На полководце не было лица – бледен, как утопленник. Он наблюдал за сражением со стороны и уже был уверен, что зря положился на меч и беспамятство художника. Всё приготовил для побега и размышлял, какой будет его жизнь, если он сегодня проиграет…

Впервые во время боя Данучи остановился и застыл на месте, и это заметили все. Он, только что, увидел в своём воображении, что через минуту забудет всю свою семью и надо что-то сделать, пока это не случилось. Этот кусочек памяти был самым значимым, хранил его, не зная как, год и пол дня, а не год, но сейчас он покинет художника.

Никто теперь не посмотрит в него с гордостью – будет лишь страх и желание скорее отвернуться.

Вышвырнул Арлстау из своего тела, и тот покатился кубарем по полю боя, но тут же поднялся, чтобы взглянуть, как рисует Данучи.

Не успел. Тот вытащил кисть из рукава и запачканный чужой кровью клочок бумаги и, глядя в глаза Арлстау, за один миг нарисовал душу.

Не нужны ему полотно и вода, нет нужды рисовать губами, вставать на колени нет надобности – Арлстау сам себе придумал эти правила. Два движения кисти и всё – битва показала всем нежданность поворота. Арлстау, увидев это, посчитал себя ребёнком в своём даре, ведь за одну секунду душу нарисовать, да ещё и неизвестной ему по содержанию – для него это космос, невидимые звёзды.

Между двумя войсками с тяжёлым хрустом выросла красная стена. Не из кирпича, а из воска. Высотой тридцать шагов, толщиною в объятие. Казалось, что её легко сломать, пронзить её способен и младенец, но ни один не посмел противиться воле художника, и никто не продолжил бой.

С неба посыпал белый снег, и кто-то, даже протянул кровавые ладони навстречу снежинкам. Они падали, но не таяли, не желая стать частью красных красок.

Все смотрели на Данучи, а он им улыбался, и многочисленным людям и немногочисленным аврам, оказавшимся «на его стороне».

Они были за него, они были за мир, они были счастливы, что он остановил войну! Лишь один полководец был против. В его глазах узрел разочарование…

Радость от мира была недолгой. Глаза художника внезапно погасли, а затем вспыхнули и стали, как у авра – такие же огромные и яркие. Это, как должное – прежде чем вспыхнуть, ты должен погаснуть.

Он, даже ощутил силу авра, но на ничтожность. Затем вернулся человек.

Лицо побледнело, лицо постарело чуть-чуть, и на нём такое выражение, будто не видит будущего, верит лишь в конец, как вся планета, на которой прожигает жизнь Арлстау.

Язык прилип к нёбу и не мог никому объяснить, что сейчас творится в душе!

Вокруг тишина, а он закричал, как умалишённый, как смертельно раненый зверь, ведь оставалось несколько секунд! Все глядят на него, всем жутко от такого крика. Всем страшно, и побоятся не то, что слово промолвить, но и пошевелиться!

И всё. Данучи только что забыл, как попрощался с Люмуа, и, теперь, он помнил, лишь о войне. Ничего, кроме неё, в голове не осталось…

Одним движением нарисовал очередную душу, и сразу же посыпал чёрный снег, и все забыли про белые снежинки.

Сначала снова всех пронзила тишина, а затем за стеной послышались крики и рёв, и звуки рвущегося тела. Кто был на этой стороне не шевелился, лишь слушал, что там за стеной. На лицах нарисован ужас – боялись, что стена рухнет, и их постигнет та же участь, что и тех, кто за стеной.

Две минуты дикости, и снова тишина.

Данучи схватил меч и швырнул в стену, и та рассыпалась, показав всем, что теперь за нею находится.

За стеной лишь белые барсы, преклонили головы художнику, а авры бежали, но не у всех спасительные ноги. Не все способны убежать, когда на пятки смотрит зверь.

Два великих разума бились между собой, а всё решил какой-то неразумный, разъярённый, ведомый чьей-то волей зверь.

