На самом деле, у меня никогда не было настоящих друзей здесь, в Питере. В выходные я выпивал с приятелями, знакомыми, смотрел кино, спал. Кто-то скажет – фи, это же маргинальный и растительный образ жизни! – но я точно знаю, что большинство живет так же. Меняются только напитки, одежда, места, фильмы. Возможно, дополняются списки тем для разговоров. Хотя, беседы, которые мы проводили с приятелями о политике, искусстве, спорте, могли быть достаточно интеллектуальными. И уж точно не уступали сальным шуточкам каких-нибудь менеджеров по продаже автомобилей или сантехники, которые вряд ли читают больше моего или смотрят шоу на «Культуре». Но я ни с кем не контактировал достаточно близко, чтобы считать их друзьями. Ни с кем у меня не было устоявшихся связей, я никому не открывался и ни с кем особо не задушевничал. Я давно не заводил девушек и ходил с сексуальной голодухи к паре-тройке знакомых проверенных проституток, которые делали мне хорошие скидки и даже иногда давали после мимолетного секса выговориться бесплатно, зная мое печальное личное положение. Когда в прошлом году мне пришла весть о смерти матери, я окончательно понял, что остался абсолютно один, и это несмотря на то, что звонил я ей редко. Я знал, что дела у нее не лучше, но и не хуже, чем у меня. Но что я один, я не ощущал так остро до того, как, смотавшись на ее похороны и потратив на это половину зарплаты, я почти пропил вторую. И именно из-за отсутствия связей с кем-либо я попал во все то дерьмо, которое и привело меня к нынешнему состоянию. Полнейшая изоляция сознания только усугубилась запоем и инвалидностью. И кое-чем еще.
… мой запой прерывается. Почему? Да просто мне в голову стукнула шальная мысль о том, что я уже чертовски долго курсирую между бессознательностью, толчком и магазином. Мне стало любопытно, сколько времени прошло и поменялось ли что-то вокруг меня. Но, знаете, трудно понять, сколько именно времени потерял, когда у тебя нет ни календаря, ни телефона с установленной датой. Мобильник я, кстати сказать, утопил в унитазе, и сейчас он плывет – как я полагаю, либо в Девяткино, либо в Финляндию. Мне так кажется. Возможно, это мой вклад в международные отношения, чем черт не шутит. Ноутбук я случайно сломал пополам, а обе половинки за ненадобностью вышвырнул в окно. И теперь лучший способ узнать, который день и час – это включить телевизор. По крайней мере, на трех каналах точно сообщат, что к чему. В новостях, а то и просто в фоновой картинке с датой, временем и температурой за бортом. Но мне не очень везет, и я натыкаюсь только на архивный репортаж две тысячи седьмого года про какого-то политика или ученого – я с трудом понимаю, о чем идет речь. Но я примерно помню, какой была моя жизнь в том году. Размеренное, унылое существование в ожидании лучшей участи. И потом, в какой-то момент мне показалось, что вот оно – счастье, – жить в мегаполисе, гулять, где хочешь, проводить время, как заблагорассудится и всегда знать, что будет куда прийти и где переночевать. Так ли это мало? Для того, кто мог у себя дома иметь все то же самое и перспективу успешно оформить приличный социальный статус, и только потом уезжать на штурм мегаполиса? Трудно сказать. Во всяком случае, сейчас все планы нужно переосмыслить.
А у меня были какие-то планы?
Кстати, в ходе запоя мне звонил Гриша. Он как раз и сообщил мне одну из вещей, усугубивших мое состояние изоляции и добавивших ненависти к окружающим.
– Ты как?
– Херово.
– Заехать к тебе? Может, надо что?
– Нет.
– Точно?
– Че хошь? – мой язык заплетался, мне было совсем не до Гриши.
А он, тем временем, подробно рассказал, как развивались события, пока меня не было в сознании.
– Денег за машину с тебя, конечно, уже не спросят. Здесь и так все понимают, в какой ты заднице. Михалыч сказал, что все уладит. Но о работе пока речи нет. В общем, им нечего тебе предложить.
