История села Мотовилово. Тетрадь 11. 1927–1928 гг.

Убийство Настасьи. Бабье рассуждение

Стояла нудная пора рождественского поста. Был день праздника Святого Николы. На улице только что выпавший легкий снежок, оттепель… Набожные люди сходив к обедне блаженно отдыхали. Занятые своими неотложными делами по хозяйству и нерачительные для своей души люди, отсиживались дома. У пятистенного дома Настасьи собралась шумливая толпа баб, здесь приглушенные вскрики, смятенье, вздохи и тревога. В избе, у Настасьи, от людской и переполоха тоже шумно и тревожно.

– Ай што случилось? – неторопливо подходя к толпе баб спросил Иван Федотов, с любопытством прислушиваясь к тревожной возне доходящей изнутри настенной избы

– Настеньку убили! – провозгласила ему, стоящая тут и уже успевшая побывать в избе, его жена Дарья.

– Да не убили, а она сама нечаянно, на кошачий черепок упала, вот и проломила себе голову-то! – поспешила оповестить Ивана, о действительно происшедшем с Настасьей, Анна Крестьянинова. – Я сама глядела и видела, у ней на лбу-то знаток от кошачьего черепка, а у неё и раньше припадки были. Падучей болезнью она страдала, –добавила всё знающая Анна.

– Ну, а она жива, что-ли? – осведомился из задних рядов толпы, только-что подошедший вслушавшийся в разговор Яков Забродин.

– Пока жива, но видно она уж не жилец, еле-еле дышит, лежит на полу в чулане и только вздрагивает всем телом. Я нагляделась и ещё положила ей на лоб, для приглушения боли, медный пятак

– Раз такое дело, то она действительно долго-то не напрыгает! – высказался Яков.

– Ещё-бы, тебе мозги-то выпусти и ты долго-то не напрыгаешь! – злобно взглянув на Якова, с упрёком в его адрес, заметил дедушка Крестьянинов.

– Охо-хо-хо! – горестно повздыхала, стоявшая тут же бабушка Евлинья Савельева.

– Вот какая жизнь наша. Живи, а о смерти не забывай, она всегда у нас за плечами! – с горестным выражением на лице, проговорила бабушка Дуня, стоявшая рядом с Евлиньей.

А в избе тревожная хлопотливая беготня и печальные вздохи. Кто не боится смотреть как умирает человек, тот упорно и любопытно наблюдает за всем тем, что здесь происходит.

– Давайте её перенесём из чулана-то и положим на переднюю лавку! Что она здесь валяется в таком безобразном виде, – предложила бабам Анна Гуляева, хлопотавшая около умирающей. Бессознательно распластавшуюся на полу Настасью перенесли и положили на лавку. После её на полу в чулане осталась лужа крови и комок бело-желтоватых мозгов. Одна из баб, сестра Настасьи Александра, схватив тряпку, безбрезгливо стала торопко подтирать на полу приторно пахнувшую мокредь. По все избе разнёсся гнетущий, вызывающий тошноту, запах смеси человеческой крови впомесь с мозгами. Некоторые, не выдержав этого запаха, из избы вышли. А несколько баб, не обладающих брезгливостью, остались.

– А ты Анн, снова положи ей на лоб пятак-то! Всё ей полегче будет! – подсказала Прасковья Трынкова, стоявшая у порога и не принимающая участия в хлопотах около еле живой Настасьи.

– Прикладывай, не прикладывай, лоб-то проломленный, – горестно вздыхая и вытирая со щёк слёзы, высказалась Стефанида Батманова.

– Чай не пра…?! – удивлённо выпучив глаза, спросила её Устинья Демьянова, только-что вошедшая в избу. – Эт чем она лоб-то проломила? – с любопытством переспросила она.

– Бабы бают на кошачий черепок упала, вот и проломила себе череп-то! – высказалась Просковья.

– А за попами-то ушли, что-ли? – спросила баб, стоявшая у кутника и вытирая наплаканные глаза подолом шубы.

