«Этот мир не мой – не только мне принадлежит. Этот мир большой, и одному мне в нём не поместиться. Хоть растолкаю всех здесь, хоть затопчу поломанными ступнями – ничего не изменится, мне будет пусто одному. Да и страна наша огромная – была бы меньше, мы бы не думали над тем, что украсть, а размышляли над другими вещами. Больших стран не так много в мире, и люди в них мечтают о странах, что поменьше, надеясь в них не на себя, а на удачу. Но я прекрасно понимаю их, как понимаю то, что ещё секунда, и взлечу; ещё момент, и все заплачут; не я поймаю их подачу; я не пустой, но не хочу надежду тешить лишь в удаче.».

Небо пытался поднять, и у него ничего не получилось. Теперь надежды нет на прошлую секунду. Действовать нужно иначе. «Зачем делать ставку на что-то, если можешь поставить на всё?», – говорил он себе, но жизнь учит по-своему, и перед решающим штурмом не всегда хладнокровны колени.

Кто-то скажет: «Вот так у него жизнь!», да, просто, вашей никто не знает! На свою жизнь надо смотреть, и, прежде чем кого-то судить, надо вспомнить свои собственные пороки и ещё раз подумать, чем ты лучше того человека, которого судишь! Или ты, как и многие, думаешь, что тебе можно всё?!

Весь оставшийся путь за рулём был художник. Спать не хотел, руки не уставали, ноги не затекали, хотя за сутки совершил лишь пару остановок. Направление – юг. Приелись холода и ветер, и влажные туманы, потому возникло желание быть поближе к тёплому солнцу.

Направлялись в город Ирон – самый южный, закрытый город их страны, хотя оба не знали, даже названия места, которое решили посетить или делали вид, что не знают. «Небо под ногами» – вот и всё, что им известно, по крайней мере, что ими было произнесено вслух.

Арлстау не проронил ни слова о том, откуда он узнал дорогу, а Иллиан об этом не спросил. Средств связи у обоих не было, указателями закрытые города не славились.

Художник ехал по чутью, увидел душу этого города и чувствовал, где она находится. Такое с ним впервые и даже не волновало то, что Иллиан что-то знает об этом месте. Наоборот, интриговало, что от него скрывает столетний человек…

Дорога с каждым часом всё громче утомляла, и всё больше хотелось найти своё временное пристанище, чтобы погреться, хотя бы чуть-чуть, но художник не думал доверить жизнь педали тормоза. Ему нужно было скорее попасть в этот город – чувствовал это также отчётливо, как и то, что никто в этом городе не желает ему зла.

Сегодня, впервые за все дни включили радио, променяв музыку на голос комментатора, что обсуждает всё, что интересно миру.

По радио вещали, что уже весь мир знает о художнике, рисующем души, весь мир трепещет от восторга. Кто-то боится, а кто-то, наоборот, лишился страха! В принципе, как преподнести – так и воспримут.

Немного слов было посвящено его предыдущему творению беззащитного леса. Оказалось, что его не смогли изъять для изучения, и лес по-прежнему рыдает и отгоняет всех людей.

Душу Новорождённого храма тоже пытались изъять, если верить ведущему новостей, но священник не позволил совершить сие злодеяние, не смотря на угрозы в свой адрес, да и люди чуть не подняли восстание. Восстаний не боится лишь глупец, потому власть отступила.

Душа храма исцеляла от любой болезни, даже той, что неизвестна медицине. Лишь день прошёл, как она создана, а к храму уже выстроилась многотысячная очередь. Люди прикладывали ладони к полотну, и все болезни, что мучили их, уплывали с проточной водой.

Эта новость вызвала в художнике бурю эмоций и гордость за свой дар. Наконец-то, он был оправдан и обрёл новый смысл. Арлстау с упоением глядел в свои ладони и видел в них не дар Богов, а свой собственный дар самому себе.