Люди забыли про страх и воодушевились, застучали мечами в свои барабаны в виде щитов, будто забыли, что миг назад радовались миру. Но победа важнее, чем мир…

Лишь настоятель авров долго стоял, застыв на одном месте и не бежал. В душе его был хаос, а не страх. Он смотрел на Данучи и искал в нём какой-то ответ, но ответов в нём слишком уж много, чтобы найти среди них один, хоть один истинный. Ушёл, когда стало не безопасно, когда Данучи заметил его взгляд…

Сражение закончено. Победили люди, но седьмую часть населения их планеты уже не вернуть. Хотя, кто их там считает? Кому это надо?

Воины были заняты убитыми и ранеными товарищами, а Данучи стоял в стороне, со стаей принадлежащих ему зверей. За два движения кисти нарисовал душу их Рода, и теперь они навечно покорённые им, готовы лишь служить и кланяться.

Полководец направлялся к нему, его глаза ликовали, ведь победа была неожиданна, и от этого более вкусна, и вкус не очевидный.

–Мы прогнали их! Мы изгнали нечисть с нашей территории! – воскликнул он, с восхищением глядя на Данучи. – Они вновь вернулись в свои туманы!

–Это не наша территория, – ответил тот, не обменявшись взглядом.

Полководец промолчал на это, подумал о чём-то и продолжил о более важном, не боясь перемены в художнике, хоть ещё и не был к ней готов.

–Почему бы тебе не вступить в мой верный отряд?

–В какой отряд? – словно насмехаясь, спросил Данучи.

Художник от души расхохотался, но полководец был невозмутим!

–В нём двенадцать верных мне людей, ты будешь тринадцатым – счастливое число. Оно принесёт нам власть.

–Мне не нужна власть!

Ответ был сквозь зубы, переполнен ненавистью, и полководец почуял поражение. Раньше в поражениях винил свою предсказуемость. Верные слуги становились врагами, друзья теряли интерес, а близкие не верили в него, потому вычеркнул из жизни эту черту, и всё изменилось. Изменилось всё настолько, что из нищего отброса он превратился в полководца.

–Служи мне, просто, ради планеты…

–Мне неизвестна верность, – мягко ответил Данучи, резко посмотрев в глаза.

–Ты лжёшь! – взорвался полководец, но тут же пожалел об этом, увидев ярость в глазах художника, и попытался перевести тему. – Белые барсы, они теперь на нашей стороне. С ними мы легко закончим войну.

–Разве, это не конец?

–Это лишь начало! – покачал головой полководец, мягко улыбнувшись своими тусклыми, почти белыми глазами.

Лицом похож на птицу, но не умел летать. Покрыт сотнями морщин, но не готов состариться.

Данучи видел в этом печальный конец, потому до конца быть с ним не собирался. Щёлкнул пальцами, и барсы сорвались с места. Полководец испугался, но зря – те лишь скинули серебряные доспехи, вдохнули свободного воздуха, и с неверием взглянули на художника.

Художник кивнул им головой, словно подтверждая их безмолвный вопрос, и барсы бежали в далёкую степь, барсы были свободны.

–И зачем ты это сделал? – разочарованно промолвил полководец.

–Не дрогнут руки жизнь отнять у разумного, но не моё – губить неразумное, то, что никогда не станет мне врагом, – затем остановил слова, хитро улыбнулся и добавил, – продолжение без меня, у нас уговор. Мы все художники – одни творят, что хотят, другие лишь по нужде. Я не тот, кем ты сможешь легко управлять, не подам я руки, если будешь на дне, полководец!

Слова задели, полководец задумался не на долго и воскликнул в ответ:

–Я тоже был гордый!

–А сейчас?

–Сейчас я думаю не только о себе.

–А о ком же ещё? – с сарказмом спросил Данучи.

–Я думаю о людях…

Арлстау заметил, что тень силуэта ещё больше исчезла с Данучи, его черты лица начали прорисовываться и были очень знакомы – настолько, что поверить в это было сложно. Все черты говорили о том, что не верят в слова полководца.

–Завтра не будет честного боя на открытой местности. Завтра мы будем брать город, – признался ему старик.