– Ушли, ушли! Скоро наверное придут. Анисью послали за попами-то, – сказала, скорбно вздыхая, заплаканная сестра Аграфена, снимая с головы убиенной, окровавленный, продырявленный повойник.

– Да она видимо уж совсем не жилец. Слышь, как у неё внутри-то храбрец играет! – высказала своё мнение о состоянии Настасьи Стефанида.

Вскоре явились поп с дьяконом, отслужили над Настасьей отходную. И она вскоре изошла. На улицах бабья впомесь с мужиками толпа долго не расходилась. Растревоженные печальным событием бабы, горестно перешёптывались, охали, вздыхали. Утирая слёзы, тянулись пальцами к носам, хлипко сморкались. А мужики гутарили своё – обсуждали, что-же, на самом деле послужило причиной смерти Настасьи: или её подучая болезнь и злосчастный кошачий черепок, или тут замешан злонамеренный человек, который убил Настасью.

– Нет, по-моему, она не сама убилась, а кто-то постарался её убить, причём не какой-то палкой или кирпичом! А рана-то на пулевую похожа! Я сам на фронте видывал пулевое попадание в лоб человека и Настасьина рана очень схожа с той! И Совсем не похожа на знаток от кошачьего черепка, – высказал своё мнение о причине смерти Настасьи, стоявший в толпе Фёдор Крестьянинов.

– А кто же убил её, кому она спонадобилась!? – вопросил Василий Савельев.

– А кто его знает кому она помешала. Жила одна, вроде, никому не мешала, –высказался Иван Федотов.

– Видимо кому-то это спонадобилось, – меланхолично заметил Яков.

Попы ушли. Настасья изошла. Видя, что около изошедшей Настасьи больше делать нечего, Анна Гуляева из удушливо-спёртой тесноты избы, вышла на улицу. Присоединившись к толпе, она без промедления включилась в разнобойный бабий разговор, высказывая своё впечатление о смерти и жизни Настасьи:

– Да хорошая была женщина, милостивая и ворожбой всем помогала. Царство ей небесное! Я только третьёводни, к ней с просьбой обращалась.

– С какой? – полюбопытствовала Дарья.

– Да у меня труба у избы больно дымит стала. Как только затоплю печь, так почти весь дым в избу валит, словно трубы-то нет. А вдоль трубы, у потолка, с чердака, вода в избу дуром прёт, прямо-таки беда и наказанье. Мне подумалось, уж не враг ли какой в трубу-то залез и дым-то не пущеет! Вот и пришлось мне по этому поводу третьеводни, к Настасьи за ворожбой обратиться. А она баит: чего-чего, а насчёт трубы я не в силах помочь, это грит дело печника, иди к печнику. Послала она меня.

– Ну и что же? – поинтересовалась Любовь Савельева.

– Пригласила я печника-то, он залез на крышу, заглянул в трубу-то и кричит мне: у тебя трубе-то гнездо галочье и сажи накопилось уйма! Подай, грит, кочергу. Я подала. Он вытащил из трубы большое поймо прутьев, величиной в семионову шапку, да сажу помелом пообмёл и труба моя дымить перестала, в избе ни дымка, глаза есть перестало, прямо красота! – нахваливала свою житуху Анна бабам.

– Ну, а как с Настасьей-то? Ты около её всё время была, как и что с ней произошло? – допытывались у Анны дотошные бабы.

– Что с ней, умерла Настасья и всё тут. А насчёт того, от чего, я и сама не пойму. О том, что сама она упала, я сумлеваюсь, – заключила она.

– Слушайте-ка бабы, по-моему она не сама. Я только-что от неё утрось вышла, деньги должок относила. Не дойдя до сараев послышался мне какой-то выстрел, – сообщила новость Марья Данилова. Настасью схоронили…

Рождество 1928. Лекторы и представления

Наступил 1928 год, прошло Рождество, наступили святки – весёлое, забавное и любовное время провождение молодёжи. В святошнической, разряженной келье Анны Гуляевой, на стене девки повесили приветственный лозунг: «Да здравствует первый день святок!». Придя в эту келью Санька Савельев с Гришкой Лобановым, прочитав эту вывеску, прибавил к ней: «А кто с ножом сюда придёт, тот от того же и погибнет!», что относилось к сельским хулиганам. По кельям села женихи артелями и в одиночку ходят с еснями и гармонями. У Яшки Дуранова, гармошка-тальянка со звонкими колокольчиками. Войдя в келью, замёрзшую на уличном морозе гармошку, Яшка подолгу, с зазнайством и напускной важность продувал. Некоторые из ребят-смельчаков, упрекая яшкины выламывания, говорили:

– А ты Яшк играй без валамываний, а то прозовут тебя Яшкой Ломаный!