То, что весь мир теперь знает его и восхищается им, не вызывало особенных эмоций, потому что он был к этому готов, понимая всю исключительность создаваемых творений. Для него это и не было важным. Ему важнее, что принесёт он всем этим людям, что узнали о нём, не зная ни лица, ни имени…

Дорожный указатель не подсказал, что им следует повернуть направо, чтобы попасть в закрытый город, но художник вовремя ударил по тормозам, проехав мимо лишь чуть-чуть. Развернулся и поехал в глубь леса.

За километр до города вдоль дороги стоял монумент. Это надпись из серого камня – четыре большие буквы ИРОН. Фразы «Добро пожаловать» нигде не было, но художник чувствовал, что гости здешним обывателям безмерно интересны, несмотря на то, что не стремятся узнать мир и то, что в мире этом происходит…

–Закрытый город? – зарычал Иллиан на художника, как только надпись ударила в глаза.

Ни к чему многогранность пустому вопросу. Пустой вопрос, как человек, стремящийся отвлечь нас от мечты – лучше от таких бежать, отплёвываясь через левое плечо.

–Да, – дерзко воскликнул Арлстау, готовясь к словесной обороне и болезненной атаке, длиною в одну фразу.

–Нет, туда нам нельзя! – замотал тот головой, и впервые художник увидел страх в его серых глазах, но не поверил ни глазам, ни страху.

–И ты туда же! – шикнул художник и добавил. – Тоже веришь в существование тайной организации? Веришь в эти сказки?

–Я век живу и лучше знаю, где быль здесь, а где сказки, – с вызовом ответил Иллиан и отвернулся, посвятив свою тоску прозрачному, призрачному окну.

–Ты и в конец света веришь, – с укором ответил художник.

–И что? Ты ничем не докажешь, что конец света это миф! Что бы ты не сделал, люди лишь сильнее будут верить в него, а не в бесконечную жизнь нашей планеты. Когда объедешь всю Землю, ты поймёшь, что все люди одинаковые…

«Ну да, возможно, он прав, но зачем мне что-то доказывать кому-то? Хотя бы спасти следующие поколения – те, что ещё не загрязнены ненужной памятью и губительной верой. Но, если утопающий против спасения, я, не дрогнув, помогу ему утонуть!».

–Не играй со мной! – воскликнул художник, решив поставить шах. – Ты знал, куда мы едем!

И даже нечего ответить, лишь промолчал в пустоту. Иллиан сам понимал, что в храме прокололся, но нравилась ему эта игра. Без проколов ему было бы не интересно…

Решение художника непоколебимо. Своим неуступчивым видом он показал, что не намерен ничего слышать и опасаться ничего не намерен, и через минуту двух путешественников встречали окрестности города.

В глаза не могло не броситься, насколько они зелены, маскируя этим бедность и ветхость домов, придавая им сказочности. Все дома из потасканного дерева, окутаны вьюнами, и это бесплодное растение придавало пустоте некую красоту.

На улицах не видно ни собак, ни кошек, только дети-оборванцы, глазеют в их электрокар, словно это летающая тарелка, и глазами просят что-то, но губы не говорят, что нужно их душе.

Неожиданное зрелище для художника. Он то думал все здесь на подбор – вся сила мира и таланты, а тут дающая высокий стимул нищета.

Вспомнил юные, наивные времена, когда мечтал помочь всем бедным на Земле, ещё не понимая, что не монета им помощник. Ещё он мечтал помочь родному городу – сделать ровнее в нём дороги и счастливее людей. «Ну да, ну да! Помню помню! А ещё я мечтал, чтобы мясо в зубах не застревало! И что из этого сбылось?! Лучше промолчу!».

Сейчас глядит на всё умнее, но ум морозит мир, не согревает. Хоть всем ты поможешь, те, кто тебя не уважал и ненавидел, будут также не уважать и ненавидеть. Обидно не было за это, на правила жизни глупо обижаться. Учись и соблюдай, и умный раз, то сделай мир умнее!

Если бы каждый рождался богатым, то мир не шёл бы вперёд. Мир бы остановился и не нашёл повода изобрести что-то новое. Но согласитесь, в этом что-то есть…

Дед его – воспитанник строгих правил жизни, сказал ему как-то:

–Не помогай никому, если тебя об этом не просят от души!