– А что ж Михалыч… – хочу задать едкий вопрос, но мне лень договаривать.
– Ну, ты не ссы, тебя не бросим. Ты звони, если…
– Брось. Все понятно. В жопу работу. До созвона.
Он пытался что-то договорить, но я просто положил трубку. Позже я ее спустил в сортир. А с большим удовольствием я бы спустил в сортир руководство моей компании. Чистеньких ублюдков в белых рубашках и дорогих костюмах.
Кстати, важно будет отметить – как я не сказал об этом раньше, ума не приложу, – что еще во время отдыха в клинике после ампутации я узнал о готовящемся для меня лишении прав. На суд после выписки я, конечно, не пошел. Права мне, соответственно, так и не вернули. Постоять, пообтекать и попытаться давить на жалость смысла не имело. Анализ крови на алкоголь, конечно, сделать успели, и вожделенные промилле в нем найти тоже. А вот придумать, как собрать мне ногу и выдержать, например, на аппарате Елизарова или как его там – не справились. Срок лишения для меня уже не играл роли, но мне звонили и рассказывали о том, когда и где будет суд. Хотя бы не забыли предупредить, и на том спасибо.
Я периодически включаю телевизор, и один раз удачно попадаю на программу новостей, в которой рассказывают про дрессировщика хищников, оставшегося при спасении какого-то парня на трассе без ног и вернувшегося в свое дело через депрессию и боль. Только я все не понимаю, какое отношение эти шоколадные истории имеют ко мне, оставшемуся без родных, близких и друзей в такой не шоколадной ситуации.
Мысли о родных и близких как-то невзначай напоминают мне про моего деда по отцовской линии. Я помню разговор с парализованным после инсульта дедом Пашей двенадцатилетнего пацана, еще не верящего толком в смерть, в страдания и обреченности. Пацана, для которого был открыт целый мир и который еще не знал ни о чем из того, что развернет его движение и дезориентирует окончательно.
– Да не, дедуль, ты че? Ты еще поправишься, – бормотал тот пацан.
– Не надо мне лечить всякую срань, которую впарила тебе твоя мамаша, – голос деда звучал удивительно ярко, отчетливо, и он совершенно не походил на голос умирающего человека. – Жизнь моя закончилась.
– Ты очень хор… – начал лепетать пацан; он действительно верил в то, что хотел сказать.
– Думаешь, я буду тебе втирать про великое предназначение, про то, что я хочу оставить после себя? Хер там! – продолжал дед, не слушая пацана. – И они там тоже пусть не дожидаются, мать их! Мне насрать. Для всех вокруг я сделал все, что от меня зависело. Вот только для себя кое-что сделать не успел. Вообще ни хера для себя не успел сделать. И вот теперь я лежу, как дерьмо, подо мной дерьмо, да и надо мной, – дед поднял глаза вверх, очевидно намекая не на соседей сверху, – видимо, тоже – раз это что-то, что висит там надо мной, позволило мне валяться вот так после всего, что у меня в этой жизни было. Не просто сдохнуть, а именно валяться вот так и сожалеть обо всем. И выходит, Костя, что жизнь свою я просрал.
И вот теперь я лежу…
И вот теперь я стою на костылях.