–И…

–Это важный город – эпицентр их власти, столица их мысли. Если проиграем, то дадим им надежду и отбросим себя далеко назад; если победим, то никто не осмелится с нами воевать. Признайся, ты ведь сам желаешь завершения войны. Для этого одной битвы будет мало. Вторая битва принесёт покой, а в третьей ты найдёшь своё призвание.

–Ты пытаешься меня мотивировать? – усмехнулся в ответ силуэт. – Тебе не дано видеть будущее! Лишь раз может родиться человек, способный осветить дорогу на века, только вот, дорога эта завершится…

–Тебе лишь решать. Я уверен, что ты в одиночку способен захватить их столицу, но у тебя есть выбор: либо ты, либо всё моё войско, либо мы все вместе. Об уговоре нашем помню, ни раз его продлевал, буду рад продлить его ещё…

Не пытался задеть последними словами и не задел.

–Никогда не видел их города, – задумчиво прошептал Данучи.

–Внутри них никто из ныне живущих людей не был. Сам знаю о них лишь по легендам, – заинтриговал полководец и намеренно повернулся спиной, чтобы уйти, но, услышав фразу: «Я отправлюсь в город утром!», остановился и широко улыбнулся, представив то, о чём мечтал, но Данучи этого не видел и продолжил: «На закате город будет ваш! На закате навсегда твой путь покину!» …

Как не потычь пальцем в небо, не догадаться младому художнику, что будет делать тот, кто свой дар несёт пол века, а, может, и больше. Арлстау желал, чтобы Данучи не согласился, пошёл против полководца, но не знал, как бы сам поступил на его месте…

Данучи ждал ответ на свой вопрос в покоях. Лёжа в кровати, ужинал тем, что приготовили слуги полководца. Давно уже знали его вкусы, но едой не купить, еда – это дёшево. Хоть был голоден, но без жадности ел.

Перед ним три листка, одна кисть, пару тысяч последствий, а над ним Арлстау, протянул ему свой собственный листок с единственным вопросом.

Силуэт долго всматривался в новые руки Арлстау – во взгляде боль, сомнения похожи на туман, хоть и не видно за тенью всего этого. Взял в руки листок, прочёл его и тут же сжёг, подарив бумагу свече.

–Не важно, кто я! Важно, кто ты сам! – спрыгнув с кровати, закричал Данучи, глядя в глаза Арлстау, чем не на шутку испугал его.

Арлстау на миг увидел глаза, похожие на его, а затем Данучи потерял его из вида и растерянно смотрел по сторонам. Не всегда Арлстау был виден ему…

Этой ночью он нарисовал лишь одну душу, не смотря на три приготовленных листка. Душу иллюзии нарисовал за мгновение, но готовился к ней до двух ночи. Она невидима для взгляда, она прозрачна, нет в ней ни сияния, ни красок. Чистое полотно осталось чистым, но Арлстау видел, что это не так – он ощущал на ней душу иллюзии…

Рано утром, когда лучи солнца ещё прятались за горизонтом, Данучи прибыл к полководцу и имел наглость просить стражников сию секунду разбудить того.

Стражники угодили в неприятное положение, оказавшись между двумя огнями, и неизвестно, какой из них обжигает сильнее. С одной стороны, своенравный и вспыльчивый полководец, который мог жестоко наказать их за раннее пробуждение по прихоти обычного солдата. С другой стороны, перед ними не обычный солдат, его боялись все до единого, вчерашним днём он изменил историю их мира.

Не долго взвешивая, они решили разбудить. Сначала донёсся разъярённый крик полководца, но затем ему сообщили, кто его будит, и крик погас, растворился в первых лучах солнца.

Стражник вышел из покоев, весь покрасневший от эмоций и пригласил Данучи, поклонившись тому, как хозяину.

Полководец и не собирался вставать с кровати, предчувствуя короткий разговор.

–Чем порадуешь? – спросил он в предвкушении безумных идей, но художник идеями не делится.

–Через минуту я поеду в город их настоятеля.

–Сколько людей тебе нужно?

–Я поеду один.

Ответ полководца устроил.

–Что требуется от меня?