–Как понять – от души? – спросил маленький Арлстау.

–Когда человек смотрит на тебя, как на человека, и не на удачу он к тебе пришёл, а потому что верит, что только ты ему поможешь, – ответил ему дед и добавил. – Запомни, как люди смотрят на золото и беги от тех, кто также смотрит на тебя.

Но Арлстау не слушал и помогал человеку, хоть как тот смотрел на него, пока ладони не обжёг, пока не стёр на них все линии. И не бежал он ни от кого, пока ноги не сломались о собственные руки.

Сказать, что Арлстау не поменялся и до сих пор желает помочь всему миру, но, только уже своим даром, было нельзя, потому что ещё не решил, для чего рисует души – для себя или для мира. Он, став дождём, забрызгал платье, а солнцем ярким он обжёг. С добром не стал он благодатью, его клыки – его собратья, с ней не вступили в диалог…

Не выдержал, ударил в тормоза, увидев деда в лохмотьях, стоящего на коленях, с протянутой рукой, посреди зелёной лужайки. Лицо потёкшее, глаза закрытые, рука сухая и грязная от пыли, седых волос почти не осталось. И выражение лица такое несчастное – наверное, так и выглядит старость.

Художник протянул монеты, хоть и не видел глаз старика, хоть Иллиан кричал: «Не надо это делать!».

Когда металл коснулся его кожи, глаза открылись, и художник сделал шаг назад. На него смотрели белые, слепые глаза, а губы старика притворно улыбнулись, словно посмеялись над глупостью художника.

В ближайшем доме открылась дверь и послышался красивый бит давно забытой, но красивой песни.

Вышло трое. Все в чёрном, на оборванцев не похожи, масок не носили. На вид головорезы, но худые, как смерть. Спрашивать ничего не собирались, говорить тоже. Быстрые шаги, и они уже рядом. Один вытащил пистолет, у других лишь ножи – значит, не такие уж серьёзные.

Однако, Арлстау замер и выловил испуг, тело стало непослушным, не ему принадлежащим. Лишь краем глаза увидел, как мимо пронёсся Иллиан. В руке сжимал тяжёлый прут, что миг назад был всего лишь зажигалкой.

Удар, удар, удар, удар, удар…и удар. Третий оказался крепким, понадобилось четыре щелчка. Первому сломал руку, выбив пистолет, второму проломил голову, третьему пришлось сломать многое, и, судя по тому, как хлестала кровь из его рта, он был не жилец.

Иллиан стоял над ним, как победитель, уперев ногу о его грудь, будто решал – достоин жить или нет. По крайней мере, именно об этом подумал ошарашенный художник, ничего другого в мысли не пришло.

–Мы покорим ваш город, и нам здесь будут рады! – произнёс зачем-то Иллиан, прикинувшись безумцем, но окровавленные губы ему ответить не могли.

Поднял с земли пистолет и без колебания выстрелил. Убил лишь для того, чтобы не мучился, а выстрел прогремел, как гром и «разбудил» художника, приоткрыл его веки, чтоб разглядел, кто рядом с ним идёт.

Иллиан отвернулся и спокойно направился к машине, ничуть не жалея о содеянном. Этим жестом бросил вызов тому, кто городу король и был уверен в том, что победит в конце.

Арлстау последовал за ним, как только тот прошёл мимо, не подарив ему, даже взгляда. Сел в машину, огляделся по сторонам и пришёл в себя, приняв, что в этом городе за убийство ничего не грозит.

Через минуту молчаливой и тусклой дороги вопросов возникло много.

–Откуда такая сила удара? – начал он с простого.

–Бил часто.

–Армия?

–Служба в армии помогает любить Родину, как и уроки истории, как и уроки жизни, но я не воин и не проповедник…

–Может, расскажешь?

–О чём?

–О том, что я говорил тебе в храме.

