь барышни, и каждая из них одинока. Не знаю, как у тебя, но у меня текут слюни не от красоты города, а от прелестей здешних женщин – они во истину прелестны.

–Знакомься, – с улыбкой ответил художник, на миг задумавшись о том, почему так далеки друг от друга слова «прелесть» и «лесть». – Найдёшь меня потом, далеко не уйду. Пока попробую найти ответ, для чего храм направил нас именно в это место.

Последними словами заставил собеседника поменяться в лице, но лишь на мгновение, а затем Иллиан улыбнулся и ответил.

–Знаешь, у меня не выходит из головы твоя история про смерть и мужчину, не знавшего свой смысл жизни, и я подумал: Может, не вокруг меня вертится мир, а вокруг тебя, и в этом городе именно ты найдёшь что-то важное, а не я…

«Возможно…», – ответил мысленно художник.

Уговаривать пойти с ним Иллиан не стал, да и бессмысленно это. Арлстау из тех людей, кто после уговоров, лишь больше полюбит свою позицию и оставит её навеки неприкосновенной.

Когда Иллиан скрылся за спинами людей, художник присел на лавочку, в виде широкого трона и погряз в воспоминания.

Ему вспомнилась Леро, и грусть, почуяв для себя приоткрытые двери, не заставила долго ждать. Последние два дня он всё чаще вспоминает эту сбежавшую, белокурую девчонку – то винит её за это, то оправдывает, иногда мечтает о том, что было бы, если она не сбежала, но теперь уже это точно, всего лишь, иллюзорные мечтания, а от таких и самому лучше бежать. «Наверное, и я для неё – лишь иллюзорное мечтание, потому и доверила свою судьбу ногам…».

Художник, как никто другой, знает о том, насколько опасны мечтания, не имеющие шанса стать реальностью, ведь именно они заводили его в тупики и отбрасывали дорогу к реальным мечтаниям на долгие годы назад.

У каждого человека есть мешок мечтаний и пара возможностей, которые способны исполнить из этого мешка лишь малую часть. Но, к сожалению, приятнее мечтать о невозможном и всё глубже увязать в болоте под названием иллюзия.

–У тебя затаилась обида на неё, – промолвил голос справа, и художник вздрогнул от неожиданности – видать, не из храбрецов.

Вновь этот синеглазый мальчик, напугавший его в палатке, и вновь его голос не соответствует юности. «Значит, ты вовсе не сон…».

–Что тебе нужно? – выстрелил словом художник, заранее разозлившись на пришедшего.

–Ты бежишь не от неё, а от самого себя, – продолжил мальчик о своём спокойным тоном, – ты бежишь от фразы «Нарисуй мою душу», а Леро ничего тебе не должна, и никто тебе ничего не должен. Она не должна тебя любить только, потому что ты талантлив или потому что ты нарисовал её душу. Ничего не нужно ждать от людей. Верно ведь?

–Нет, – солгал художник, а глаза потемнели от нежеланной правды, и побледнело загорелое лицо.

–Уже решил, ради чего рисуешь души? – спросил высокомерно мальчик.

–Хочешь знать, готов ли я отдать тебе свой дар?

–Не мне.

–А кому же тогда?

–Никому. Просто, откажись от него!

–Зачем? – вспыхнул Арлстау, повысив тон, не понимая этой жертвы, не зная, как без дара будет жить.

–Затем, что такой силой не должен владеть человек. Не зря же все мы одинаковые! – солгал мальчик, но затем добавил правды. – Твой дар высок, падение с таких высот пугает! Губит не только упавшего, но и поймавших и столкнувших вниз. Лучше поддайся любви и лети…

–Не слушай его! – прохрипел другой, знакомый голос слева от художника, оборвав последние слова мальчика.

Художник вспомнил этот голос – он говорил с ним той ночью, после которой отправился в путь, он предрекал ему бумажную славу и умолял, чтоб дар свой не предал.

Сейчас же, рядом с ним сидела девушка лет двадцати, похожая на сумасшедшего, трудного подростка, у которого лишь один путь – стать никем. Короткое, чёрно-белое платье, тёмные волосы, две косички, не хватало только жвачки. Глаза её черны и глубоки, не соответствует образу. Чаще злые они и не красивые. Черты лица, пусть и красивы, но пропитаны жестокостью. Очаровательным её лицо покажется лишь тому, кто не умеет замечать и глядит на кожу, а не на лицо. Лицо её – лёд, и это её сущность, а душа…а души её не видно, как и у мальчика с золотыми волосами. Будто брат и сестра присели рядом с ним.

«Кто же эти двое?», – недоумевал художник. Галлюцинациями полноценно не удивить, раз способен владеть таким даром, но образы девочки и мальчика совершенно не соответствуют голосам. «Видимо, они желают лишь запутать, а, значит, верить им нельзя!».

–Конец руки не в пальцах! – захрипела девочка. – Ты молодой и пока не научился стареть, чтобы жить так, как говорит этот малец!

В ответ оба молчали, и та воскликнула:

–Ты убивал любовь!