Самое хреновое в употреблении спиртного – это не моральное разложение и не социальная деградация, как учат вас плакаты социальной рекламы и пособия по выходу из пожизненного запоя. Если ты – не конченый мудак и уже взяв на себя социальные обязательства – семью, детей, работу, – не отказываешься от них, то алкоголь никак на тебя не повлияет. Я, например, регулярно жрал литрами пиво, но это не мешало мне в нужное время быть, как стеклышко, работать водителем и даже подрабатывать иногда в свободное время. Другое дело – если ты чмо, урод и оправдываешь свое скотство по отношению к близким магическими чарами водки. Но во мне даже запой в несколько недель ни черта не поменял. Только немного деньжат ушло. И худшее – это не поражение печени спиртом. Худшее – это тот факт, что ты рано или поздно трезвеешь. Ты можешь пройти через феерическую «белку» на выходе из запоя, как через нее прошел я, можешь мучиться сутки или двое с «горящими трубами», но это тоже ничего не значит. Важно то, что ты когда-то окончательно протрезвеешь и поймешь, что ни хрена вокруг не поменялось. И в тебе тоже. Вообще ничего. И вся суть желания нажираться снова и снова – это спасение себя в иллюзии того, что ты можешь просто существовать, и заодно это гордиться собой. В трезвом мире ты должен чего-то добиваться, испытывать сомнения, угрызения совести, искать компромиссы. В пьяном – ты молодец, если просто живой, и тебе больше ничего не нужно для кайфа и безостановочного дрейфа по океану существования. Почему, при всем этом, алкоголь продается открыто, а другая наркота – под запретом, для меня лично загадка. Ведь той же травой, как и алкоголем, можно накрываться с головой от мира, как это делаю я, а можно просто баловаться раз в неделю для снятия стресса. Но слава яйцам, что хоть водку мне дают покупать без проблем. Даже паспорт не спрашивают – так печально я выгляжу.
Мои руки ослабли и дрожат так, что мне приходится держать полулитровый пузырь двумя руками, чтобы не пролить все его содержимое мимо стакана.
«Жизнь – открытая книга, которую каждый пишет для себя сам». Так заявляет с испещренной помехами картинки экрана холеный свинтус в очках, половину жизни проведший в учебе, а вторую половину – в своем заработанном учебой кабинете доктора по каким-то там наукам. Конечно, его жизнь – открытая книга. Только вот моя жизнь – это закрытая книга с заклеенными страницами. И я могу прочесть сейчас только ее краткое содержимое, но прикоснуться к тому, что внутри, к каким-то подробностям, чувствам, событиям – уже не могу. Я слишком далеко от всего этого. От того себя, каким я мог быть еще недавно. Мог быть, но не был, кстати сказать. А это значит, что пора влить еще стакан топлива – вот этот самый, с таким трудом налитый стакан. Иначе я точно сдохну, ребятки. Ваше здоровье.
Если кто-то, потерявший ногу, скажем вам, что ему нормально и комфортно живется с костылями, и не надо его поддерживать – знайте, что он врет из гордости. Первое время, даже будучи трезвым и прогулявшись больше трех метров с долбанными подпорками, хочется заплакать и рухнуть, и никуда больше не идти. Никогда. Хочется биться головой об пол, проклинать всех вокруг, хочется затолкать костыли в задницу самому герру Шлику, царство ему небесное. Вчера ты был здоровым мужиком, которому до врача – мешающий спать осколок копья. Сегодня ты ходишь на подпорках и боишься зацепиться за что-либо твердое культей. Вот и вся правда. О фантомных болях я уже и не говорю. Это ад чистейшей воды, который приходит и уходит по своей воле. Говорят, эти боли проходят у пятнадцати человек из ста, и пока что я в эту пятнашку не попадаю. Даже несмотря на регулярное употребление спиртного, я чувствую, как болит моя разрушенная защемлением между обрывками искореженного металла нога, как трутся друг об друга раздробленные частички костей, как рвутся с каждым новым движением рассеченные мышцы. И я иду гулять, не задумываясь больше об условностях пребывания пьяного чудовища в общественном месте. Я хочу добраться до Зоопарка и до Петропавловской крепости. Хочу прикоснуться к этому выходному покою исторического центра, хочу ощутить хоть что-то, кроме боли и давящего ощущения насильственного протрезвления.
Тихий звон в ушах понемногу угасает, стоит полностью открыть глаза. Я чувствую себя помятым и уставшим, хотя только проснулся. Задремав на асфальте, у стенки дома, соседнего с больницей, я провел несколько часов, но выспаться за это время не успел. Ночь прошла в пьяном бреду, и я не уверен, что получил то, за чем вышел из дома. Тем не менее, я немного трезвее, но это скорее минус, чем плюс моего положения. Благо, сеанс фантомных болей закрыт, и зрители разошлись. Размяв плечи, я приподнимаюсь, но удар тошноты пробивает оборону моего самоконтроля и усаживает обратно на асфальт. К счастью, костыли никто не стащил, и я подтягиваю их к себе, чтобы поставить поудобнее и встать с их помощью. Левая нога затекла и онемела, и сейчас мне как-то страшновато от ощущения, что и ее у меня отобрали. Я похлопываю по бедру, ощущая, как возвращается чувствительность, и тут замечаю, что к увешанной плакатами стене больничного здания, в которую встроена белая дверца с ручкой, подходит девица с каким-то свертком. Протерев глаза, я понимаю, что в свертке – ребенок.