–Знаешь, думаю, правильно, что ты мне ничего не рассказал. Не хочу я знать свою жизнь заранее! Ты и так многое раскрыл, как только мы с тобою встретились. Душа моя на лице – и это лишь начало. Сейчас моя душа на перекрёстке, и мне не важно, когда и каким будет полёт мой на небо…

–Ты хочешь покорить собою же выдуманный Олимп, – с горечью перебил художник, зная, насколько этот человек не хочет жить, насколько он сейчас лукавит.

Он шёл на троих, зная, что может умереть, но умереть сегодня не боялся! Жизнь – игра для него, и смерть, получается, тоже!

–И в этом мы похожи, – ответил он, и разговор, казалось бы, окончен, но художник не заметил конец.

–Так что же такого ты знаешь об этом городе?

Интересно было узнать, что за город перед ним. Таких не видел художник, лишь слышал о них разное. «Города, которых нет» – так их называют. Говорят, что надолго в них путешественники не задерживаются, да и много чего говорят, но все слова – пыль, пока не увидишь их собственными глазами.

Здесь отказались от всех источников информации, лишь бы не слушать, что происходит в мире, лишь бы мир не слушал, что происходит у людей, живущих здесь. Возможно, это самое важное.

Таких городов было много, не мало и в их стране, но по книгам не понять их истины – в неё необходимо окунуться.

–На окраинах закрытых городов живут люди, возненавидевшие свою страну, – ответил Иллиан частичкой длинной правды.

–И зачем они здесь?

–Благодаря им, многие разворачиваются уже на окраине. Они нужны здесь. Ты даже не представляешь, как мало в нашем мире преступников, как много оступившихся. Не все они в закрытых городах – лишь те, кто не умеет отступать.

–Знаешь, сколько встречал людей, не сказал бы, что много таких ненавистников, а плохого стране так и вовсе никто не желает. Одни не любят других, не потому что так хотят, а потому что так сказали. Возможно, и нет в мире человека, который бы ненавидел собственную страну…

–Внутри этих городов живут слуги, – продолжил Иллиан, не обращая внимания на слова художника, – но не слуги государства, а слуги тайной организации. Здесь люди буйные, когда праздник, дружелюбные в остальные дни, но, в целом, они, всего лишь, слуги!

–В чужих городах исчезает невинность, – зачем-то промолвил художник, но ответа был не удостоен…

Художник заглянул поглубже в душу города и разглядел в нём восемь тысяч лиц, не смотря, что жили в нём миллионы. Восемь тысяч выглядело не числом, а предсказанием – от этого недоумение: «К чему эта восьмёрка и с нею три нуля?!».

Чем глубже в город, тем на душе приятнее, не смотря на тучи, что напустил на это место Иллиан. Город оказался не маленьким и не бедным, как показалось на первый взгляд – всё было наоборот.

Его нутро пропитано красотой архитектуры, элегантностью культуры и изощрённостью вкуса здешнего обывателя. Дома и высокие, и низкие, а люди одеты в яркое тряпьё, хоть и встречалась в переулках солидность. На каждой улице играли скрипачи – элитную классику под современную обработку и собирали монеты прохожих. Это не могло не поразить художника, ведь в его городе дальше гитары никто не заходил, а здесь – во истину мастера своего инструмента, и помогают им всем барабанщики.

Музыка создавала ощущение отдалённой реальности. Она и соответствовала городу, но, в то же время, окутывала его тайной.

Улицы здесь не были широкими и удобными, но чистота радовала глаз. Отсутствие широты объяснялось тем, что здесь каждый сам за себя, все ходят по одиночке и не заметно среди народа ни одной пары. Это художника и потрясло, и отстранило, он даже счёл это иллюзией, что это ему, лишь кажется, а всё обстоит совершенно иначе.

Где-то царствует, лишь коллективное мышление, а кто-то желает мыслить один и по-своему, и запретить ведь не кому – всем слабо, да и не нужно это. Здесь всё именно так, на первый взгляд…

Основным товаром местных торгашей были цветы. Удивительно, если учесть, что парами здесь не ходят.

Ещё важная деталь этого места в том, что, если дома на окраине сотканы вьюнами, то на центральных улицах стены домов украшены виноградниками. «Видимо, таким образом распределили между собой значимость.».