–Мне нужно, чтобы все ваши войска на закате окружили этот город. Я подам знак, когда можно будет войти.

–Каким будет знак?

–Поверь, его заметят все! Солнце исчезнет, и что-то произойдёт!

Ответ вновь устроил, и полководец объяснил в двух словах, как добраться до их города, и через минуту Данучи мчался навстречу своей новой войне, не зная, чем она закончится. Думал о сегодняшнем, скучал по-вчерашнему, в котором ничего значимого не осталось – семья осталась лишь на страницах дневника, в воспоминаниях теперь её не было.

Ещё не знал, какой знак подаст полководцу, половина души желала предать, а другая половина – уйти. Быть рабом полководца ни одна частичка не желала.

Час дороги – пустота, ещё час – сплошной туман.

Перед туманом остановился, стало не по себе от его густоты, видимость нулевая, и неизвестно, что внутри. Было ощущение, что перед ним яма, заполненная миллионом облаков.

Шагнул в него, и видимость вернулась. Нет, туман остался, но не был густым.

В туманах шагать неприятно, а жить в них, возможно, невыносимо, но шагал за него его конь, да и жить в этой влаге Данучи не собирался.

С каждым шагом художника, туман редел, но полностью рассеиваться не собирался. Пустота исчезала, появились деревья, луга и цветы, что красили собой белую почву. «А деревья здесь и правда красочные – и лиловые, и красные – не такие, как у нас, напичканные зеленью. Богаче здесь все цвета, да всё здесь кругом лучше, чем у нас, не смотря на морозы и слепоту тумана! И как им не завидовать, раз живут они в такой красоте?!» …

Дорога спускалась лишь вниз, и Великий город, наконец, замаячил перед глазами.

Данучи отпустил коня и с упоением впился глазами в увиденное. «Как они это построили? Неужели, живут в темноте?» – были первыми его мыслями.

Ощущение, что их город – серый шар, но половина его – внутри их планеты, а половина на поверхности. Стены и крыша были единым целым и представляли собой обрывки горных пород, но гигантских размеров. И длина, и ширина, и высота города одинаковые – три километра, а ворота высотою двадцать метров. С одной стороны города невысокие горы, покрытые зелёной травой, а с другой пустая, белая пустыня. «Красиво, и даже туман не мешает всё это увидеть…» …

Душу города рисовал несколько минут, а не секунду – было ощущение, что уже рисовал её однажды, а сейчас создал лишь продолжение. Нарисовал её лишь после того, как изобразил карандашом в своём дневнике сам город, чтобы не забыть его однажды – наивный, надеется прожить дольше года.

Арлстау она чем-то напомнила душу города, в котором он сейчас находился. На полотне не пятна, а круги – их десятки, и все соединены между собой серебряными нитями. Всё в душе города было связано между собой, ничто в нём без чего-то не могло существовать.

Что вложил в неё Данучи, Арлстау не догадался, но ему показалось, что это несколько вариантов развития событий, и каждый из них был зависим от грядущего.

Как он это сделал, Арлстау не знал и ещё не горел желанием узнать. Настолько далеко заходить в своём мастерстве ему ещё рано.

С небес посыпал серый снег, похожий на пепел, и он не остановится, пока Данучи не выйдет живым из тёмного города. Но отпустят ли?!

Оставшийся путь проделал ногами, терзая себя сомнениями и уговаривая поступить по совести. Слишком уж мирная и красивая местность здесь, чтобы загрязнять её войной, и обоим художникам не хотелось думать, что, возможно, сегодня здесь будут лишь руины, деревья вспыхнут красным огнём, и птицы больше не споют им песен…

Два полотна, точнее, листка не предвещали два варианта развития событий. Одно было началом его плана, и он спрятал его по дороге, потому что смысла брать с собой уже не было – оно сработало и исправлять в этой душе ничего не собирался. Второе полотно – план «А, Б, В, Г, Д», взял с собой, ничуть не предвкушая, какую из дорог выберет шедевр. Ему бы выбрать самому – авры или люди!

