История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.)

Отлёт птиц. Осмотр скота у с/совета

Вот и осень наступила, не за горами и зима. Вчера весь день лил сильный дождик, к вечеру выветрилось, а утром подморозило. Летующие в нашей местности прилётные птицы давно уже улетели, остались только скворцы и грачи, да и они собрались в поход. Некоторые скворцы перед отлётом прощально посещали свои родные скворечницы, и, сидя на крышах, они на весенний лад распевали свои прощальные песни, а попрощавшись с «родным домом», присоединялись к общей стае, которая с шумом и галдежом носилась над селом. Исполняя свой прощальный концерт, огромная стая скворцов со свойственным скворцам криком то суматошно носилась над озером, то внезапно садилась на вётлы и берёзы, где находились скворечники, в которых молодь вывелась этим летом. Сидя на деревьях, скворцы принимались так галдеть, что редкий человек не услышит этот птичий концерт и не заметит их хлопотливой суетни перед отлётом. Тон в прощальном концерте задавал один, сидящий поодаль от стаи, видимо, скворец-старик, предводитель всей стаи. По его команде гомонящий концерт начинался, и по его сигналу концерт внезапно прерывался. Как по команде, скворчиная стая вдруг с шумом срывалась с одного дерева, и, всей ватагой полетав над селом, дружно рассаживалась на другом дереве.

Не отступая скворцам, к отлёту также готовились и грачи. Они тоже делали прощальные полёты над селом. Огромная стая грачей то высоко взлетала в подоблачную высь, то с звенящим крыльями шумом рассыпчато стремительно падали вниз. А внизу, снова собравшись в общую стаю, с громким криком долго кружились над селом и над озером. Провожая грачей, в их огромную стаю вклинились бесшабашные галки, которые, как крикливые бабы на базаре, своим галдежом с чиканьем усиливали общий птичий гвалт прощального концерта. На второй день в селе скворцов и грачей, как и не бывало, они улетели на юг.

В селе не как летом, стало как-то тихо и грустно. Уж не слышно птичьих голосов, не стизят стрижи, не щебечут ласточки, не поют скворцы, не орут горластые грачи. И воробьи с галками, зачуяв холод, приутихли, только где-то на задворках одиноко прострекочет сорока-воровка, да прокаркает ворона.

Небо затянуто какой-то сероватой проседью, в воздухе словно белые мухи вяло мельтешатся отдельные снежинки, лениво, словно неуверенно, ложатся на землю. После недавних дождливых дней землю сковало морозом, на поверхности образовалась скользкая наледь.

В такую-то скользь на земле, сельские власти, не без указания районного начальства, приказали всем жителям села, у кого есть коровы, тёлки и вплоть до телят, вести этот скот к зданию сельского совета на осмотр с целью выявления наличия скота в селе и его учёта. Коров и тёлок (как будущих коров) для обложения молоком, а телят для регистрации на предмет контрактации их для колхозов. Приказ начальства – закон для подчинённых. Не пойдёт же оно по дворам, это хлопотно и унизительно для него. Люди, накинув своим бурёнкам верёвки на рога, послушно повели их по гололедице к сельсовету. По селу раздавался жалобный коровий мык… Неподкованные коровы, сторожно ступая на обледеневшую землю, поскользаются, тушно падают, неуклюже ухватом растопырив задние ноги. Которые коровы были стельные, тут же телились. В результате: пять вывихов коровьих мостолыг с переломами и три преждевременных отёла!..

Три должности в колхозе Оглоблина Кузьмы

Кузьма Дорофеевич Оглоблин в колхозе занимал сразу три должности: бригадир, счетовод и пчеловод. Сидя за столом в конторе, он деловито раскуривал свёрнутые загогулинами толстенные цыгарки-самокрутки из турецкого табака-самосада, напускивая целые облака густого дыма и устремив свой потуплённый взор в угол, предавался тягучим размышлениям. Он не особенно углублялся в дебри счетоводских дел, а так сидел и размышлял про себя, делая вид, что в голове он решает насущные вопросы счетоводства. Он часто посматривал на главбуха и в окно, опасаясь, как бы главбух Лобанов М.Ф. и председатель колхоза Федосеев Н.А. не заметили его, как сидевшего без дела, и не сочли бездельником. Если главбух обращал на него внимание, то Оглоблин сразу же оживлялся, бесцельно брал из шкафа первую попавшую папку дел, сдувал с неё пыль и с напускной деловитостью, раскрыв её на столе, одним глазом исподлобья наблюдая при этом за поведением главбуха, цедил сквозь густоту поросли своих бровей каждое его движение. И определив, что главбух вовсе не обращает на него внимания, а занят своими бухгалтерскими делами, тогда Оглоблин лихо подхватывал со стола «дело» и небрежно бросал его снова в шкаф. Или же иногда наоборот доставал из шкафа ещё несколько папок «дел» и для пущей важности расстилал их по столу. Он это делал для того, чтобы каждый приходящий в контору видел, что счетовод Оглоблин всегда за делами, и что он деловой человек. Однажды его спросил один колхозник, пришедший в контору разобраться с начислением ему трудодней:

– И как это ты, Кузьма Дорофеич, справляешься с такой обузой счетоводских дел? Ведь для этого нужна голова?!