Город был удивительным, потому в нём хотелось остановиться, ни за что не оставшись здесь жить…

Иллиана возмутило, что цветы – это основной товар здешних торгашей именно в тот момент, когда он был ужасно голоден. Возмутила и цена букета, хоть он ему и не нужен. «Видимо, давно он здесь не был…», – решил художник, когда тот набрасывался на невозмутимого цветочника – хоть и шутя, но с кулаками и с оскалом.

–Жрать! Я хочу жрать! – кричал Иллиан. – Почему здесь нет еды? Чем вы питаетесь? Тюльпанами?

Арлстау понимал, что он так шутит, но цветочники, априори, не могли этого понять. Уже собирались в подозрительную группу лиц, чтобы расправиться с невменяемым гостем их города.

Визуально они не были похожи на цветочников, потому что были молодыми, как и многие люди этого города. Стариков здесь почти не было, если не считать окраину.

Художнику достаточно было извиниться, и им дали уйти. Умели слышать и понимать. Пришлось выставить Иллиана сумасшедшим. Чем позже он, конечно же, возмущался и намеренно демонстрировал своё безумие.

Начал вести себя, как сумасшедший донор! Подходил к цветочникам и говорил им:

–Возьмите мою почку! Мне не где жить!

Те не понимали, шутит он или серьёзно, а он кричал им в лицо:

–Купи! Купи! Купи!

Художник держался за голову, ему было стыдно, а Иллиану удалось продать лишь часы, но этому был безмерно рад.

–У меня есть деньги! – промолвил Арлстау.

–И что? Они твои, а не мои!

Он прав…

–Ты слишком вспыльчив! – предъявил ему Арлстау, когда они нашли небольшой ресторанчик, и Иллиан затмил свой аппетит настолько, что не было желания вспылить. – Просто, представь, что никто в этом мире не желает тебе зла, и ты не будешь злиться на каждого, первого встречного. Всем безразлично на наши судьбы, никто нам не желает зла, никто добра нам тоже не желает!

–Ты отступаешь, словно ребёнок, как маленький, – пытался тот задеть, красиво улыбаясь.

–Кто из нас маленький, раз до сих пор орёшь, как резаный, на всю улицу?! – без злости ответил Арлстау.

–Я вечно молодой больше ста лет. Мои эмоции уже безграничны и не ведают покоя, я могу ими всё. Тебе не понять моё буйство, художник – хоть нарисуешь мою душу, хоть вычеркнешь её с лица Земли…

Арлстау замолчал. Впервые принял, что этот человек не просто так сейчас рядом. Понял это сразу, но принять не мог. Друг он или враг?! Швырнёт в огонь или спасёт от пули?! Неизвестно, любые варианты способны пересечься друг с другом и создать своё сочетание, что о таком бы никогда и не подумал. Тем интереснее жизнь…

Администратор отеля встретил их своей искренней безупречностью – и на лице, и на одежде. Этот мужик ещё и улыбался, хоть ему это жутко не шло. Понять можно – туристов здесь мало, а два туриста это уже много.

Ближайшие города далеко, ледяное море, которое собирает сотни тысяч туристов, тоже не близко. Был бы этот город рядом с другими городами, то стал таким же, как они, и все бы здесь играли на гитаре…

Художником был выбран номер с видом на набережную, и, щёлкнув замком и хрустнув половицей, остался доволен своим выбором.

Иллиан же отмахнулся, сказав, что любой вид его устроит, что это не принципиально. Пожалел сразу же, как вошёл, увидев из одного окна кирпичную стену, а из другого окна другую кирпичную стену. «И на ужин пюре! Что за бред?!», – пытался возмутиться позже, но поздно – сиди, смотри на стены, жуй картошку.

Но он не стал сидеть в номере, а ушёл куда-то до утра, не позвав с собой художника…

В окне художника луна парила над верхушками домов. Было красиво. Рваные облака прилетели откуда-то, то ли с поля боя; то ли с драки дворовой; то ли выглядят так, потому что, шутя, были слеплены ветром. Столпились вокруг луны, не задевая и не трогая, не мешая красоваться перед взглядами людей, и замерли на время.