–Возможно, – ответил художник, задумавшись об этом.

–Поэтому иссяк…

–Зачерствел, – пожал плечами художник, стараясь оставаться равнодушным, но старания его лишь забавляли эту девочку.

–Ты убивал любовь, – повторила она так, словно спела, затем улыбнулась и продолжила. – И потерял руки…

–Не правда! – вмешался мальчик.

–Ещё какая правда! Любить раз вздумал не взаимно, то будь всегда готов терять…

–Бог наказал, – вырвалось с уст художника, а сам ощутил страх от того, что никогда не увидит целой свою душу.

–В этом вся суть Бога. За добро – ничего, подыши нищетой; за грехи – пронеси наказание!

–Это не так, – вновь вмешался мальчик. – Твоя философия гуляет по краю, склонна к падениям, во всём ты видишь лишь тупик.

–А ты не видишь ничего! – парировала она!

–Не только наказывает ведь, – вмешался в их спор Арлстау, – безгрешных ведь поощряет.

–А кто здесь безгрешный? – прорычала ему девушка, и оба в ответ вновь промолчали. – Правильно, никто! Человек был создан дикарём, пожирающим сад. Он должен был есть то, что падает с деревьев и не имел права на большее.

–Ты тьма? – смело спросил художник.

–Нет, – ответила она и расхохоталась. – Я смеюсь и над тьмой, и над светом! Они смешны мне оба! Те, кто ищет помощь в темноте, живёт красиво, но несчастно и недолго, а после смерти будет верностью платить. Я против тьмы и света, как и ты. Верь лишь в себя, художник, и сам твори свою судьбу…

Девочка исчезла, испарилась нелепо. Поняла, что уже добилась своего, и художник сам протянул продрогшие пальцы к её рукам, чтобы пожать, чтобы не выбрать ни свет, ни тьму, а самого себя!

Они остались вдвоём.

–Не слушай моего брата, – обиженно промолвил мальчик.

–Брата? – удивился художник. – Кто вы такие?

–Я твой друг, он твой враг.

–Так молвят не только друзья.

–Мой брат говорит всё не так. Любит путать своими лабиринтами. В его ловушки легко угодить. Я не могу сказать, что он во всём не прав, но его истина искажена плохими намерениями, среди советов света не нашла.

–Как это не так говорит? – настоял на чужой правде Арлстау. – Разве грехи не забирают свет и добро из души, не вырывают из неё громадные куски? Тем более, об этом говорит твой брат!

–Твоя душа цела.

–Почему так решил? – спросил художник и услышал стук собственного сердца. – Я ведь её не вижу.

Решил, что мальчик видит, как выглядит его душа, но оправдывать ожиданий тот не собирался.

–Лишь будучи окутанным любовью, можно потерять и половину души, и всю душу, но ты её не потерял! Ничем ты не жертвовал, когда был любим и, когда был любимым…

Арлстау был возмущён, Арлстау был не согласен. Хотел остановить его слова, но тот жестом дал понять, что знает наизусть все возможные оправдания.

–Люди теряют половину души из-за справедливых насмешек судьбы – когда тебя не любят, а ты жертвуешь. Ты наивен, ты думаешь, что твоя душа это нечто особенное… В душах людей всё просто: либо углы сточены, либо нет. Тебе дано видеть форму души человека, а, что внутри неё, тебе всегда было плевать! Поверишь ли ты, если я скажу тебе, что форма твоей души проще, чем у любого человека?

–Нет.

В голову пришёл Данучи, и до Арлстау дошло, почему тот решил забыть жену и детей. Он её разлюбил и всего-то. «И даже по таким причинам уходят на войну. Не мне судить его, ведь я поступил не лучше!».

–Ты смотришь жизнь моего любимого художника, – промолвил мальчик, прочитав мысли.

Арлстау вскочил с трона, сердце колотилось. Прохожие смотрели, как на сумасшедшего, ведь мальчика не видели они.

–Расскажи про него.

–Нет.

–Это прошлое? Его жизнь уже давно закончилась? – не унимался художник, став похожим на безумца.

–Откуда ты это можешь знать? Может, вы живёте бесконечно, а, может, времени совсем не существует, и для себя лишь его выдумали вы – чтоб не сидеть на месте.

–Почему он?

–Потому что он лучше вас всех!

Ответ был резкий, художнику не по душе. Одна фраза, и странный малыш ему разонравился окончательно. «Всё-таки, ложь во многом лучше правды!» – пришло в мысли художника, но, как пришло, так и ушло.

–Тем, что в конце своей истории согласится отдать тебе свой дар?

«Чем же он лучше?», – возмущался в мыслях Арлстау. – «Тем, что может всё и может всё себе позволить в силу беспамятства? Тем, что ради войны решил забыть свою семью? Я-то, хотя бы стёр память всем, кто меня знал, чтобы уберечь мир от войны, чтобы никто мне не дал повода её начать, а он…». Про него и сказать то нечего, все слова лезут неприятные. Затем подумал о себе и о том, что сам натворил, стоило лишь выйти из дома и твёрдо решил, теперь уже навсегда: «Ничем я не лучше его!». Ох уж эта борьба – заставляет мысли метаться по всем углам, что существуют в разуме!