– А я вовсе не выламываюсь, от мороза руки не маячут! – отвечал тот и начинал играть. Клавиши гармошки, под усиленным нажимом яшкиных пальцев, послушно громко хлопали, почти заглушая звуки самой гармошки. А Яшка, залихвацки скосив голову на бок, старательно, на своей тальянке, выводил «страданье», пленя девок музыкой. Особое место в игре уделялось звонким колокольчикам, они заглушая голоса ладов и басов, звонко гремели в ушах. В такт игры Яшка ещё притоптывал ногой, как-бы добавляя этим красоты и пленительности к музыке. Яшка, тайно исподтишка наблюдал за девками, присматривался к ним, стараясь выбрать себе в невесты самую красивую.

– Вот дитятка растёт! – переговариваясь судачили бабы – глядельщицы святок.

– Да уж выросло! – ответствовали им, присутствующие здесь, любители посмотреть на святки и молодые мужики, зная о своенравном и непоседливо-озорном характере Яшки. В келью нежданно и внезапно вошла артель подвыпивших, только-что женившихся, мужиков. Среди их и Васька Орцов, давнишний смертельный враг Яшки. Одним кратким взглядом, помутневшим от страха, Яшка определил агрессивность Орцова и безразличность настроения остальных мужиков. Яшка, временно прекратив игру, присмирел, сник, стал молчалив и загадочно задумчив. Не находя чего сказать, он у сидевшего рядом с ним парня попросил закурить. Потом, оценив незавидную для себя обстановку, и улучив подходящий момент, Яшка выхватил из-за голенища финский нож и крепко зажав в руке спрятал его в карман. Несколько осмелев и оправившись от страха, Яшка бесцеремонно втиснулся между приумолкших девок; в них он нашёл надёжную защиту. Чувствуя в кармане холодок ножа, Яшка взором выжидающе устремился на Орцова.

– Ну, валяй бей! Я защищаться не буду, рук твоих от себя не отведу, а уж теньжал по самые перышки в тебя вонжу! – угрожающе проговорил Яшка. Обескураженный такой обстановкой, напористый и мстительный Орцов, видимо сдрефил. Он не решился напасть на Яшку в избе, в обстановке не совсем подходящей для кровопролитной драки. Орцов поспешно вышел на улицу, увлекая за собой своих товарищей-мужиков для совещания.

Предчувствовалась резня между заядлыми врагами, но её не получилось, мужики не поддержали намерения Орцова, навязать Яшке открытый бой, притом, он видимо и сам устрашился Яшки, который полу высунувшись из открытого окна, угрожающе постучал ножом об оконную раму. Закрыв окно, Яшка устрашающе и демонстративно начал упражняться в метании ножа. Он ловко втыкал его в пол, с размаха всадил его в стену, а потом между девок в пристенок. Не живые, ни мёртвые от страха девки, послушно и боязливо сторонились от пролетающего около их ножа. В завершении своей забавы, Яшка всаживал свой нож в потолок, а потом напоследок, со всего размаха, всадил его в дверь. Наблюдая, с улицы в окно, зловещие упражнения Яшки с ножом, Орцов, видимо, совсем оробел, оставив расправу до подходящего момента.

