Я сообщаю родителям Дианы, что им нужно переговорить с доктором и даю им некоторые вводные, но они мне до конца не верят. Конечно, просто сказать «Все кончено» я не могу. Тем более, что и сам не хотел бы верить в это. Но я впервые видел и слышал этого врача настолько жестким, грубым и однозначным. Он всегда был более деликатен – по долгу профессии он многим людям доносит информацию о том, что они скоро откинут копыта, в разных формах, – но на этот раз все было иначе. Он хотел, чтобы я поверил. Он устал мириться с глупостью нас – тех, чья жалость становится еще опаснее жестокости профессиональных убийц.
Я осторожно обнимаю Диану, и она старается обхватить меня руками, и только сейчас я понимаю, как же она слаба, каким хрупким стало ее тело даже по сравнению с нашей последней прогулкой к лошади. Я сжимаю что-то в своей голове, чтобы не заплакать. Сжимаю и не отпускаю, потому что боюсь того, как она это может понять.
– Я бы так хотел тебя забрать домой. И заберу. Я тебя очень люблю, Диан, понимаешь? Очень.
– Я тебя тоже. Очень.
– Ты просто прекрасна, детка, – я немного отодвигаюсь, чтобы видеть ее лицо, и она видела мое, но продолжаю держать ее в своих объятьях. – Ты помнишь, о чем мы говорили? Про праздники.
– Да.
– Все ведь в силе, правда? Я все организую, и мы с твоими родителями поедем домой. Хорошо?
– Конечно.
– Тебя устроит…мм… «мерседес»? Или, может, лучше «майбах»?
Она почти беззвучно смеется.
– Нет, приезжай за мной только на «бентли», остальное мелковато для меня, ноги не поместятся.
– Все, что угодно, малышка, хоть личный вертолет.
На завтра все готово. Я провел несколько сборов с закладок, и теперь текущие расходы, совмещенные с запасами, обеспечат Диану всем необходимым. Мне почему-то кажется, что если мы с ней перевалим за Новый Год – что-то поменяется. Да, во всех нас глубоко внутри живет наивный дебил, который верит в чудеса. Даже в таком циничном ублюдке, как я. Интересно, а Мишенька верит в новогодние чудеса? И что для него чудо – новая шапка или новые мозги? А для меня? Мне бы не помешало и то, и другое. Мне нужны такие мозги, чтобы я мог придумать средство от рака. В какой-то момент жизни ты понимаешь, что весь тот хлам, с которым ты возился годами – машины, квартиры, мебель, мобильники, бизнес, интриги, – не имеет вообще никого веса, и единственное, что тебе нужно – это одно-единственное чудо или одна-единственная способность, и ее у тебя нет. И ни у кого нет. Даже заплатить некому, хотя и можешь.
Полусобранная елка рядом с метро Большевиков, где я оказываюсь уже поздним вечером – абсолютно выдохшийся и едва бредущий, – смотрится печально, но сверху ее уже кто-то догадался увешать шарами, и она забавно покачивается, и, кажется, вот-вот рухнет, и это на миг кажется мне забавным.
Эта зима так и не торопится становиться зимой. Снег не задерживается даже после ночей с минимальными морозами, и Диане явно нельзя уходить в эту зиму, но и нормальную погоду я купить для нее не могу.
По ночам по дорогам района проносятся быстрые машины, из которых разносятся громкие голоса пьяных девочек, которые вроде как что-то поют и мужиков, которые просто несвязно горланят. Сегодня голоса этих девочек кажутся трелями одиноких, безнадежно потерянных птиц, и, как и птицы, они пропадут на зиму там, где теплее, чтобы вернуться. Но вернуться всем невозможно, и вот я, кажется…
Диана
…ведь год скоро закончится, а я всегда любила Новый год, даже больше Дня Рождения, но в этот раз, когда я думаю про эти праздники, меня посещает жуткий страх, такое чувство, когда засыпаешь, но не до конца, и сразу просыпаешься – чувство перехода из сознания в небытие. Мне говорили, в хосписах по-другому, и там люди не думают о таком, потому что их постоянно чем-то занимают. Может, это правда, а может – нет. Но времени выбирать не осталось. До последних дней я не хотела спать. Боялась, хотя знала, что надо. А теперь почему-то хочу. Очень сильно. Но больше я хочу домой. Папа сказал, что завтра за мной приедут, что обо всем договорились. Вот это здорово. Это единственное, чего я действительно жду.