«Кто из них больше достоин жить?», – спросил он себя прошлой ночью, и ответ не пришёл, и найти его где-то не очень-то хочется. Это, как решать, какого котёнка нужно оставить, а какого вышвырнуть – один красивый, но глупый, другой так страшен, что грустно, но всё понимает с первого слова…

Чем ближе к городу, тем больше ощущалось его величие. Данучи посчитал себя букашкой перед ним – и это для него впервые. Почувствовал мандраж, как в кулачном бою, когда выходишь против соперника, что на голову сильнее тебя. Оглядывался во все стороны, и ни души рядом, ни стражников – лишь лиловые деревья, алые цветы, зелёная трава.

«Как же мне открыть стеклянные ворота?», – думал он, подойдя ближе. О их толщине и непробиваемости можно только гадать, но любую преграду возможно разрушить – тем более, если это собирается сделать Данучи. Всего-то, включить фантазию. Фантазия для него – это украшение, он не искал в ней правды. «Правда внутри, а фантазия лишь снаружи, она лишь рисует предлог! Чем ярче изображение, тем проще раскрыть все её секреты.». Для Арлстау же фантазия это всё…

Вход человеку был запрещён с тех самых времён, когда он взял на себя ношу врага и разрушителя. «Покажи, что у тебя есть сердце. Иначе, в эти двери не войдёшь!», – написано над воротами, и, хоть высоко, но всё видно. Да и язык у авра и человека один на двоих.

Именно стеклянные ворота считают началом вражды между людьми и аврами, если верить старинным легендам, которые, наверное, не лгут.

Одна из них гласит, что при первой же встрече, люди возненавидели авров, как только увидели, как те красиво одеты, как те изящно молвят речи. «У них даже врата из драгоценных камней!», – ошибочно считали люди, стоя на пороге их городов. Зависть закипала лишь больше, когда ворота открывались, и люди не наслаждались красотой, а злились на неё, что она прошла мимо их городов. Ни один из авров ни в чём не нуждался, не было ни нищих, ни бездомных, не было голодных и скупых. Люди посчитали, что Бог несправедливо поделил богатства: аврам предоставил всё, а людям ничего.

Мудрые правители авров пытались достучаться до людей: «Нет, вы не правы! Нам всем было дано поровну. Только, мы делим богатства справедливо на всех, и нет у нас из-за монеты распрей; у вас же все богатства достаются жадным, а остальные – нищие и не познавшие, что значит – жить. Зависть не рождается на плодах справедливости, и богатств у вас меньше, потому что вы не заметили, как потратили их на бессмысленность!».

Правда задевала гордых правителей человеческого рода, и авр стал человеку врагом, но до войны никогда не доходило, пока полководец не решил написать свою новую историю мира…

Данучи прислонил ладонь к стеклу и сразу же отдёрнул руку, ощутив лёгкий разряд электричества. Ворота начали раскрываться, как перед желанным гостем, и художник не смог сдержать улыбки – ни один из ныне живущих людей не забирался так далеко, как он, и это вдохновляло.

Стоило воротам чуть-чуть приоткрыться, и Данучи сделал два шага назад, споткнулся, почти упал, но, точно, рухнули легенды, в которые он верил.

Яркий свет бил в лицо, и художник ругал себя, что верил всем этим сочинениям: «Все легенды лгут – и про алмазные ворота, и про то, что люди когда-то посещали эти города!» – сразу же решил Данучи. Если бы кто-нибудь увидел это, не забыл бы упомянуть, что авры построили здесь небоскрёбы, что они создали свой собственный свет!».

Данучи грабил деревни и небольшие поселения авров, и ничего в них не намекало на то, что он увидит здесь. «Если люди завидовали аврам, которые жили, как они, то, какой была бы зависть, если бы они увидели это?»

Дома длиною в километры тянулись змеями до потолков их купола, извиваясь, сплетаясь друг с другом. Чем ближе к центру города, тем выше дома, на каждом свой узор, у каждого свой цвет. В тысячах окон мерцал электрический свет, за окнами авры собираются куда-то – наверное, на работу, утро ведь.