Художник поглядывал то на луну, то на две незаконченные души, то на реку – такую красивую, то взгляд дарил той набережной, где фонари, где небо под ногами, где предстоит разгадать чей-то секрет и не забыть оставить свой. «Сложно…», если учесть, что душа этой набережной не похожа на короткую линию, как у всех набережных мира. Душа её похожа на одуванчик, а почему, пока ещё не ясно!

Усталость тела просила дорисовать луну и подарить той новое предназначение, а не мучить себя неведомой болью, рисуя душу силуэта. Но любопытство сильнее усталости – лишь попросило оно не забывать о Данучи, и художник уже не забудет, и не сможет оставить надолго, как это сделал сейчас, да и луна – это что-то огромное, что опасно трогать и дорисовывать. Хоть и похожа на обычную, недоделанную душу человека, но, кто знает, что станет с миром, если её дорисовать…

Всё, что нужно, приготовлено – вода, кисть, мольберт. Осталось выбрать полотно. Руки потянулись к душе луны, но промахнулись так нелепо и обхватили душу силуэта.

«Хорошо», – сказал сам себе художник, доверившись чужим рукам. Руки, хоть и были ему чужими, но желали помочь – «Если не верить в это, то сложно будет жить! Надеюсь, чужие руки окажутся верными…».

Когда стоматолог вот-вот вырвет тебе зуб, тебе немного страшно, и мандраж гуляет по лицу, но ты готов к боли, потому что ты знаешь, что она из себя будет представлять. Здесь же другая ситуация.

В прошлый раз Арлстау не смог вытерпеть боль, потому что испытывал её впервые. И сейчас он был уверен на все проценты, что боль вновь будет другой. «Но сам я бросил вызов силуэту, и кем я буду, если отступлю?».

Взгляд коснулся меча, кисть прислонилась к полотну, и началось.

Сначала накрыла душевная боль, но она оказалась знакомой. Художник стойко терпел все страдания, но кисть почему-то не слушалась, застыла в одной точке и не желает никуда идти. Через пару десятков секунд сама перепрыгнула на другую сторону меча, и началась другая боль, но вновь оказалась знакомой. Он ощутил, как что-то отрезает ему руки. Вытерпел и дотерпел, и желал продолжить рисовать, но полотно не захотело и отбросило его кисть.

Всё произошло слишком быстро и легко, что даже не верилось.

Взглянул на руки – на месте. Боль ещё не уходила, ведь провожать её не стал, но на этот раз он не упал и не потерял сознание. «Значит, всегда буду терпеть до конца!», – решил художник, наивность ведь никто не отменял.

Взглянул на полотно – ничего не изменилось. Хотя нет, по обе стороны от острия меча появились маленькие, чёрные точки, но в них художник видел великое начало жизни Данучи.

«Что же они значат?», – спросил себя художник, но отвечать не стал. Вырвал листок из блокнота, написал на нём что-то большими буквами, на родном языке и сжал в кулаке, боясь выронить написанное.

Затем коснулся пальцами до полотна и сразу улетел в жизнь художника по имени Данучи, свалившись в бескрайний обрыв…

-–

История Данучи: фрагмент второй.

Без памяти не жизнь, а почти сказка…

Война, в которой, как бы цинично не звучало, решил принять участие Данучи – между людьми и аврами, между двумя разными, разумными существами.

Их миру повезло меньше, чем другим мирам, и у них творят историю двое, а не один.

И те, и другие имели власть над разумом, но благоразумием больше славились авры.

Внешне они чем-то похожи на людей – всё-таки передвигались на двух ногах, имели две руки, и на каждой по пять пальцев, но и отличия существенны.