Сейчас надо немого отдохнуть, а завтра я, наконец, увижу большее, чем территорию больницы. Впервые за последний месяц. Я кладу свой альбом с фотографиями перед собой, кладу на него руку, чтобы чувствовать, что все то, что там изображено, остается со мной, и засыпаю, и в полной тишине и темноте я…
Миша
…и хватаюсь за кольца в решетке забора онкоцентра и повисаю на них и смотрю на абсолютно бездушную, безобразно, бесчеловечно безразличную ко всему происходящему дневную рутину проспекта Ветеранов. Никто и не заметит. Никто и не хватится.
Несколько дней я не появлялся у Лидии и не отвечал на ее звонки, и почему-то я вспомнил об этом только сегодня. Может, просто потому, что только сегодня я пришел в себя, вернулся в сознательное состояние. Сейчас, проснувшись на полу своей квартиры, абсолютно голый, замерзший и с невыносимой болью в горле, я начинаю подводить итоги последних дней, но пустых мест слишком много. Есть что-то, связанное с Андреем, что-то – с родителями Дианы…
Дианы…
Я плакал. Это я точно помню. Только не помню, когда. Точно не на выходе из онкоцентра. И не внутри. Не знаю, что было страшнее – бледное угасающее лицо Дианы, ее измученный, обреченный взгляд, который просто завис и больше не менялся или лица ее родителей – фанатично верующих в счастливый исход, ослепивших себя множеством последних шансов и не успевших даже довезти дочь домой, хотя я все устроил для этого. Более тупого, бездарного и бессмысленного исхода и придумать было нельзя. Даже если бы это случилось позже и уже дома, я бы все понял. Но сейчас, лежа на холодном полу этой хрущевки, я не могу найти объяснения тому, почему все произошло именно так. На ум приходит только одно – это я все испортил. Я был единственным, кто мог все хоть немного поправить. Но был слишком занят забегом за такими нужными деньгами, которыми теперь можно смело подтереть себе задницу, да не один раз, а так, что на месяц хватит.
Как-то неожиданно для себя, я понял, что не представлял себе жизнь без Нее. Не мог представить, что будет, когда все закончится. И это несмотря на то, что до того разговора с П.М, от нас уже оттрясли руки все. Я, кстати, знал об этом в тот последний разговор с ним. Подбил итоги всех запросов вечером предыдущего дня. Запросы в Израиль и Германию и к специалистам по стволовым клетками ничем не кончились. Хирурги разных мастей – все как на подбор, доктора наук, – вежливо объясняли, что не могут вырезать ей по половине всех органов. Даже мифически возможная – для семейства Рокфеллеров, в основном, – пересадка нескольких донорских органов при ее состоянии обрекала ее на смерть во время операции или пожизненную кому. Не говоря уже о том, что сумм на это даже в моем отчаянном заработке не собралось бы.
Я зашел в палату, когда мать держала ее на руках. Она – мать, – не плакала, а просто тихо подвывала. Отец разводил руками, протирал очки и постоянно что-то бормотал. Он пытался выглядеть сильнее, но не смог оторвать свою жену от тела такой маленькой, хрупкой девочки, вокруг шеи которой так крепко сжал свои грязные лапы этот мир, безжалостно убив ее. Я вышел, не задерживаясь в палате и не глядя на медсестру, отчаянно пытавшуюся навести в головах всех нас хоть минимальный порядок.
Я не знал ничего. Не знал настоящей боли. Не знал истинного отчаяния. Не знал полного, тотального бессилия перед фактом. Не знал настоящей, а не киношной пустоты внутри. Она познакомила меня со всем сразу. Я не смог смотреть на нее, лежащую в свадебном платье в ящике с белой окантовкой, больше двух секунд. Я просто убежал с похорон. Бежал, бежал, снял машину, куда-то уехал. Я был где-то. Или не был нигде. Не знаю, что со мной было. Но я все еще тут. Я оставил ее умирать. А она оставила меня здесь. Я все испортил.