Между домами улица, деревья, тротуары, фонари, смешные лавочки и торгаши. В фонарях лиловый свет, под ногами синий – лампы впаяны в асфальт. По асфальту колесят электромобили, в них счастливые авры приветствуют Данучи, как короля.

В воздухе рядами повисли летающие объекты, в которых горел свет и кипела работа. Арлстау узнал их – это то, что в его мире называют «летающие тарелки». Над ними, по центру купола расположилось искусственное солнце – оно было не велико, освещало все вершины, что дотянулись до потолка, но не дотягивалось до низов.

Арлстау всё увиденное тотчас обозвал «прогрессом», при чём, выше уровнем, чем на его планете и не понимал, почему авры бьются на мечах! Для Данучи это магия, для Данучи это волшебство. Потому оба художника пребывали в разных состояниях. Тем более, лишь одному из них решать судьбу всего этого величия.

Силуэт чувствовал того, кто ему нужен и направился вперёд, по центральной улице, Арлстау поплыл за ним.

Вокруг чистота, будто трудились здесь над ней и день, и ночь, лишь бы сохранить её совершенство, а воздух был настолько свежим, что, казалось, он тоже был изобретением. Всё здесь было искусственным, но приятным на вкус.

Мимо проходили авры в своих шёлковых одеяниях, улыбались ему приветливо, кланялись, прикладывая руку к сердцу и не подозревали, что перед ними не почётный авр, а ужасный художник, рисующий жестокие души, создавший нерушимую иллюзию, пришедший всех их, либо спасти, либо погубить!

В Данучи просыпались стыд и совесть от добродушия этих существ, но остановился на секунду и усыпил все чувства, словно снотворным, ведь отступать не куда – он не мог предать Род человеческий, рискнуть покоем своих близких, любимой жены и детей, пусть их уже не помнил. «Война так война, и надо её закончить, и никакая совесть не смеет этому мешать!».

Целью Данучи был настоятель авров. Именно он мог повлиять на разноликость будущих событий. Говорят, он единственный гибрид авра и человека, не похожий ни на кого, не сравнимый ни с кем, но история эта туманна, потому Данучи в неё не верил, как теперь и во всё, что знал об этом народе.

Желание художника почти благородно, ибо он решил дать народу авров единственный шанс на спасение, но примет ли его настоятель или окажется гордым, как каждый из людей?!

Ноги привели к единственному, бедному дому из всех, что он встретил по дороге! Руки не противились, расталкивая прохожих, шагающих не мимо, а в лицо. Ты их толкаешь сильно, но с улыбкой, они отходят на два шага, глядят на тебя во все глаза и не понимают, зачем ты это сделал! «Потому что иду!», – отвечаешь себе, не говоря им ни слова, потому что уже ушёл, потому что прошёл мимо…

«Они пытались меня остановить, будто их плечи знают больше, чем мои ноги!», – оправдывал он себя перед порогом, вместо того, чтоб помолиться, хотя молиться он умел. Взгляд снизу-вверх на храм, и эмоции были высоки, как во всех важнейших эпизодах его жизни, но не посчитал храм равным себе и теперь ожидал лёгкой победы…

Храм не похож на храм, он походил на бледный дом дворянина, который давно обеднел своими стенами от одиночества и опустошённости – ни купола на нём, ни солнца и ни креста, и ни месяца ясного.

Блеклые стены, чёрные окна, избитый ногами порог, и не поймать глазам ничего примечательного – ни узора, ни рисунка, ни числа, ни слова доброго. Ничего в этом сооружении не намекало на божественность, но пришедший был убеждён, что это и есть тот самый храм, столица их мысли, причал благоразумия.

«Да уж!», – подумал он. – «Вот так народ! И почему же говорит на нашем языке? Не уж то красоту и в нём они нашли? Или это мы говорим на их языке?!».

Храм отличался от всего, что его окружает! Выглядел, как только что разбогатевший нищий среди уже пропитанных богатством толстосумов!

Весь город так красочен, а сердце его оказалось пустым, как душа человека для мыслей каждого, кто жил в этом городе!

Данучи вошёл в открытые двери без скрипа и шороха.