Рост до трёх метров, в двое развита мышечная структура, потому для людей авры казались огромными, а, следовательно, устрашающими, несмотря на то, что ни у одного из них не было злого лица, и злость не мелькала в глазах. Представляете? Замахивается мечом, рубит пополам, а лицо без капель злости, и эта черта сильнее других внешних факторов пугала людей, люди дрожали от отсутствия злости во время боя, как бы парадоксально это не звучало. Цвет кожи бордовый, лишённый яркости, но встречались и яркие тона, приближённые к красному, на ощупь – бархат, не было в ней грубости. Лица красивые, казалось, что сами себе их рисовали лёгкой кистью под названием жизнь – для всех людей они одинаковые, а для Данучи нет. Глаза большие, губительные, без белочной оболочки, но этот изъян не казался изъяном. Цвет глаз сочный, яркий, притягательный, и не только серый, карий, голубой. Брови выразительные, носы аккуратные. Объём головы меньше, чем у человека, но в самой голове что-то иное, другие мысли – именно они лишили авров большинства пороков, присущих людям.

Теперь о душе. Их души не похожи ни на круги, ни на четыре стены с четырьмя углами, то есть в их душе есть выход, и он настолько широк, что тяжело промахнуться. Их души свободны, их души способны летать, похожи на какие-то символы и нет ни одной одинаковой – это то, что настораживало Данучи, заставляло сомневаться в разумности этой войны.

У каждого человека душа заперта в оболочку, из которой не выбраться, пока не найдёшь все слабые места и не разрушишь их. Именно поэтому человек так часто шагает по кругу или от стены к стене, из угла в угол – думает, что меняет жизнь, но она не меняется, потому почти все люди всю жизнь одинаковые, неспособные изменить себя. Души авров об этом, даже не задумываются – способны меняться, стоит лишь почувствовать, что это необходимо.

Насколько отличались внешне, настолько разные внутри. Ничем не объединить два разума, ничем их не задобрить друг перед другом. Нет в них ничего схожего, не с чего им начать. Такими их не сделала война, все сами себя делают.

Войне всего десять лет – казалось бы, ещё ребёнок, но их бледная планета, с белой почвой под ногами была забрызгана красными красками. Художник – человек, а краски – его кровь.

Не авры начали войну, не они её закончат, не они бьют первыми, но на одного авра – десять человеческих жизней. Это справедливо, ведь их и так мало, в десятки раз меньше, чем людей. Но у них есть доспехи, что слепят глаза, они из металла, что не пробиваем. В прочем, и мечи из этого металла.

«Как же так?!», – думали они, – «Чем же хуже мы этих людей, раз пытаются прогнать нас из родного угла?!», но, видимо, народ их не так много знает, раз допускает подобные мысли. Да и пусть, всё равно, никем не услышаны, потерялись в собственном разуме…

Если бы полководец остановил кровопролитие и отрёкся от своей навязчивой идеи, то они не стали бы мстить за прежние горести, даже через века. Месть это не про них – история не раз это подтверждала. Судя по тому, что в ней написано, люди не редко пытались начинать войну против авров, почти всегда были жестоки к ним, но их что-то останавливало. Хотя, кто написал эту историю? Не о многом ли он позабыл? Не половину ли страниц он вырвал?

Полководец не остановит войну, пока не добьётся желаемого, пока авры не сгинут в небытие. Он был откровенным в своём желании, не скрывал его, не прятал, показывал каждому прохожему, а встречному о нём говорил.

«Не слишком ли много берёт на себя подобным желанием?!» – размышлял Данучи и отвечал сам себе: «Скорее всего, нет. Его желание возможно воплотить, но он не знает как, а мне известны тысячи способов! Пусть я многого не помню, но память дара не пропустила ни фрагмента. И пусть этим ничего не сказано, и пусть свой дар таинственно скрывал, но мастерство моё, возможно, может всё, а полководец ничего не знает обо всём, что видел мой дар в своей огромной жизни!» …

«На войну я пошёл, так как голоден, там я зверем был, зверем и выл. Лепестки вдалеке, словно молоды, и лишь мне не бывать молодым.», – это слова Данучи после года службы полководцу, перед битвой века, в которой на поле боя стояли четверть населения их планеты.