И еще – теперь я понимаю, что оставшееся внутри меня естество не может мириться с тем, что Лидия придумала и построила вокруг себя для побега от своей реальности. Реальности, судя по всему, настолько жестокой и мерзкой, что жить в ней – хуже, чем в той, где умирает Диана. И с этим пора завязывать. Во всяком случае, моя игра на поле Елисеевой закончена. Она может устроить скандал, может чем-то угрожать мне, но за всем тем хаосом, который творился в моей жизни в последние полгода, я только сейчас понял, что единственным критерием порядка была Диана. Она была единственным сдерживающим фактором для меня, и теперь мне абсолютно плевать даже на те серьезные проблемы, которые могут быть у меня с Лидией. Потому что все, чем я рисковал, кроме жизни Дианы, всегда было лишь разменной монетой – люди, деньги, вещи. Все это разменный хлам. Даже люди.
Новую «икс-шестую» из салона рядом с другой «икс-шестой», только подержанной, я узнал сразу. Номерная табличка с моими инициалами сказала о многом и сразу. Меня передергивает то ли смехом, то ли плачем, но я просто отворачиваюсь и захожу в дом и поднимаюсь наверх, в дом на Крестовском, где я, скорее всего, больше не появлюсь.
Судя по ее ошарашенному взгляду, у меня на лице все уже написано. А, может, проблема в моей несвежей одежде, клочках торчащих немытых который день волос и щетине, как у грузчика. На Лидии – шелковый халат. Длинные кудри ей очень идут. Она попросту хороша сейчас. И она ждала меня. Но другого меня. И она ничего не знает.
Я снимаю платиновый перстень, который когда-то она мне подарила, и кладу его на столик в коридоре. Между мной и Лидией – три шага. Все так просто. Все можно пересчитать и записать, если бы это кого-то волновало. Что она будет делать? Я устало провожу взглядом по ней, и она не может понять – презрительный это взгляд или полный вожделения. Я, кстати, тоже не понимаю.
– Что случилось? – ее голос дрожит.
– Я думаю, что нам нужно закончить.
Она скрещивает руки на груди. Пытается взять паузу. Пытается понять, что происходит. Хмурит брови.
– У тебя кто-то есть?
– Нет. Никого. У меня больше никого нет.
Если бы она знала, как я хочу заплакать от последних слов. И я рад, что она понимает их по-своему.
– В чем дело? Я тебя чем-то обидела?
– Зачем тебе это все?
– Что «это»?
Закипит? Или будет той Лидией, которую я знал все это время? Я никогда не выигрывал в лотерею. И здесь не стал бы делать ставку. Женщины…
– Зачем тебе все, что есть между нами? Что было между нами. Ты когда-нибудь думала об этом?
– Я просто… – она облизывает губы, сглатывает – явно подбирает слова, и это выходит медленно, но я не тороплю. – Я тебя люблю, ты же знаешь.
– А вообще? Для чего? Если бы не я, то кто-то другой, но для чего?
– Я не хочу быть одинокой. Как и все. Я хочу любить. Как и все. В этом что-то не так?
– Так. Прости. Я заигрался.
– Со мной?
– В психоаналитика, – я тоже скрещиваю руки на груди и прислоняю голову к стене, и холод от нее простреливает мне голову насквозь. – Классная машина.
– Она твоя.
– Я не возьму, как и это, – киваю на перстень. – Но если бы мог – то был бы тебе очень благодарен. Ты умеешь радовать. Ты классная.
Холод постукивает в висок. Разница температур. Я чертовски горяч сегодня. Что чувствуют люди, которые выстреливают себе в голову? Как Кобейн, например. А люди, которым пробивают голову насквозь? Может, Лидия захочет убить меня сейчас? А я знаю, что в потайном ящике под кроватью у нее есть «глок». Привычка молодости.
Я отталкиваюсь от стены, и Лидия все еще смотрит на меня, ожидая, что я скажу что-то еще, что-то важное, но ничего больше не осталось. Длинная тирада о том, что все из-за меня, уже не нужна. Лидия совершенно потеряна. Она понимает гораздо больше, чем те, с кем мне по возрастным меркам следовало бы заводить романы.