В первый день святок, по традиции, девки парням клали «вьюна», пели величальные песни, которые непременно должны сопровождаться взаимными, церемониальными поклонами и поцелуями. Положение вьюна, со взаимными поцелуями, это первое, близкое, соприкосновение парня с девушкой. Причем, взаимный поцелуй этот, скорее всего производится по обязательности ритуала, чем по взаимной любви. Во время святок, парни с девками перекидываются взаимными любезностями, развлекаются, всяк старается чем-то привлечь к себе внимание остальных. Парни состязаются в словесности, употребляя при этом замысловато-закумористые словечки, загадывают заковыристые загадки, показывают фокусы, пугают призраком недавно убитой Настёнки. Санька Шевирушка, в кельи к полу приморозил чугун, не смотря на то, что в избе было довольно-таки тепло. Этот фокус, нимало удивил девок, да и парни были удивлены таким парадоксом. Попробовал-было, Гришка Трынков отодрать чугун от пола, да не смог, силы не хватило. А простаку Ваньке Гугуну, в прихлопнутый в двери рукав, вместо обещанных гусей, напустил воды. Пока Ванька шёл от кельи до дома, рукав его одежды замёрз колом. В последующие дни святок, по заказу парней-женихов, пели величальные песни, невеста целовала жениха, за что в награду получала деньги, на которые она изготавливала платочек и к концу святок, по обычаю, она дарила его тому парню от которого получила деньги.

Изба-читальня. Лекторы и представления.

Параллельно со святками, в избе-читальне, под руководством избача Кутлакова, велась культурно-просветительная работа. Здесь было чем заняться: газеты, журналы, книги, лекции, кино, спектакли и различные представления приезжающих из города артистов. Пользуясь зимним, свободным от работы временем, некоторые мужики любители чтения брали из библиотеки книги. Не отставали от них и некоторые старики. Дедушка Крестьянинов несколько раз перечитав свою библию, запомнив некоторые её места наизусть, в беседах частенько употреблял выдержки из неё. Он предупредительно говорил тем, кто с охотой приходил в их дом на беседу: – Что библейские пророки предсказывали, то всё сбывается. Наступают последние времена! Религию товарищи отвергают – молодёжь развращают.

Однажды к деду, для беседы, навестился и Рахвальский. Придя в их дом и поприветствуя стариков и хозяев, он изреченно заметил:

– Сразу видно, что здесь живут православные христиане! Передний, красный угол с образами и лампадаю!

– Да, да, – с нескрываемой гордостью ответил ему старик, – я христианин и своё потомство стараюсь держать в этом же духе! Только проповедывание апостолов сбывается, религию стали притеснять всякими манерами и народ от церкви стараются всячески отвратить! Своими кинами и спектаклями молодёжь совсем развратили.

Во многом согласный со взглядами деда, после длительной беседы с ним, Рахвальский, уходя попросил у деда библию, чтобы почитать дома.

– Да видишь ли какое дело-то, – не совсем с охотой высказался дед. – Дал я одному читарю почитать библию-то, а он, не знаю сколь чего почеркнул полезного из неё, а книгу измусолил без жалости. Так, то после этого я решил кому дать почитать, а кому и не доверять.

– Ну, мне-то, я думаю, доверять можно. Ты меня знаешь, я такую ценную книгу не измусолю, – отозвался Филимон Платонович. От Крестьяниновых Рахвальский уходил с библией подмышкой.

В село частенько стали наезживать из города лекторы. В избе-читальне, по случаю, проводимых лекций, набиралось много народу. Желающих послушать лекции было невпроворот много. Сюда заглядывали мужики и бабы, парни и девки, ребята-отроки и даже старики и старухи. Лекции читались на разнообразные темы, преимущественно на «злобу дня»: о пьянстве, шинкарстве и о борьбе с этим злом, о здоровье и леченье, о любви…

Вот и на этот раз, в воскресенье вечером в избу-читальню, набилось множество народу. Из Арзамаса в село приехал знаменитый лектор-универсал, который сможет вести лекцию на любую тему и ответить на любой вопрос. Начав лекцию о пьянстве и шинкарстве и борьбе с этим народным злом, лектор, по предварительной подсказке Кутлакова, в своей лекции с критикой упомянул сельских шинкарок Устинью Демьянову и Дуньку Захарову. Услыхав свою фамилию, присутствующая тут, Дунька тревожно заёрзала по скамье.