Внутри храма светло, горят тысячи свеч, но ни лоска здесь, ни яркости цветов, ни благовоний, ни святой посуды. Голые стены лишь с трёх сторон, а на одной нарисованы символы на выдуманных кем-то языках. Белый пол, чёрный потолок, а на колоннах лики Бога, которому молился здешний народ. Как думаете, на кого он похож?

До настоятеля тридцать шагов, двадцать ударов пульса, пять мыслей и, всего лишь, одно событие!

Сделал шаг, и он не услышал, затем ещё пять, а потом четыре. Следующие шаги настоятель слышал, но не собирался оборачиваться, ему было страшно. Поверьте, запах страха очень вкусен.

Данучи не спешил, глядел в сутулую спину врага, подкрадывался к ней, подобно голодному волку и размышлял, что носит на горбу этот двоякий персонаж – с душой, казалось бы, безгрешной, но, как бы не так! Хоть спрятал душу в святом месте, грех сам тебя разыщет и придёт!

Клыки оскалились, в глазах голодный блеск. «Может, убить его? И всё! Конец войне! Всего-то, одна смерть. Зачем сегодня мне калечить миллионы?!», – нежданно поменялись планы в голове Данучи! Остаток добродетели топтался в стороне, растоптанная совесть скулила в уголочке!

Не любил такие моменты – когда всё меняется в голове, когда душа темнее ночи, хотя лишь миг назад мигал в ней свет! Огонь в ней тухнет, и ты лишаешь жизни тонким льдом, чтоб провалился и навсегда запомнил, как погиб – когда течением под лёд уносит, и ни один не решится нырнуть и спасти! Ни один…

«Жизнь, как душевная песня, где ноты шепчутся, а под конец взрываются, кричат…» …

Словно в ответ на все его мысли, в храм ворвались десяток солдат. Через три вздоха и три выдоха их насчиталось сотня!

Данучи был окружён, но атомы страха в молекулах напротив. Другой бы сдался, а он лишь выдавил смешок и представил, что он и без меча их победит – настолько был уверен в своих силах.

Они разгадали созданную им иллюзию, тем самым разозлив, и все его благородные планы окончательно провалились под лёд, превратились в песок и утонули. Но на это сейчас ему было плевать, ведь они разбудили инстинкты!

«Придётся действовать по последней мысли!», – решил он и вытащил меч из ножен, – «Убью его и освещу дорогу всему Роду человеческому!».

–Художник, – неожиданно воскликнул настоятель, даже не изволив обернуться. – Не думал, что ещё когда-нибудь тебя увижу!

–Откуда ты знаешь, кто я? – спросил Данучи, стараясь не предать вопросу значимости, хотя слова оппонента взволновали. – Как ты понял, что я художник?

С тяжёлым вздохом настоятель поднялся на ноги и наконец повернулся к Данучи лицом, но этим не вызвал в нём никаких эмоций, не взбудоражил былых воспоминаний.

Другой же художник, наблюдавший за этим, «чтобы не жить, как живёт Данучи», действительно, был удивлён. На лице настоятеля шесть татуировок – одна над глазом, две на щеке и три на подбородке. Для него это то совпадение, что может много значить!

–Твои руки дрожат, они жаждут рисовать души! Без этого ты не можешь – в этом твоя суть. Хоть какой ты облик примеришь, я уже не смогу не узнать тебя, художник.

Все слова намеренные, начало правдиво, конец сквозит ложью – Данучи это раскусил. Настоятель улыбался каждым словом, но он ещё не знал, что его ждёт!

–Меня выдал меч?

–Да, – признался настоятель, и Данучи прищурил глаза, впившись взглядом в собеседника.

Ростом ниже той сотни бойцов, что его окружала – смотреть в глаза было удобно, но Данучи не мог в них разглядеть важного, и это злило! Глаза, как Вселенная – в них и темнота, и свет, что всю темноту покоряет. Темнота его покорна и рождает доброту, но сегодня её применять не придётся.

–Ты так изменился с момента нашей встречи. Ты совсем другой… – растерянно промолвил настоятель, а художнику не понравилось каждое слово.