– Так вот и справляюсь! – с деловитостью в словах ответил он. – По силе возможности по моей воле. Да и голова-то пока меня не подводила! – самоуверенно утверждал он.

– Нет, разбираться в таких сложных и тонких делах нужна не простая голова, а со смыслом! – продолжал удивляться колхозник.

– И больно тонка и путана паутина, а паук в ней свободно разбирается! Так же и я в бухгалтерских делах кое-что, да кумекаю! – торжествовал Оглоблин. – А главное в нашем деле регулярно вести запись дел! – с намёком на вульгарность, улыбаясь, заметил Оглоблин, не чуя того, что зимовавший в помещении конторы комар, присев ему на лоб, выбирал место, где бы поудобнее впиться в его кожу.

Колхозник по наивности своей, размахнувшись, шлепком ладони раздавил этого комара.

– Эх, как ты меня напугал. Я инда вздрогнул, – незлобливо заметил, усмехнувшись, Оглоблин.

Иногда он целыми уповодами перебирал шашки на счётах, передвигая их то влево, то вправо. Шашки с трудом повиновались усилиям Кузьмы, туго передвигались по заржавленным проволокам. И чтобы передвинуть одну нужную ему шашку, он брался за неё обеими руками и, наморщив лоб, сдвигал её на нужное место. Однажды, в буйном припадке досады и зла (у него при подсчёте общего числа трудодней, выработанных всеми колхозниками за год, получался разный результат), он грохнул этими счётами об пол так, что все счёты распались на части. «Этим счётам, наверно, сто лет в обед! Они колхозу достались от Петруни, который ещё в далёкой давности имел бакалейную лавку. Их бы давно надо разбить!» – в шутейной форме оправдался Оглоблин перед главбухом, который намеревался поругать Кузьму за такое нерадивое отношение к казённым вещам. Сверяющимся колхозникам о количестве заработанных ими трудоднях Оглоблин, обычно употребляя свою поговорку «взять в среднем», говорил примерно так: «У тебя, Иван Петрович, если взять в среднем, выработано примерно шестьдесят восемь трудодней!»

В колхозной канцелярии было шесть столов, один из которых принадлежал председателю Федосееву, другой – главбуху Лобанову, третий – счетоводу Оглоблину, четвёртый – кассиру, пятый пустовал, за него садились кому нужно из посетителей, на нём писались сводки и разного рода донесения и заявления. Шестой же стол бездейственно валялся в углу за печкой кверху ножками с самого начала организации колхоза. С ним произошла следующая история. Он был отобран вместе с другой мебелью и разным барахлом у кулака Лабина В.Г. в момент раскулачивания. В горячей перепалке с сыном Василия Федькой активист Грепа тянул этот стол к себе, а Федька не отдавал. В результате у стола была сломана одна ножка, и Федька, видя непригодность поломанного стола, с силой оттолкнул от себя вместе со столом Грепу. Обрадованный таким сравнительно тихим исходом дела, Грепа со столом и ножкой от него, пошёл во вновь открытую колхозную канцелярию в каменном доме, отобранном у бывшего торговца бакалейными товарами Вахнина И.В. Так как стол о трёх ногах нельзя было поставить для дела, его бросили в угол за печку, где он преспокойненько и полёживал до сих пор вверх тормашками, протянув свои три уцелевшие ножки к потолку, как бы высказывая своё недовольство, что он обречён судьбой, что не пришлось ему вместе с собратьями послужить колхозному делу.