–Конец его истории может быть разным, зависит он не только от Данучи, – заинтриговал словами мальчик, от которых захотелось жить не своей жизнью, а жизнью другого художника.

–Он не умеет рисовать губами! – уверенно поставил диагноз Арлстау. – Уже привык рисовать руками, не тратя на это лишних секунд времени. Думаю, ему стоит отказаться от дара! Даже не знаю, что он будет делать в третьем фрагменте, да и во всех последующих…

–А тебе?

–Ты ведь сказал, что мне никто и ничего не должен.

–Да, никто и ничего.

В мыслях художник оценивал всё то, что рисовал и то, что нарисует. Жаль, что мысли не сказали, что ничего не удастся сотворить из задуманного. Желания умеют быстро меняться, когда в твоих руках всё.

Все его идеи против законов мироздания. Было бы проще – отдать дар, и ничем не мучить себя, жить себе спокойно, веря в конец света, как и все, и ждать своего персонального конца.

Чувствовал, что это не конец: «Моя душа ещё на перекрёстке!», и в этом прав, конечно же, но есть так много «но» среди красивых фраз. И первое, и основное «но»: «Не слишком ли рано душа моя оказалась на перекрёстке, раз ещё недели не прошло, как вышел в путь?!».

Не ожидаются им новые встречи – ни с людьми, ни с счастьем, ни с опасностями. Живёт, как не по своей воле, а по воле судьбы. Судьбу уважал, но не желал, чтоб принимала в его жизни участие.

По своей воли нарисовал лишь душу храма, хотя кому-то покажется наоборот, что она создана по воле сестры, а остальные души по воле художника. Нет, это не так. Лишь душа храма нарисована по воле художника, остальные по воле его дара.

–И я тебе не должен отдавать свой дар! – ответил, наконец, художник незнакомым ему, неприятным голосом.

Мальчишка, немедля, исчез, а Арлстау доволен, что последнее слово осталось за ним. Хотя, если не лгать себе, оно осталось за тем, кто покинул их диалог первым…

Кем бы они ни были, Арлстау убедился в одном – они очень похожи друг на друга, и оба – преданные сторонники крайностей. Только человек способен выбрать золотую середину, а эти двое были далеки от всех эпицентров философии. «Даже, если они были людьми, что маловероятно, то в очень далёкие от нас времена, потому они всё знают о людях, но понять нас не смогут. Тем более, нашу любовь, наши жертвы. Кто достоин любви? Только добрый? Или те, кто меняют сердца? Кто у Бога был силой отобран или тот, кто у тьмы за Творца?!» …

Оглядевшись по сторонам, нигде не обнаружил Иллиана и решил прогуляться по набережной, дать вольность ногам, почувствовать «небо под ногами» на ощупь, отвлечься хоть на минуту от жизни Данучи.

Лёгкий ветерок остужал затылок и сдувал ненужные мысли о возможной шизофрении. Почему полотно, показывающее судьбу другого мира, имеет право быть, а те двое нет?! Как себя не обмани и пальцем по виску не покрути, они были реальны. Пусть, это не их тела, но то, что внутри сосудов – настоящее, несущее что-то необъятное…

Чтобы прогнать мысли и об этих персонажах, Арлстау засмотрелся в звёзды, что сияли под ногами. Пытался найти в них ответ и шёл вперёд, не даря взглядов прохожим. С ответом так и не столкнулся, но столкнулся с более материальным субъектом, при чём, «лоб в лоб» – либо она также, как и он, смотрела на звёзды, либо намеренно не нашла сторону, в которую возможно отойти.

Схватила его за ладони, словно боялась, что он упадёт от их столкновения, хотя художник – великан в сравнении с ней. Не отпускала его руки пару мгновений, но потом, засмущавшись, всё-таки отпустила.

–Простите, – прошептала ласково и почти искренне, а он смотрел в свои ладони, словно впервые видел их и ничего не отвечал.

–С вами всё в порядке? – забеспокоилась девушка.

«Нет, не в порядке!», – думал он, ведь по ладоням всё ещё гуляли разряды приятного электричества. Такие приятности приводят к любви, потому боялся поднять свои очи, ведь только что о ней он говорил и обещал себе не поддаваться этим чарам.

–Просто, – замялся он, не зная, что сказать, – я кое-что узнал о вас.

–И что же вы узнали? – настороженно спросила она, сделав наигранный вид, что её раскусили.

Это не могло скрыться от Арлстау, не могло не привлечь, и глаза посмотрели в глаза.

–Разрешите, ещё дотронуться до ваших рук? – размеренно спросил он, с каждым словом углубляясь в её карие глаза и всё больше умиляя свою улыбку, как ловелас, перегнувший палку в своём откровении. – Возможно, расскажу, зачем сейчас столкнулись.

–Вижу, от скромности до наглости вам нужен только шаг, – усмехнулась она его смешному искусству обольщения и протянула ему свои руки…