Судя по всему, дверца в стене здания – не что иное, как беби-бокс. Я читал о таких в том году, и ходил слух, что их хотели запретить, но этот явно функционирует и по сей день. Дверца – на самом деле, открывающееся сверху вниз окно, но оно задернуто плотной пленкой, которая делает это окно непрозрачным снаружи. Внутри дежурит медсестра, которая, при желании, может видеть и девицу, и ребенка, а, быть может, и меня. Но на меня точно не обращает внимания.
Девица также думает, что меня тут нет. Она нервно оглядывается по сторонам и старается не смотреть на выглядывающее из свертка лицо младенца. На молодой мамаше – куртка с меховым воротником, у нее длинные ногти, каблуки ее туфель – не меньше восьми сантиметров. Она худая, высокая, но сутулится. У нее симпатичное лицо с широкими скулами. Нарочито небрежно закинув сверток с попискивающим ребенком в бокс, она шумно захлопывает окно-дверцу и какое-то время ждет. Пару минут бессмысленного поглазев на черную пленку перед собой, а затем переместив остекленевший взгляд на плакат рядом с дверцей, девица мгновенно краснеет и дергает ручку, но та не поддается, потому что беби-бокс уже закрыт изнутри. В последний момент она замечает меня, пару секунд ошарашено смотрит мне в лицо, потом нервно сглатывает и убегает, отбивая каблуками канонаду по тротуару.
За ее спиной – какая-то особая жизненная история, сотканная из банальностей и глупых допущений. Впереди у ребенка – какая-то особенная история жизни – той или иной продолжительности. Но мне на все это плевать. Более важным мне кажется то, что я только сейчас осознал, как это легко – стать невидимым, несущественным для окружающих. И как это жутко. И еще – я осознал, что неслабо замерз. И что утро уже в разгаре.
А еще – и это, кстати, самое главное, – что мне пора отлить. Иначе мочевой пузырь взорвется, как Фау-2 над Лондоном. Впрочем, боль, с которой я изливаю прогорклую мочу на стену желтой обшарпанной четырехэтажки, наверняка, близка к той, с которой он лопается. Но крови в моче нет, и это уже радует. Значит, почки я еще не отморозил. Конец лета выдался довольно холодным, и задремать вот так на улице было не самым достойным решением. Впрочем, как связаны я на данном этапе жизни и достоинство?
По улице, ведомые прохладным утренним ветром, летят фантики от шоколадок и упаковки от использованных презервативов. Видимо, кто-то всю ночь жрал шоколад и одновременно трахался. Интересное занятие на вечер. Уж всяк поинтереснее моей культурной программы. Кажется, сейчас, освежившись этим утренним холодком, я окончательно протрезвел, и мне хотелось бы видеть направление, куда мне следует идти, и мир выглядит открытым и доступным – даже для калеки. Но все это чушь. Мне просто нужно придумать, как выжить.
За всем этим уродством настоящего момента мне кажется наиболее любопытной одна мелочь. Теперь я могу смело ходить по улицам, не оглядываясь на полицию даже в периоды призыва. Даже без военника на руках я им больше не нужен.
Выход из зоны комфорта. Хазан
Все переломные дни начинаются, как обычно. Пробуждение, изнуряющая сухость, ноющая боль в висках и попытка понять, где ты находишься. Ни тебе фанфар, ни героической музыки, ни внимательных взглядов зрителей. Мы все просто пропадаем в какой-то момент, и никто не обращает внимания. Ни некрологов, ни статей об уходе со сцены. Мы интересны только самым родным и близким. А у меня таких нет. Поэтому, тот факт, что для меня настал переломный день, я встретил обычным пробуждением и ощущением потерянности. На самом деле, реальный перелом наступил несколько раньше. И еще тогда я мог попытаться что-то исправить.