–Какой ещё встречи? Я тебя вижу впервые, старик! – наконец, не выдержал давления эмоций и вспылил, и лишь поэтому затем солгал. – До памяти моей никто не прикоснулся, и я не мог тебя забыть!

–Однако, пол века назад ты позволил мне дотронуться до неё, – почуяв ложь, солгал взаимно настоятель, точнее, исковеркал правду.

–Не играй со мной! – не на шутку разозлился Данучи и зарычал, показав всем клыки, и каждый отступил на шаг под взрыв эмоций – даже настоятель…

–Алуар, – представился он после продолжительной паузы. – Моё имя – Алуар.

–Знаешь, для чего я пришёл, Алуар? – спросил он так спокойно, будто забыл, что только что рычал.

–Нет, и мне не интересно это! – усмехнувшись ответил настоятель и спросил. – Знаешь, кто ты такой, Данучи?

Художник хищно оглядел всех воинов, посмевших окружить его – их бояться не за чем, они сами боятся его, их колени дрожат, их взгляд себя отводит, боится заглянуть в его глаза, а губы не посмеют сорвать с себя ни слова – даже, если им прикажет настоятель.

Затем вновь заглянул в Алуара, чтоб ещё раз не понять, что у него внутри! «Душа его – наконечник стрелы, но воевать такие стрелы не умеют, могут что-то начертить или чай принести. Как он до сих пор жив с такой-то душой?! Видимо, не зря он их правитель!», – думал Данучи, отсчитывая секунды, сколько тому осталось жить!

–Хочешь узнать правду о себе? – настоял Алуар, не дав художнику досчитать.

Данучи делал вид, что ему это не нужно, но он обычный человек, и ему также, как и каждому, хочется знать о себе то, что сокрыто. Это с одной стороны, но с другой Алуар излучал такую опасность, какой художник не встречал. Её ароматы уже проникли в нутро и помешали мудро оценить ситуацию. Завлекающим оказался ход конём. «Важно, не ответить на него бездарным шахом!», – цедил мысли Данучи, а настоятелю ответил:

–Даю минуту!

–Пол века назад ты пришёл в этот город, – не теряя драгоценных секунд, поспешил Алуар. – Желал стереть его, но вспомнил, кто ты, прозрел от силы, очнулся, наконец-то, ото сна. Впервые осознал, что мир наш не игрушка! Представляешь? Впервые…

–Бред! – прервал его Данучи, хоть видел, что не лжёт. – Ты изобразил ребёнка.

–Так и есть. Тебе было четырнадцать.

–Нет, – замотал он головой, будто бы сам себя уговаривал не верить.

–Никто из нашего народа не рискнёт солгать тебе! Кто подтвердит, что художник пришёл в наш город пол века назад?

Вверх вспорхнула лишь одна рука, через секунду ещё пять, и, судя по выражению лица Алуара, их было меньше, чем рассчитывал. Многие не рискнули – ожидания не оправданы. Нельзя ожидать большего – может растеряться вкус ко всему.

–Ты вёл войну против нас. Ты и все короли, что правили людьми. Их мы не воспринимали всерьёз, как противников, а пред тобой боялись шевелиться.

–Почему? – спросил художник, хоть слышал на этот вопрос миллион ответов, но, почему не послушать ещё один.

–Потому что ты можешь покорить любую душу, а, значит, ты можешь всё! – сделал паузу и продолжил в другой манере. – Но сейчас всё иначе, теперь тобою правит меч, которым ты не научился проигрывать. Он мешает тебе жить. Причина темноты твоей души в нём. Ты ведь не знаешь, чью душу мы заперли в мече…

–Ложь! – зарычал Данучи. – Никто ещё не придумал тюрьмы для души! Причина не в мече!

–В чём же, если не в нём? – спросил он так, словно непоколебима его истина, спросил он, глядя сверху вниз.

–В том, что мне не дано помнить больше, чем последний год моей жизни. Я ни события не помню из того, что было два года назад, а ты мне про пол века. Таково моё проклятье, и не встретил никого, кто отведал большего наказания, чем я!