– Ты же знаешь, что для меня это стоит гораздо дороже, чем для тебя, – хриплым, почти плачущим голосом говорит она. – Что для меня это гораздо ценнее. Я всегда думала, что ты это понимаешь.
– Я понимаю. Понимаю, что мы не чужие люди. Что между нами было что-то важное. Смещенное, но важное.
– Может быть, есть какие-то варианты? Какие-то способы все поменять? Как тебе помочь? – она потирает руки. – Ведь я даже не знаю, что случилось, хотя я вижу, что все не просто так.
Я вижу, что она пытается совершить шаг, хочет подойти ко мне, но не решается. Я не вижу сейчас ее возраста и вещей, которые происходили с ней многие годы – даже до моего рождения. Я вижу просто женщину – уставшую, совершенно растерянную и брошенную тем, в кого она была влюблена. Я видел тех, кто садился с моей помощью на героин. Так почему я должен страдать из-за нее? Я мог бы устроить эту жизнь просто прекрасно, взяв эту «бэху», одев кольцо обратно и снова отжарив Лидию – и у меня на нее точно встанет, потому что фигура и вообще внешность у нее в порядке, – но мне словно прямо в сердце вбили кол – как вампиру, которого решили убить окончательно, – и теперь все те чувства, которые я мог бы испытывать к Лидии и которые она испытывает ко мне, выглядят для меня просто набором единиц и нулей. Просто файл, понемногу теряющий содержимое на старом зацарапанном компакт-диске.
– Я всегда понимал.
– Может быть, есть еще какие-то варианты? – повторяет она.
– Нет. Больше нет. Больше нет вариантов. Прости.
И это правда. Для меня осталась одна прямая линия. Прямая, как пульс Дианы. Все свелось к ней и к этой прямой линии. Я обдумал за эту жизнь так много, но забыл обдумать одно – как жить после Нее. Но Лидию я больше держать на поводке не могу. И сам оставаться с ней тоже.
Я выхожу из дома, и она что-то кричит мне вслед, и это больше похоже на мольбу, но мне надо бежать, иначе…
Лидия
…это чувство перехода из сна в реальность, когда убираю руку от лица.
– … каковы варианты и к чему мне готовиться.
Я не услышала и половины того, что он сказал. Для чего я здесь, в этом ресторане, за этим столом и с этим недочеловеком? Чтобы плюнуть ему в лицо по-настоящему? Чтобы взрезать ему глотку вот этой замечательной вилкой для рыбы? Это было бы неплохим решением. Но, во-первых, если он выживет, он отсудит у меня все и посадит меня, а если не выживет – то все равно посадит меня. Нет уж, ублюдку так просто меня не взять.
Медленно выдыхаю, глубоко вдыхаю.
– Знаешь, иногда мне хочется просто удавить тебя.
Он усмехается. Делает вид, что ожидал этого.
– Ты слишком сильно зависишь от меня, хотя и не понимаешь этого. Как и твой Саша.
– Ты забрал у меня ребенка.
– Он не ребенок, – морщится.
– Ребенок. Для меня.
– Хорошо, – пожимает плечами. – Тебе напомнить, как ты мешала «геру», кокаин, курила «крэк» в перебивку с «травой» и умудрилась выжить? Напомнить? Или я что-то упускаю?
– Давай. Удиви меня.
– Каждую встречу одно и то же, – отодвигает от себя стакан, чтобы изобразить брезгливость. – И ты еще удивляешься тому, что я всегда пишу Саше, а не тебе? – он кривится, становясь еще более уродливым. – Давай без эмоций, по делу.
– Ты забрал у меня ребенка, – повторяю я и добавляю шепотом. – Мразь.
– Господи, ну о чем ты говоришь? Столько лет прошло.
– Вы все у меня забрали. Ты и твои дружки. И что теперь еще тебе нужно, напомни-ка?
– Мне нужно выкупить часть активов под закладную. Есть небольшая сумма залога. Нужно прокрутить деньги, потому что трем компаням нечем платить по импорту. Потом я могу тебе все вернуть. Это все – под договор, и еще – за каждый день….