Хозяйка звонила мне вчера и обещала приехать сегодня вечером. Она не может больше терпеть мое присутствие, мое безразличие и то, как я обращаюсь с квартирой. Вообще, намеки на это я получал несколько раз за последний месяц, но теперь ее терпение лопнуло. Никаких угроз, сцен истерики или чего-то в этом духе. Иногда родители задумываются о том, чтобы отправить свое обнаглевшее чадо подросткового возраста на улицу в поисках самостоятельности, которой оно так настойчиво требует. Но родители до последнего не решаются – просто потому, что где-то на подкорке в них живет любовь к плоду их любви или чего-то еще. Мне же уже нечем злоупотреблять. Лимит жалости исчерпан.
В квартире, несмотря на первоначальную убогость ремонта, я действительно натворил дел. Разбил зеркало в ванной, поломал там же кафель, ободрал в припадке пьяного бешенства совсем не блестящие обои с блестками рядом с диваном. Про оторванный на спор одним из моих гостей кусок линолеума метр на полтора я уже молчу. Поэтому я не спорю с хозяйкой. Она помогала мне все это время, пока шел мой глобальный запой. Пару раз даже приносила какой-то еды и робко напоминала о том, что мне надо будет рассчитаться хотя бы за квартплату, и что она может помочь с работой даже в моем состоянии. Она даже принесла мне какой-то черно-белый телефон с симкой, чтоб я был на связи – по этому номеру я и получил последний звонок от нее вчера. Я обещал ей, что все будет, как положено, и рассказывал, что у меня уже есть вариант подработки для инвалидов. На обещаниях моя инициатива заканчивалась. На самом деле, я даже себе обещал, что завтра я просплюсь, протрезвею, и все будет в порядке. Уж завтра-то точно. А сегодня у меня еще есть время, чтобы отдохнуть и набраться сил. И алкогольных калорий. Сегодня кончилось. И хозяйку моей ветхой квартиры со сколотой краской и лоджией с разбитыми стеклами я ни в чем не упрекаю. Она сделала все, что могла. А я – нет. И не буду делать. Я не знаю, почему. Просто сейчас мне мучительно тяжело даже думать о том, что я мог бы сделать.
Сегодня я очень кстати решил помыться. С утра лег в ванную и натирал себя с головы до ног. Даже побрился, кстати. Возможно, ощущение нового начала придаст мне сил, и я сразу же найду работу и вообще стану сильным человеком, про которого потом снимут фильм, как про того дрессировщика. У меня будут брать автографы, и я буду давать лекции, как Вуйчич. Буду рассказывать, как я переборол слабость. Заодно расскажу, как я из-за трясущихся с бодуна рук чуть не перерезал себе горло безопасной бритвой, когда брился впервые за три месяца.
Я открываю глаза и понимаю, что залежался на этом диване. Неплохо бы пообедать, но голода я не ощущаю, хотя в последний раз ел где-то вчера или позавчера. Встаю и оглядываюсь вокруг. Квартира стала удивительно похожа на меня самого. Больше прежнего. Теперь уже в ней не только моя жизнь и мои проблемы, но и я сам – разрушенный, сломленный, самозабвенный. Оставляю ключи в комнате и ухожу. Сегодня отличный день, чтобы прогуляться.
