– Давайте без фамилий, – наигранно-умоляющим тоном продолжает Валера. – А во-вторых – носитель копии улики. Так уж вышло, что он решил устроить нам проблем из-за своей личной выгоды. Ну, представляете – дать волю истинному виновнику смерти такой девушки из-за связи с какой-то кухаркой. Я не хотел, чтобы он имел с ней дело, а он врал, что ее вообще нет. Мне нужно было уничтожить ее, и я без труда узнал, что лучший способ их развести – это подставить моего друга.

– Звучит, – вскидываю брови.

Кажется, я начал понимать, к чему клонит этот юноша бледный со взором горящим и пробором на пол-головы. И вот теперь его странности встают на свои места. Что ж, интересная деталь про знакомых Сафронова. Надо иметь в виду.

– Вообще, я надеялся устроить еще что-нибудь, чтобы она наложила на себя руки, – отвратительно морщится Валера. – Но раньше ей мешал ребенок, а теперь он мертв. Так что – все, что ни делается – к лучшему.

– Зачем? Кто ты ему? Или он тебе? Или ты Сафронову? Ты же не его человек.

– Есть вещи, которые даже таким хорошим партнерам, как мы с Вами, лучше держать при себе, ce qui est important. Ну, и раз что-то заставило и прямого свидетеля тоже уйти в сторону – ну, Елисеева, – то все вышло справедливо, верно?

Пожимаю плечами. Молча плюю на асфальт и ухожу к машине. Валера что-то бросает мне вслед, прежде чем уйти в свою тачку. Но мне уже плевать. Будучи согласным с тем фактом, что деньги правят миром, я иногда не могу смириться с тем, у кого эти правящие деньги. Но это чисто личное. Это не подходит для дела. И поэтому, сев в машину и защелкнув замки, я уже не…

Анна

…не знаю, как объяснить ему, что, несмотря на наш номинально существующий брак, я снова беременна, но уже не от него. Как объяснить, что его обитель – доставшаяся мне по наследству от бабки квартирка в панельном доме, где мы жили, – больше не его, а моя и моего гражданского мужа? Как объяснить, что я была ни в чем не виновата, кроме мимолетной слабости? Что не я убила Коленьку тогда, что не Антон подставил сафроновскую дочь под «газель»?

А хочет ли он это знать?

Столько лет прошло, и столько всего поменялось. Вот только мне почему-то кажется, что в глубине души я осталась там же, где и была. Ремонт в моей квартире так и не посвежел, хотя планировался. Ремонт в моей душе никто даже не удосужился запланировать. Может, он захочет просто трахнуть меня по старой памяти? Я готова ему это устроить, без проблем. Он так долго был без женщины, а я ведь еще его жена. Ой, ну что же я горожу, а?

Да, я чертовски волнуюсь. И еще больше волнуюсь, потому что не знаю, кого ждет внедорожник с тонированными стеклами, стоящий в двадцати метрах от меня.

Ворота открываются, и я снова вижу его. Одновременно из внедорожника выходят двое мужиков, одного из которых я узнаю. Я окликаю Лешу и делаю несколько шагов к нему, но он лишь бросает на меня презрительный взгляд и отворачивается, чтобы принять объятья своих друзей. Он торопит их зайти в машину, чтобы быстрее уехать отсюда, и его можно понять, а я продолжаю стоять и смотреть.

Может, оно и к лучшему, что мне не нужно объясняться. Может, он и так все знает. Но лишь теперь я чувствую, что порочный круг разорвался, и я больше не должна…

Леша

…и, конечно, что-то пытается екнуть внутри.

– Леша! Лешенька!

Дрянь еще и смеет называть мое имя. Но, черт, она так здорово выглядит. Цветастое платье, макияж. Наверное, пытается показать, что ее жизнь удалась, хотя и я в курсе, что с ее нынешним хахалем это разве что ненадолго и за ее собственный счет. Я осматриваю ее снизу вверх и ухожу взглядом к тем, кто мне действительно дорог.