– Что ты ёрзаешь, как сорока у гнезда или чешется задница, – не стерпел чтоб не подметить Дуньке, сидящий сзади её Николай Ершов, хлопнув, при этом, её по заду. – Отрастила зад-то! Он вон какой у тебя, как у справной кобылы! – приглушённо хохоча, добавил он.

– А ты не гавкай и не лапай! Мороженый карась! Не твоего ума дело! – огрызнулась Дунька.

А в селе, действительно, шинкаркам была полная лафа. Устинья Демьянова подерживала винцо, поторговывала самогонкой. Многие из мужиков, любителей подвыпить, частенько заглядывали в приземистую, крытую соломой, устиньину избёнку, частенько поскрипывали ступеньки её крыльца и не редко визжала, не смазанными петлями, дверь её избы. Выпрашивая в долг полбутылку самогонки, некоторым мужикам приходилось пускать в ход немало приёмов уговоров и посулов, ублажая строптивый нрав Устиньи. Чтоб раздобрить её закостенелую душу им приходилось терять немало времени, на то, чтобы она смилостивилась и доверила полбутылки без денег, в долг. На деньги и на хлеб, Устинья спиртное отпускала с особенным трепетом, но в долг торговать ни в её характере «Ни, ни! Боже сохрани!», – говорила она напористым просителям, любителям выпить или похмелится, за счёт не оплаченного вовремя самогона. Она почти никому не доверяла, потому, что она, на этом горьком опыте была безжалостно выучена мужиками обманщиками. Много долгов пропало за пьяницами, с мольбой и боженьем выпросившими у неё четвёрку, чтоб спасти от полного раскола, трещавшую с похмелья голову. Даже братец Яков и тот не заплатил за взятую когда-то полбутылку самогонки, за которую обещал починить полусгнившие ступеньки крыльца. Обещал, да так и не починил. Не в пример Устинье, Дунька Захарова шинкарила более спроста. Она молода и приглядчива сама собой. Поторговывая самогонкой и водочкой, не прочь приветить подходящего мужика, а порой и холостого парня для обучения любовному делу. У неё в избе, в простенке между окон, висит осколок зеркала, до обидного искажающий заглядывающее в него лицо. Дунька, перед тем как принять партнёра мельком заглядывала в это зеркало, охорашивалась перед ним, задорно улыбалась, с достоинством любуясь сама собой. Она искусно умеет уговорить понравившегося ей гостя, угостить его, вести с ним задушевно-любовный разговор, перед каждым словом, модно складывая свои губы, словно готовилась к сладостным поцелуям. Дунька, некоторым мужичкам, самогонку отпускала и в долг, рассуждая по этому поводу сама с собой: если мужик должок принесёт днём, в присутствии отца, значит у него в башке соображения нет, а если вечерком, когда отец уходит в соседи сумерничать, значит, догадливый.

После упоминания пьянства, о его пагубности и о шинкарстве и о борьбе с ним, лектор переходил на тему вредя от курения. Он так увлёкся своим рассуждением на эту тему, что вспотел и совсем умаялся. Чтобы несколько отдохнуть и прерваться в своих словоизлияниях, он вынув из кармана пачку папирос «Сафо», сунув одну папиросу в рот провозгласил в публику: «А теперь можно сделать небольшой перекур». Из задних рядов послышался ехидный приглушённый смешок: «Вот так лектор! Сам закурил загогулину!». Сидящие в зале мужики и парни почти все закурили. В помещении стало дымно и нестерпимо душно от людского надыха. Висевшая под самым потолком лампа помигала, и погасла. Мгновенно в зале разразился шум и неистовый топот ногами, девичье взвизгивание. Девки стыдливо придавлено хихикали, парни развязно и громко смеялись, а пожилые, приглушенно и сдержано гоготали. А на сцене, растерявшийся избач Кутлаков, судорожно хлопая себя по бокам, отыскивая по карманам спички, громогласно кричал в разбушевавшуюся публику: – Тиха-а! Что расшумелись, как бараны в стаде! Лампу снова зажгли, публика успокоилась. Лектор, снова заняв своё место, стал продолжать свою временно прерванную лекцию. Он начал с лампы, говоря в публику:

– Как по вашему, почему лампа погасла? Да по тому, что в зале израсходовался весь кислород, а без него, ни только человек, а даже огонь гаснет. Вот в таком помещении, где нечем дышать, свежему, только что вошедшему человеку, пробыть хотя-бы десять минут – большое наказание! И по этому, мы провозглашаем: «Солнце, воздух, пища и вода – наши первые друзья!».