Можете назвать меня конченым идиотом – и, наверняка, уже назвали, начитавшись про мою жизнь выше, – но некоторые выводы я сделал уже тогда. Если ты – молодой парень, пусть даже калека без ноги, стоящий посреди улицы, совершенно потерянный, без денег и документов, обращаться за помощью к окружающим нет никакого смысла. Тебе никто ничем не поможет. Будь ты молоденькой девушкой, пусть даже со сломанной ножкой или вроде того, тебе наверняка помогут, обогреют, а может и возьмут к себе жить. Может, даже работу предложат – если согласишься, конечно. Тетку средних лет или бабушку тоже скорее пустят в зону своего сострадания. Будь ты дедом-пенсионером, оказавшимся на улице, тебе еще могут помочь – инвалиду особенно. Но если ты молодой парень, даже попавший в столь дерьмовую ситуацию, всем будет на тебя плевать. Все будут думать – какого хрена ты не работаешь из последних сил, ведь отсутствие ноги – не отсутствие головы. Я когда-то рассуждал также. И только оказавшись на своем собственном месте в этой ситуации, я понял свою неправоту. Наибольшее внимание, которое могут оказать люди в таком случае – это внимание ментов, которые могут забрать тебя в пьяном виде на пятнадцать суток, дав кров и даже пищу на этот срок. Но потеря пусть даже эфемерной свободы передвижения – это слишком даже для конченого неудачника.
Отличный осенний день. Солнечный и яркий, хотя и не очень теплый. Я наскреб мелочи на полторашку «охоты крепкой» и сижу на лавочке в Сосновке после длительной и сильно измотавшей меня прогулки. В моем кармане – голый ноль. Осознание всего этого уже не скрыть за легким опьянением от пива. Но цепляясь за жизнь и остатки самообладания, я просто глушу боль. Врач, подписывавший мою историю болезни, сказал, что фантомные боли, большей частью, живут в моей голове и со временем ослабнут и даже могут пройти – согласно той самой статистики, – но пока можно только принимать обезболивающее – не слабее кетанова или найса. Даже дал какой-то там рецепт. Но сейчас, даже подумывая приобрети обезболивающее, я не без удивления обнаруживаю, что в кармане у меня ни копейки, и все мое имущество – это потертые засаленные шмотки, оставленная по невнимательности у ларька по дороге в парк сумка с тряпьем, незаряженный мобильник-подарок за пятьсот рублей и эта самая полторашка «охоты». Еще есть сто рублей в сахарнице, но это скорее часть платы за аренду. Я вроде как стал бомжом, и мне не помешало бы найти способ вернуться в Липецк и вообще – отвалить от мегаполиса за сто первый километр, но зачем? Если здесь я не найду, что делать, то там-то уж точно буду прозябать на руках у знакомых и приятелей, которых в живых и в Липецке осталось трое или четверо человек. На каком из заводов нашей ОЭЗ понадобится одноногий дятел, который умеет только водить тачку и пить водку? Тачку, кстати, теперь я могу водить только на автомате, и то с трудом. Такой вот рост потребностей, ага.
На скамейку рядом со мной садится мужик, и я поправляю лежащие рядом костыли, чтоб ему не мешать. Взглянув на меня, он достает мобильник, что-то проверяет, а потом неторопливо вытягивает из кармана пачку сигарет. Достает сигарету себе и предлагает мне без особых прелюдий.
– Куришь?
Отказаться я считаю дурным тоном, хотя ни курить, ни пить, ни есть я уже не хочу. Выждав немного с пачкой в руке на случай, если я начну клянчить сигарет «на потом», мужик достает из кармана «вечную спичку», элегантно чиркает ей о коробок и дает прикурить мне, а затем и раскуривается сам. Я присматриваюсь к этому благодетелю и составляю его примерный портрет. Широкоплечий, с крупными, мужицкими руками, крупной гривой русых волос и тонким шрамом на правой щеке. Его лицо словно высечено из камня и полно напряжения, но когда он смотрит на меня, заметив мой изучающий взгляд, я замечаю, что его глаза – живые, контактные, гораздо моложе всего остального облика на вид. На нем кожаная куртка, тонкая белая кепка и синие джинсы. Ничего примечательного, обычный рядовой обыватель-работяга. Это располагает к нему, в отличие от тех парней в деловых костюмах, которые постоянно пытаются что-то продать тебе или продать тебя самого.
– Хазан, – протягивает мне руку мужик.
Я пожимаю плечами, чтобы создать видимость легкомыслия и протягиваю в ответ руку.