– Я все и так знаю.
– Так Саша тебе уже все…
– Все будет также, – я чувствую, как поскрипывают зубы при обрыве попытки выкрикнуть вслед этой фразе длинный список ругательств.
Он явно в замешательстве. Я не видела его потерянным и по-настоящему расстроенным никогда. Он рассчитывал, что я сломаюсь от чего-то, что произошло в моей жизни. Мне кажется, он следил за мной. Я всегда чувствовала чьи-то глаза на затылке. И вот тут – я наношу ответный удар.
– Быть не может. Всегда есть варианты.
– Больше нет. Больше нет вариантов… – повторяю я за Мишей фразу, каждая буква которой бьет мне прямо в висок, но становится сильнее всех тех ругательств, которые я могла бы придумать сама.
– А что Антон? Каково ему будет в этом переплете? Раз уж ты вспоминаешь о своем сыне хоть иногда, как ты говоришь.
– Думай сам, – неторопливо отпиваю вина и облизываю губы, оставляя рот приоткрытым. – Мне плевать.
– Я слишком много вожусь с тобой. Когда-то все могло быть проще. Но я не решился.
– Будь ты проклят!
Я швыряю бокал с едва пригубленным вином в него, и бокал рассыпается на множество мелких осколков. Все наши соседи, разумеется, привязаны взглядом к нам, как и официанты, да и метрдотель. Вот только Игорь успел поднять руки, и его лицо, к сожалению, не расцарапано.
Все, рекорд по времени ведения переговоров с ним не побит. Мне пора сбегать.
Пусть расплатится хотя бы за…
Миша
…но все же кладет пакетик в карман, и мои сомнения рушатся. Возможно, я хотел бы, чтобы после всего сказанного мной он передумал, но тут либо я сказал мало, либо решительности у него хватает. Я когда-нибудь попробую определиться, кем же будет числится Андрей – разменной монетой для множества людей с множеством амбиций, – или тем, кого я свел в могилу в общем списке. Но не сейчас. Да и не факт, что у него все не наладится. Здесь и сейчас единственный, у кого все слишком благополучно – так, что уже никогда ничего не сможет стать просто нормально, – это я.
Мы сидим на мокром искусственном холме, под которым спрятан земляной погреб. Это самый высокий из трех таких холмов, и в детстве все они казались нам настоящими горами. Мы жили здесь действительно долго – все детство, – и иногда – на самом деле, очень редко, – другие дети приходили поиграть с нами – в основном, те, кто жили в Ручьях, на Пискаревском проспекте. Их всегда удивляли наши дощатые одноэтажные дома. Даже скорее – пугали. Они и по сей день кого-то пугают, мне кажется. Своим бессмертием, ведь в них до сих пор живут какие-то рабочие-переселенцы. Потом нас переселили на Крюкова, а кого-то – в коммуналки года на два, после чего, в зависимости от степени прошаренности их родителей, кто-то получил квартиру от государства, кто-то влез в ипотеку, а кто-то до последнего оставался жить в коммуналке и переехал неизвестно куда непосредственно перед тем, как ее снесли. Чтобы построить торговый центр, конечно. Так и разъехался этот рабочий поселок. И прошлое рассыпалось окончательно.
Снега все также практически нет. И, мне кажется, уже не будет. Был один сильный снегопад этой зимой. А потом все растаяло. Прошлым летом я также сидел, но рядом с Дианой на краю обрыва в стороне Мги, и внизу медленно текла река с красноватой водой. В те времена, когда у нас не было той боли, которая скопилась за эти несколько месяцев. Когда она была жива. Почему-то я вспоминаю именно это место, а не другие, куда как более красочные, где мы успели побывать. И я забываю, что может значит место – пусть даже этот наш маленький поселок. Теряюсь в этом окружении. Проблема в том, что что-то поменялось – и вокруг, и конкретно в Андрее – за исключением того, что он только что у меня забрал.
– Почему здесь? – тихо спрашиваю у него.
Он не слышит. Или делает вид.
– Не понимаю.
– Чего?
– Почему здесь?