Слушатели приутихли, глаза снова впились в лектора, ухи ловят каждое его слово. Те, которые смотрят и слушают стойком, вплотную примостившись у стен, переживая неудобства, изнывая от млеют от духоты, нудятся ещё больше чем те, которые сидят по скамейкам. Перейдя к вопросам гигиены, здоровья и леченья, лектор стал употреблять пословицы и поговорки на эту тему. Чтобы показать свою осведомлённость в врачебном деле, он самодовольно всунув руки в карманы брюк, приняв горделивую позу и в знак достоинства, беспричинно мизинцем потрогав переносицу, продолжал ораторствовать с большим успехом. Он, видимо, был мастеровым оратором; обладая даром красиво и доходчиво говорить, свою речь сдабривал занимательными примерами из жизни людей, шутил вклинивая в свою речь прибаутки и анекдоты. Одним словом, умел залезть слушателям в душу, покорить их сердца. И люди увлечённо заслушивались его с разинутыми ртами. Он, в частности, рассказал, как будучи ещё студентом, и проходя всем курсом практику в анатомной, авторитетный профессор наставнически поучал студентов: – Каждый студент должен быть смелым, небрезгливым и наблюдательным! И продемонстрируя свой палец, воткнул в проход и облезал.

Потом он, в лекции своей употребил несколько метких русских пословиц: – не живи чужим умом, имей плохой но свой; слов на ветер не бросай – за слова свои отвечай; до слова крепись, а давши слово – держись; сначала научись, а потом и за дело берись; чужими руками жар не загребай; глаза дивятся, а руки делают; делано на спех, а сделано на смех; и готово, да бестолково; не смотри на дело, а смотри на отделку; зарыть талант в землю – не умственно; не родись хорош-пригож, а родись счастлив; к честному человеку худая слава не пристаёт; на чужой роток не накинешь платок; старый друг лучше новых двух; не спрашивай у старого, а спрашивай у малого; птичка по зёрнышку собирает, и то сыта бывает; идёшь не день – бери хлеба на неделю; приход пономарский, а расход генеральский; сколько с быком не биться, молока от него не добиться; всякий кулик на своём болоте велик; добро людям творить – себя веселить; вспыльчивый нрав не бывает лукав; злоба, что лёд – до тепла живёт; когда придёт беда, не пойдет на ум и еда; больного посещение – ему в леченье.

Потом лектор перешёл к выдержкам из книги писателя-врача Вересаева. Рассказал, как один врач лечил ребёнка. Лечение долгое время не давало желаемых результатов, тогда врач решил испробовать в лечение другие лекарства. Ребёнок не выдержав умер. Убитая горем мать, упав на колени перед доктором, целуя ему руки, благодарит его за внимание и доброту, втискивая, при этом, в руку врача трёшницу «за труды». А фактически, этот врач убил ребёнка, лишил жизни малолетнего человека: «Да разве мало таких случаев, когда в больнице врачи больного залечивают до-смерти!» Под монотонный говор лектора, Николай Ершов, вздремнув там громко всхрапнул, что в зале весело рассмеялись. Улыбнулся и лектор. Он и этот случай не обошел молчанием, сказал в публику:

– Ну что же в этом плохого, что человек заснул. Сон-то тоже есть жизнь.

– А слепые видят ли во сне зрячие сны, – спросил лектора, кто-то от задней стены.

– По моему нет, не видят. Об этом лучше спросить самих слепых, – ответил лектор, наблюдая, со сцены, как некоторые из пожилых слушателей, стали покидать зал избы-читальни.