– Погонялово, если что, – торопливо добавляет мужик, намекая на наличие более близкого моему слуху имени, но его внешность и так соответствует признакам славянина, а не татарина или другого иммигранта. – А тебя как звать?
– Костя, – без заминки отвечаю я.
– Смотрю, ты давно тут сидишь. Проблемы?
Что мужику вполне приличного, хотя и простого вида нужно от одинокого калеки, сидящего на бомжовской скамейке в Сосновке? Впрочем, мне, одолеваемому болью и полнейшей дезориентацией в происходящем, уже настолько плевать на последствия – снять с меня все равно нечего, а насилия я точно не боюсь, – что я отвечаю без запинок, как есть
– Да, вот в историю влип, – показываю на обрубок ноги. – Попал в аварию, все бабки украли. Жить, по ходу, негде.
– И работы нет?
– Работу я просрал. В аварии. Как и права.
– Лишили?
– Ага.
– Вот суки, – затягивается с нескрываемой злобой и быстро выдыхает дым. – На сколько?
– Не знаю. А толку-то мне от прав?
– Это ты зря. Глядишь, вернут – будешь на автомате отжигать, – похлопывает меня по плечу, буквально вынуждая кисло улыбнуться в ответ.
Человек, заговоривший со мной сам, первым и без особых поводов – для меня явление настолько феноменальное, что я оказываюсь дезориентирован еще сильнее. Но вместо того, чтобы отдалиться от Хазана, я просто беспечно осматриваюсь вокруг, вроде как ни о чем не переживая.
– Ну, а ты сам-то откуда? Не местный, наверное?
– Не местный, – пытаюсь отрубить эту тему сразу, начиная чувствовать подвох.
– Ну, я сам из Мурманска, – словно прощупав мое недовольство, быстро вставляет Хазан. – Вот, кручусь кое-как здесь. Просто увидел, что явно у тебя какие-то проблемы, а я и сам в свое время как-то на улице ночевал. А это тебе не шоколадка – с бомжами за ночлег воевать. Точно тебе говорю.
– Не знаю, – вздыхаю, всерьез задумавшись о словах Хазана. – Может, попробую домой вернуться.
– Ну, это тоже дело. Может, все заново начнешь, а?
– Ну, да, – мысли о том, что может быть в такой перспективе, едва не заставляют меня заплакать.
В этот момент я понимаю, что задушевный тон Хазана заставил меня ощутить всю соль ситуации, задуматься о происходящем по-настоящему и почти мгновенно разложить по полочкам все события за последние несколько месяцев. И само хреновое то, что я понимаю – найдись у меня рядом кто-то, кто поддержал бы меня тогда, после выписки и начни я жить по-новому, а не существовать в алкогольном бреду – и, быть может, все было бы гораздо лучше. Но правда в том, что у меня никого нет. И в том, что этот незнакомый мне мужик, с которым мы просто курим на лавочке в парке, оказывается мне ближе всех тех людей, что я знал на всем жизненном пути, потому что он – здесь и сейчас рядом, а те люди, в большинстве своем, даже не знают, что со мной произошло.
– Но я так тебе скажу, – продолжает Хазан. – В свое время я тоже задумывался о том, чтобы вернуться. Но что меня там ждало – я хрен его знал. То есть, перестрадать, пережрать столько говна ради того, чтобы отступить – вот это было страшно. Страшнее очередной ночи на теплотрассе. Вернуться домой оборванцем – вот чего я не хотел. Нет, ну ты прикинь – смотреть в глаза тем, кто тебя знал, и говорить – извините, ребята, я обосрался.
– Ага.
– Так что я решил не сдаваться. И ты не сдавайся, Костян. Будет и на нашей улицы праздник – с бабами, водкой и банькой!
Снова похлопывает меня по плечу – на этот раз, сильнее и увереннее. Тем временем, сигарета сама дотлевает у меня в руке, и я обжигаюсь и отшвыриваю хабарик прямо на асфальт. Скриплю зубами и протираю глаза, в которых начали копиться слезы. Хазан невозмутимо достает пачку и предлагает мне взять, сколько нужно. Я беру еще сигарету, только сейчас замечая, что это «парламент», и разговор продолжается.