По должности бригадира Оглоблин выполнял свои функции в следующем виде. Наряжал людей на работу, хотя колхозники и без его наряда на работу сами рвались. В конце каждого месяца в личных счетах против фамилий колхозников своей бригады он ставил количество выработанных ими трудодней, причём не забывал проставлять и себе за бригадирство ежемесячно 30 т/дн. Оглоблин, болея душой о том, как работает его бригада в поле, частенько, особенно в дни сенокоса и уборочной кампании, выходил в поле. Он с доверием относился к своей заместительнице по руководству бригадой колхознице Марье, которая, работая вместе с остальными колхозницами, под исход рабочего дня измерив лаптями свою тень: семь лаптей – домой, должна переписать на лоскутке бумажки всех работающих и смерить шагами площадь сжатой ржи, и такое сведение вечером подать Оглоблину, как бригадиру. Иногда, заленившись пойти в поле, он залезал на крышу своего дома и оттуда по пальцам считал людей, работающих на участке его бригады, благо изба его стояла невдалеке от края села, и крыша была сравнительно высокой. Работающих в поле баб и девок Кузьма издали узнавал по расцветке платков и сарафанов: «Вон моя заместительница Марья, вон моя Татьяна, а вон и Дунька Захарова в кубовом сарафане!» – мысленно перечислял он колхозниц, занятых делом в поле. Довольный активной работой своей бригады, мысленно повторив лозунг «Кто не работает – тот не ест!», он с весёлым настроением слезал с крыши и принимался за обед, благо который продолжался недолго, потому что приготовленную Татьяной пищу для семьи на весь день, его досужие прожорливые ребятишки почти всю съели ещё до обеденной поры. После обеда, поотдохнув в лежачем положении на кровати, где вместо постели одно провонявшее детской мочой тряпьё, Кузьма шёл в контору. После обеда, как это принято у людей, каждый из работников конторы, перед тем, как приступить к своему делу, делится с сослуживцами, что ел на обеде. После всех доложил о своём обеде и Кузьма.

– А моим зубам и желудку легко, есть-то было почти нечего: всё ребятишки-голопузики подмели! Так что у меня частенько бывает на завтрак Татьяна в постели, на обед – то же, и на сон грядущий – она же! – с добродушной улыбкой шутливо объяснялся Кузьма о своём скудном питании и всегдашнем аппетите на Татьяну.

Иногда в поле под конец рабочего дня Кузьме самому приходилось переписывать работающих колхозников.

– Дядя Кузьма, ты меня записал? – спросила его Дуня, уходя из поля вместе с подругами.

– Записал, записал, можешь идти домой! – с лёгкостью ответил Кузьма.

– Это чья такая статная девка? – спросил он Марью, шагами измеряющую сжатую площадь.

– Как чья? Ты же ей сказал, что записал, значит фамилию её не знаешь?

– Вот именно, что не знаю, я это сказал ей второпях, заглядевшись, залюбовался на её прелестную красоту! И кому только, не знай, она достанется!

– Так запиши: это Дуня Булатова, а теперь её фамилия Куварзина!

Должность же колхозного пчеловода в начале организации колхоза Оглоблин исполнял по совместительству, потому что это дело некому было из актива поручить. Всё знакомство с пчеловодством у Кузьмы Дорофеевича заключалось в том, что у его престарелого тестя когда-то был пчельник из пяти ульев. И он, Кузьма, будучи ещё молодым, как зять частенько бывал на пчельнике – видел, как пчёлы летают, как они садятся около летка улья, как вползают и выползают из щели, пробовал пальцем на язык свежий, ещё тёплый, только что откаченный из сотов янтарный мёд. Помнит Кузьма и то, как однажды, будучи под хмельком, его больно ужалила пчела в бровь, отчего он затопал, заплясал на месте, зажав ладонью глаз. Вот, пожалуй, и все его навыки в делах пчеловодства. «Конкретнее-же какая-то пчела-нелюдимка не узнала меня, остальные-то меня знают!» Конкретнее сказать, Кузьма в этом щекотливом деле понимал столько же, сколько понимает свинья в астрономии. Но, тем не менее, над одиннадцатью ульями с пчёлами, отобранными у мельника Матвея Кораблёва, кому-то надо присматривать, так это дело и поручило правление колхоза Оглоблину Кузьме. За надсмотр и руководство над пчёлами Кузьма взялся рьяно и с большой охотой. С весны ульи с пчёлами вывозили к лесу и располагали их в ивовом кустарнике на сухом «поганом болоте». Пасеку оставляли на попечение сторожа Якова Забродина, а сам пчеловод Кузьма из-за занятости редко, когда её навещал. До самого августа Кузьма не откачивал мёд, отговариваясь тем, что пчёл тревожить не надо, так они больше натаскают мёда. Но досужие ребятишки в отсутствие сторожа ухитрялись забраться в ульи, лакомились медком, выдирая его из рамок с сотами. Осенью Оглоблину предложили своевременно улья убрать в помещение на зимовку, на что он с видом знатока отговорился: «Ещё рановато, пусть они ещё потаскают медку, всё в колхозе будет приполну больше. А когда с наступлением заморозков шесть пчелиных семей погибли, ребятишки (и собаки) безбоязненно стали вскрывать ульи и лакомиться мёдом. С лихим торжеством ребятишки носились по селу с медовыми рамками, смачно сосали их, сами мазались мёдом и мазали им девкам сарафаны и голые ноги. Обеспокоенных бесхозяйственностью колхозников Кузьма успокаивал, говоря: «Нынче год такой, не медоносный – я тут не при чём!» Его из пчеловодов сняли. При сдаче новому пчеловоду оставшихся ульев с пчёлами, он с хладнокровием сказал: «Всё равно пчёлы тебя слушаться не будут, без меня дело не пойдёт. Всем пчёлам придёт капут!»