Он пожимает плечами. Прикусывает фильтр сигареты и задумывается. Холодная тишина идет огромными уродливыми трещинами от гула начинающих работать рядом строительных машин и протяжного грохота медленно ползущих в местное депо поездов.
– Здесь все еще живы.
Смотрю на него. Он трет руку. Потом лицо. Снова руку. Я молчу.
– Здоровы. Здесь мы еще те, кем никогда не будем. Все. Даже те, кого там, – показывает в сторону города, – нет.
– Ясно.
– Здесь все еще вместе.
Кажется, накрапывает дождь. Во всяком случае, что-то влажное оказывается на моем лице. Я хотел бы думать, что это просто питерский зимний дождь, и что где-то Она еще может видеть, как…
Лидия
…скоро меня сильно проморозит от камня набережной, а цистит получить совсем не хотелось бы. Поэтому решать нужно быстро. Я опускаю зеркальце от «диор» и оглядываюсь вокруг.
Холодает. Скоро Нева покроется льдом. Хотя бы немного, но замерзнет. Времени остается все меньше. И места для раздумий. А меня не осталось вовсе. Странно, что лицемерие, которым я всегда пользовалась, отказало именно сейчас, когда оно нужнее всего. Я достаю зеркальце и смотрю на потеки туши, на две черные реки, впадающие в безвестность в районе моих щек. Все это было бесполезно. Улучшения, самолюбование, вложения в статус. Меня раздавило это все. Так, как не давило ни одно из опробованных мною веществ. Меня раздавила тяжесть своего положения, но рычаг пресса опустили люди. Люди вреднее наркотиков. И умирают от первых чаще, чем от вторых. И меня убивают люди. Я не знаю, почему и за что. Я не помню, с чего все началось и почему исчезло все то, что я любила и что было действительно ценным. Но даже если бы вспомнила – уже ничего не изменить. И искать новые зависимости, чтобы снова страдать от них – слишком сложно.
А проще всего – позвонить сейчас Михею и взять у него побольше травы и пакетик героина на сладкое. Я так и сделаю, и он поздравит меня с возвращением. Что будет дальше? Да какое мне дело. Меня уже все равно не осталось. Той, которая так хотела зависеть, чтобы быть счастливой, и так поздно выяснила, что это невозможно. Есть много мест и много лиц и много улыбок. И ни в одной – ни капли меня. Я выкидываю зеркальце в Неву и достаю мобильник. Мне нужно подумать?
Кто вернется из этой зимы целым?
Мне нужно решиться?
Кто вернется из этой зимы?
Мне пора уже взять и…
Миша
…но это не столь важно, потому что я никогда больше ни о ком не заботился. Даже о себе. Справа от меня – Спас-на-Крови. Под ногами – камни брусчатки. То, что нужно для ночной прогулки, конечно же.
Как-то раз я сходил в церковь, когда Диана только начала болеть. Одной беседы с местным специалистом мне хватило, чтобы усвоить, что на все – воля божья. И на этом мой интерес к церкви пропал окончательно, хотя раньше я даже надеялся на то, что какие-то вещи он могут подсказать. Да, так вот наивно.
В общем-то, они просто подтвердили мне ту догадку, что лень и воля божья – суть средства, ведущие к одному результату. Если бы я ничего не сделал – Диана умерла бы. Но всегда можно объяснить, что она понадобилась где-то в раю – значит, воля божья. Пусть только попробуют не пустить ее сразу в рай. Я им всем бошки поотбиваю там. В этом всем, кстати, удобство религии и ее главный секрет – такой вывод я сделал в тот же день. Формальная вера во всевышнего попустительствует главному пороку – лени, нежеланию развиваться, совершенствоваться, уметь нести ответственность за свои ошибки. Будет воля божья – тебя закроют за косяк. Не будет – не закроют. И на меня нет такой воли божьей, ха-ха! Вот я, в три часа ночи, иду с солидной подборкой наркоты в бумажном пакете через весь город – от Ладожской на Крестовский, – со спецзаказом. Иду пешком и не собираюсь брать такси. Видите? Всемогущий сказал, что мне можно, и никто меня не остановит.