– Ладно, это все лирика, – машет рукой Хазан и, докурив, выкидывает окурок в урну. – Вообще, я тебе могу работу предложить. На полном серьезе.
– Че за работа? – стараюсь своим тоном не показывать живой интерес.
– Ну, скажем так, творческая, – качает головой Хазан и поворачивается ко мне, опираясь на спинку скамьи. – Ты смотри, сейчас – по моему личному опыту, – у тебя самый важный момент в жизни. Ты должен понять – либо на дно и в говно и домой, либо карабкаться и выживать тут.
Молча киваю, давай понять, что это мне уже ясно.
– Так вот, есть реальная тема, в которой можно зарабатывать на свои нужды, жить на казенной хате – в общаге, конечно, но зато в тепле, – и еще получать питание и обслуживание. Короче, все включено.
– А делать-то что надо? – киваю снова на обрубок. – Я, как видишь…
– Вот именно это тебе сейчас и поможет, Костян, – глядя прямо мне в глаза, заявляет Хазан.
– В смысле? – меня ошпаривает изнутри суть сказанного им.
– Ты в метро ездишь?
– Бывало.
– Видел, как там люди работают? Те, которые ходят по вагонам, собирают дань с населения.
– Видел, – сглотнув, отвечаю и начинаю понимать, в чем конечная суть разговора.
– Ну, и ты, надеюсь, в курсе, что это дело с хорошими оборотами, а не нищенство, на самом деле, так? Или ты еще в детстве живешь? – когда Хазан широко улыбается, я вижу, насколько идеальны его зубы – на стоматологе он явно не экономит. – Ладно, не обижайся. В общем, я тебе предлагаю работу в моей службе сбора.
– Слушай, я не знаю… – почесываю голову и пытаюсь быстро придумать, как свинтить от Хазана, с учетом того, что он гораздо быстрее меня.
– Да ты не нервничай, – осторожно кладет мне на плечо массивную ладонь Хазан. – Ты просто подумай спокойно. Я тебя силой не потяну, но ты учти – потеряешь много, если откажешься. Подумай – реально уезжать домой отсюда – это вообще не вариант. В регионах – одно говно, работы нет, только бухать и вешаться. А здесь, – показывает ладонью на шумный поток транспорта по проспекту Ветеранов, – бабки можно прямо из воздуха делать. И вместо того, чтобы потерять на своей аварии, ты на ней наваришься. Ты, конечно, можешь пойти в ночлежку, но что дальше? Собирать банки или рыться по помойкам?
Рассудительно – если это слово ко мне сейчас вообще применимо, – качаю головой в ответ и уже не думаю о том, чтобы убежать.
– Я же тебе предлагаю вполне нормальную работу – пусть и не всем понятную, но и насрать на всех остальных, – а еще – питание и спальное место. Уж всяк не хуже, чем там, с «роллтоном» и загульными бомжами на государственной шконке.
– И это на всю жизнь, да?
– Да, как хочешь, – пожимает плечами Хазан. – Поработаешь год-другой, устанешь – пойдешь на отдых. Поверь, ты за это время сделаешь нашей общине столько бабла, что никто твой процент отбирать просто не захочет. И сам будешь в шоколаде, и другим поможешь – тем, кто с тобой живет.
– И тебе, да? – решаюсь на ответный выпад, хотя у меня уже кружится голова от напряжения и голода.
– А мне, думаешь, много надо? – разводит руками Хазан. – Я просто сам был в заднице когда-то. И сейчас помогаю тем людям, у которых шансов выжить на улице – как у Квазимодо на конкурсе красоты. Мне в свое время помогли. И я как-никак, а живу, сечешь? Так почему бы мне не помогать другим?
– И когда надо дать решение?
– Да ты уже и сам все знаешь – надо оно тебе или нет, – вроде как сбавляет напор и достает пачку «парламента» Хазан. – Думать тут особо нечего. Нет – я буду не в обиде. Да – пойдем и будем делать дело. Решай.