Ровно год прошёл, как он ушёл из дома, день в день, и такая дикая случайность, что битва века именно сегодня. За этот год в памяти лишь ненависть, жажда крови и пропитанные кровью доспехи, боль от первых ста убийств, безразличие от следующих…

Перед битвой века чувствовал мандраж – так бывает всегда, не страшно. Руки чесались, болели, жаждали сжать в руках меч. Почувствовал запах крови, пальцы затряслись. Белочная оболочка исчезала, зрачки расширялись, через секунду он бросится в бой и ни на секунду, ни на миг, ни в одном взмахе меча не остановится.

Его эффективность в бою не могли не заметить другие воины и с бесстрашием бросались за ним в им созданные мясорубки. Полководцу же больше нравилась в нём тактика ведения боя. Данучи чувствовал и предугадывал действия противника за несколько шагов вперёд, и это было важнее манёвренности его клинка. Он превратил войну в искусство.

Перед битвой века войско полководца состояло из четырёхсот сорока тысяч воинов. Не досчитались около пятидесяти тысяч – струсили, сбежали, решили, что у них нет шансов.

Авров не наберётся и ста тысяч. «Десять к одному всегда потери были. Видимо, бежали математики!», – думал Данучи и поражался, – «Зачем же начинать войну против того, кто в десять раз сильнее?!».

Люди на чёрных конях, авры на белых барсах, что объёмом с хижину. Чёрно-белый контраст, но яркое неравенство. Если убьёшь всадника, хладнокровная кошка превращается в разъярённого зверя, и попробуй его останови. Всего пять тысяч их, в двадцать раз меньше, чем лошадей. Но, чем травоядное способно удивить хищника?!

Главное, что нужно знать об этих кошках, что красота их обманчива! Королевская, белая шерсть непробиваемая, лишь чёрные полосы – уязвимое место!

Главное, что нужно знать об аврах так это то, что они не бегут с поля боя, потому пора уже решать. Даже, если в конце сражения останутся, лишь кошки, это не будет значить, что ты победил. «Если столкнулся с барсом в степи – либо убей, либо умри!», – Данучи это помнил. Выход, как кажется, один…

Арлстау летел по небу на высоте ста метров над поверхностью и не догадывался, что прошло больше года с момента его первого прибытия. Видимо, долго сюда собирался.

Краем глаза поглядывал на спутник и размышлял, на какой высоте тот находится, раз снова заслонил собой пол неба. Здесь люди не летали и, по сути, ничего не могли знать об этом спутнике. «Видимо, он не движется, а застыл на месте. Наверное, здесь ночь всегда длиннее дня, хотя, кто знает, раз вижу этот мир обрывками.».

Цвета на спутнике переменные – в прошлый раз он был голубым, покрыт салатом в виде пятен, сейчас он белый, и пятна оранжевые, готовятся стать красными.

Для битвы века выбрали ночь, и это не удивило!

От спутника отвлекло поле боя. Два войска уже бежали друг на друга, готовые порвать планету всю на клочья. Арлстау, хоть и летел, но оцепенел от увиденного, онемел от предстоящего.

«Вовремя я.», – успел подумать он, и полёт готов к приземлению, хотя сам художник желал наблюдать за этим с высоты птицы, как ангел, боящийся вида крови.

На расстоянии десяти метров он увидел Данучи, рубившего своим мечом авра и огромную, белую кошку, встретиться с которой Арлстау никому бы не пожелал.

Кровь у каждого здесь была алой, и в прошлом белая планета меняла свой окрас.

Арлстау налету вселился в тело Данучи, что стало нежданностью для обоих, но Данучи остановился лишь на миг! Затем прыжок, и он продолжил мясорубку.

Два художника в одном теле, и силы вдвое больше, и выше прыжок, и сокрушительный удар никому не мог оставить шанса. Не помогали ни доспехи авров, ни шерсть кошек.

Видел всё его глазами, чувствовал каждое движение меча, каждый прыжок, а Данучи любил рубить в прыжке. Ощутил вкус сотен убитых авров, десятки пронзённых кошек, но этого было мало для победы. Внимательно слушал все его мысли и старался им не мешать.