Я должен был притормозить, и все, что произошло в последние месяцы, должно было меня чему-то научить – смертность, жизнь, бла-бла-бла, но все это нравоучительное дерьмо – только для тех, кто хочет оправдать свое бессилие и перекинуть ответственность за него на кого-то другого. А я не хочу. Наоборот, я хочу наказать себя за него, и поэтому продолжаю…
Андрей
…и каждый день кто-то в этом мире умирает. И все. Попробуй сосредоточиться на этом. Ты ищешь выход, ищешь варианты. Но куда там. Кто-то все решает за тебя. У них есть власть все за тебя решить. Решить и лишить. Лишить меня сестры. Лишить родительских прав. Лишить работы из-за какого-то мелкого косяка, который им показался чуть ли не убийством с оттягчающими. Лишить машины, потому что она нужнее Вике с грудничком – ну, что ж тут скажешь, кроме того, что у Вики и прав-то нет? Лишить даже родителей, потому что они собрались и уехали и не оставили мне ключей от квартиры.
Но и еще кое-кого эта участь лишенца не минула. Я постарался. Проверяю, отключен ли мой телефон наверняка. Смска с информацией, где искать сброшенное мной из багажника тело Никиты, точно ушла и доставлена, и это все, что мне нужно было. Кто-то должен совершить правильный поступок. Ведь это вопрос не работы, а принципа. Кто-то, кому нечего терять, должен совершить этот отчаянный шаг и попытаться уничтожить хоть часть попустительства в этом мире. Паша-алкоголик мной гордился бы. Смешно, наверное. Даже не знаю. Но я знаю, что если уничтожить одного такого Никиту – несколько Марин выживут и станут матерями и женами, а не шлюхами-авантюристками. Нет правды. Нет хороших и нет плохих. Просто кто-то что-то делает и несет за это ответственность или почивает за это на лаврах. И никто мне не докажет, что это всегда раздается по справедливости. Куда там. Все совсем по-другому.
Игла прорывается сквозь кожу и сосуд, и я сжимаю зубы, и через некоторое время, когда я выпускаю все из рук, наступает покой, а потом – внутри все взрывается и наступает…
В ЦИКЛАХ
Антон
…и легонько отталкиваю ее, но дымящийся презент забираю под ее рваный, глупо захлебывающийся смех. Воздух отдает влагой и гарью, и мне надо отдышаться.
– Ну, Тоша-а… – девица кривится, вытягивая верхнюю губу и даже не подозревая, как отвратительно это выглядит.
– Так называют только щенков, – одариваю ее циничной усмешкой.
– Ой, господи.
Она поправляет свои длинные белые растрепанные волосы, складывает руки на скудной груди и выжидающе смотрит, пока я достаю звонящий вовсю «айфон». Леня Птицын – мой старый знакомый из Москвы, не входит в обширные списки тех, кого я отбиваю, гуляя в городе, и я беру трубку.
– Здорово, брат, – голос Лени переплетается с шумами и отголосками с разных сторон – либо он в людном месте, либо это громкая связь.
– Какие дела, брателло? – отвечаю в совершенно нехарактерном для меня стиле.
– Вы какие-то… блатные, – фыркает достаточно отчетливый для громкой связи голос, который я узнаю из тысячи – Миша Литвяков, один из представителей лениной безбашенной тусовки.
– Мы еще те гопники, сосунок, – отметаю болтовню этого наркомана и психопата.
– Ха-ха, – кисло цедит он и затыкается.
– Ты как там? – продолжает Леня. – Тусишь где? Мы просто на подъезде в твою деревню.
– Ну, да. Ночь хороша, – быстро затягиваюсь и отдаю косяк все еще топающей ножкой блондинке в синей обтягивающей микро-юбке. – Гуляю малость.
– Один?
– Да. Чика… болеет, так сказать, – предугадываю наиболее распространенный вопрос москвичей, которым обязательно надо тащить с собой какую-нибудь швабру, куда бы они ни сунулись.
– Ясно. Мы на Московской трассе еще.
– Круто. Давайте на парковке «ОКЕЯ» на Московском пересечемся. Тут крутят пятаки и жгут резину.
Черт, как-то глупо звучит. По-деревенски. Будто тут поле под картошку вспахивают.
– Все, скоро будем.