– А что такое любовь? – воспользовавшись отсутствием пожилых и стариков, спросил Санька Савельев. И прежде, чем послышался ответ лектора, по залу прокатилось весёлое и задорное – Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! А Кузьма Оглоблин дёрнув за рукав свою жену провозгласил:

– Татьян! Пойдём-ка домой! Тут молодёжь про любовь заговорила, здесь нам с тобой больше делать нечего, – увлекая жену к выходу, которая неохотно повинуясь пошла вслед за Кузьмой. Ей, видимо, страстно хотелось послушать речь о любви.

– Эт вы куда? – спросил Кузьму Николай Ершов.

– Домой ужинать! – ответил ему позевавший от дремоты Кузьма.

– Нет, а я останусь, про любовь послушаю, уж тема-то больно занятно интересная. Послушаю!

– Ах обуть вашу мать! – громогласно, как леший в лесу, во всё горло, заорал Санька Лунькин, на ребят-подростков, которые и не думали уходить из зала.

– Ах вы молокососы! Брысь домой! – зычно добавил Санька, выгоняя ребят из зала, наделяя каждого подзатыльником и приговаривая:

– Айть, айть!

И только тогда, когда в зале всё утихомирилось и осталось почти с половину слушателей, преимущественно молодёжь, парни и девки, лектор начал отвечать на Санькин вопрос:

– Вообще существует две любви. Первая – это, так называемая, платоническая любовь. Скажем, например, это любовь матери к своему ребёнку. Направленная, в конечном счёте, на сохранение своего потомства. Вторая – любовь, так называемая сексуальная, о которой надо говорить особо…

– Здесь нет несовершеннолетних? – обращаясь в зал спросил лектор.

– Нет! Я их все выгнал! – громко хохоча, за всех, ответил Санька Лунькин.

– Так вот, сексуальная любовь, всегда сводилась к инстинкту страстного влечения противоположных по полу субъектов друг к другу, с целью взаимного сожительства, направленного к продолжению рода человеческого. Мужской пол, обычно, активнее и стремительнее, склоняет свою партнёршу к этому. Взаимообоюдная любовь между влюблёнными партнёрами, как правило, заканчивается половым актом…

Наряду с лекторами, в Мотовилово частенько наезжали и разнообразные артисты-халтурщики, которые на разные манеры фокусничали, демонстрировали свою силу, или смешили народ, взимая за это с публики гривенники или пятиалтынные.

На этот раз артистов приехало всего двое: муж и жена. Показав несколько незамысловатых и не особенно рассмешивших публику номеров, артисты показали небольшую сценку, суть которой заключалась в том, как один незадачливый «механик» отвинтил от жнейки подходящую деталь и приспособил её у себя дома к часам-ходикам вместо гирьки. Потом был показан номер с большими часами. «Учёные часы», по желанию артиста показывали время, какое он им прикажет, предварительно проводя рукой по кромке циферблата. Закончив номер с часами, артист пояснил публике в чем секрет:

– Тут всё дело в маганизме (вместо «в магнетизме»)! – сказал он. Показав несколько забавных фокусов на игральных картах, артист перешёл к последнему, заключительному номеру, видимо, являющемуся гвоздём программы его представления. Номер назывался «Плотники-работники». После небольшого перерыва, переодевшись в одежду плотника, в чёрной барашковой шапке на голове, выйдя из-за кулисы, артист обратился к публике: – Кто из вас плотник? Сначала, публика в недоумении и растерянности молчала, в зале водворилась тишина, слышно было как муха билась о ламповое стекло. Первым тишину нарушил Николай Ершов:

– Ну я плотник, А в чём дело-то? – деловито спросил Николай.

– Раз ты плотник, то иди сюда, на сцену.

– А зачем я к тебе на сцену-то полезу? – охотно поднимаясь с места осведомился Николай.

– Ты знай иди, а зачем, я тебе скажу и всё растолкую! Помощником мне будешь. Вот зачем я тебя сюда пригласил! – знакомясь за руку с Николаем объяснил артист. – Строгать двурушником умеешь? – глядя в упор на Николая спросил он.