Леня сбрасывает, и я долго верчу в руках телефон и пытаюсь понять, что делать дальше этой невыносимо инертной осенней ночью. Растрепанная блондинка в мини-юбке что-то хочет от меня, но я не слышу ее и просто отрицательно мотаю головой, и она исчезает.
Под рев множества выхлопов я изучаю вышедших из машин в «кармане» у парковки и озирающихся Леню и его друзей – Мишу, Витю и незнакомую мне девицу, задница которой почти постоянно находится в руках неуверенно выпавшего из-за водительского места «бентли» Димы Белоуса – клоуна, конченого психопата и позера. Вообще, из всей этой тусовки более-менее нормальные люди – это Леня, с которым можно свободно общаться, и Алессио, но его я пока не увидел, хотя в такие покатушки он обычно вписывается. Впрочем, и Алессио, при всей его рассудительности, постоянно трется с бандитами и барыгами, так что это тоже вопрос спорный. Поймав взгляд Лени, я машу рукой, и он двигается в мою сторону, а его компания отсекается в район отстойника тюнингованых тачек на краю парковки. Господь всемогущий услышал мои молитвы.
Мы с Леней обмениваемся рукопожатиями и хлопаем друг друга по плечу. Обмениваемся приветствиями и формальными фразами, которые я терпеть не могу.
– И часто у вас это дело? – кивая на заполненную машинами парковку, интересуется Леня.
– Нерегулярно, – отвечаю неуверенно и не развиваю тему, потому что на сам дрифт мне, на самом деле, плевать.
Многие москвичи считают, что только у них есть все виды развлечений, а здесь – только Эрмитаж, Кунсткамера и набивший оскомину Шнур, которого в последнее время становится все больше. Это суждение раздражает от раза к разу, но тем меньше, чем сильнее мне становится плевать на этот город и его культурный багаж, включая вторичную по европейским меркам, но первичную для всей этой страны клубную культуру. У Лени хмурый, отяжеленный вид. Немного рассеянный. Он некоторое время молча смотрит на искрометные па пляшущего вокруг столба голубого «джи-ти-эр» и, наконец, решается начать разговор на общие темы.
– Как жизнь-то? Давно не слышались.
– Да как-то, – жму плечами, подчеркивая незначительность темы, – вяло. Ищу новые интересы. Папка ищет себе бабу.
– Как у него дела?
– По-моему, все также, – отпиваю из жестяной банки непонятно откуда появившуюся в руке «кока-колу». – Контора процветает, в общем.
Это сарказм, конечно. Или ложь. Не знаю точно. В любом случае, не стоит трепать лишнего прямо с порога и выносить сор из избы. Со мной кто-то здоровается и проходит мимо, и так уже не в первый раз. Только сейчас понимаю, как людно и шумно здесь, в разгар ночи, у безликого магазина ширпотреба и жрачки.
– А мать? Так и не нашли общий язык?
– Не-а, – вздыхаю, изображая глубокую печаль, хотя внутри все каменно. – Тяжелая тема.
– Sorry, – Леня медленно почесывает шею, словно в поисках предлога слиться. – Долго здесь будешь?
Он выглядит так растерянно, словно обронил что-то по дороге из Москвы, и теперь пытается вспомнить, где именно, но должен поддерживать разговор со мной просто из приличия. Как-то все не так. Не как обычно.
– А ты? – этот вопрос имеет больше смысла.
– Да, как консорциум решит, – Леня кивает в сторону своих товарищей, сгрудившихся рядом с белым купе «мерседес» и без особого интереса втыкающих на парное теперь уже катание «джи-ти-эра» и «скайлайна».
– Антоша, – Лера подходит и как-то очень уж мягко хлопает меня по плечу.
Я дергаюсь, ловлю слегка испуганный взгляд Лени.
– Кхм, – забираюсь за ухо Леры. – Слушай, не сейчас. Я тебя найду. Не сейчас.
– Pardon, – Лера уходит, небрежно махнув всем на прощание рукой и явно стараясь не выражать недовольства.
Некоторое время между мной и Леней висит тишина, и я начинаю понимать, что ему трудно балансировать между моей компанией и засранцами из Москвы.