В машине, на шикарных кожаных сиденьях, мы решаем, куда поехать обмывать, и куда меня лучше устроить, раз уж я так тороплюсь работать. А работать я не отвык, что уж там. Шансов быстро устроиться с волчьим билетом у меня было бы немного, не будь друзей – тех, кто не кидает, начиная думать каким-то органом вместо головы. Благо, срок максимального лишения прав у меня прошел еще при отсидке, и я так и не дождался кого-то, кто хотел бы убить меня в колонии. Годы прошли, раны немного затянулись, и у Анны не получилось разбередить их. Единственное, что я могу сейчас сделать – это забыть себя прежнего и жить заново, отталкивая тех, кто никогда не принесет ничего лучше, чем…

КОЛЬЦО

{28}

…и как только я оборачиваюсь, следует мощный удар прямо мне в лицо. Вот только не в нижнюю часть челюсти, куда явно метила эта дрянь, чтоб меня вырубить, а в щеку. Я чувствую вкус крови, мгновенно хлынувшей из разрезанной зубами щеки. Ну, и пусть. Итак, я падаю. Но тут же делаю разворот, и рубящий удар проходит мимо, а я врезаюсь в бедро Марины и с ревом толкаю ее в стену душевой, удачно промахиваясь головой орущей девки мимо торчащего здесь зачем-то штыря. Кстати, надо бы попросить убрать этот штырь. Иначе, после очередной драки кого-то могут унести в пакете.

Понимая, что надолго этого не хватит, с ревом бросаюсь на эту шваль и начинаю попытки расцарапать ей мерзкое, украшенное огромным Т-образным шрамом лицо с вечно воспаленными и потрескавшимися губами Анджелины Джоли. Марина визжит и брыкается. Кто-то хватает меня за талию, и я с шипением ядовитой змеи отмахиваюсь назад локтем. Крик, смешанный с бульканьем, уносится назад, а я продолжаю колотить Марину, пытаясь заодно уцепиться обломанными ногтями за ее лицо, но вот тут-то меня и перехватывают.

Шоу закончено. Меня подставляют под ледяной душ, чтобы освежить и смыть пену с растрепанных волос. Кто-то – наверное, это Люба, самая матерая из конвоя, – хватает меня за волосы и подставляет мое лицо и грудь под обжигающий водопад, и я кричу от боли, но меня держат, пока я не перестаю ощущать щеки и обе груди, а затем выводят из душевой.

К счастью, Марину ведут следом. Ее утихомирили также быстро, и сейчас мне лишь любопытно, кто из ее шайки начал эту толкучку. Очевидно, это головокружительное представление связано с моими вчерашними замечаниями на тему того, что не стоит мешать людям спать своими картами и бухлом, принесенным из-под полы. Другое дело, что почетным колонисткам, мотающим по третьему кругу, понятие уважения к окружающему плебосу в принципе неведомо. Как я уже успела понять, в женской колонии любой даже самый подлый и бесчеловечный фортель со стороны сидельцев всегда будет выглядеть нормально и оправданно. Про правила, о которых так часто болтают в кино и книгах про мужские тюрьмы, здесь никогда никто и не слыхал. Большинство местных привыкли жить по обстоятельствам, зарабатывать случаем или своим телом, а окружающих использовать по мере любой представившейся возможности. И еще привыкли к тому, что бьют за это не сразу, а иногда и вовсе не бьют, хотя следовало бы. Мы ведь девочки. Мы можем быть суками и подлыми тварями, но бить нас за это нельзя. Жаль, надзирательницы не в курсе этого.

С каждым днем все больше знакомых фамилий. Список практически не меняется, и от этого даже легче. Меньше сюрпризов.

– Нечаева!

– Я!

И все. Ни много, ни мало. Я еще ни с кем не обмолвилась ни словом, и это вообще первое, что я сказала вслух после выхода обратно в общий режим. Несмотря на то, что после выхода из изолятора прошла целая ночь, глаза до сих пор болят даже от взгляда на серое утреннее небо над колонией. Но поскольку это был мой второй визит в этот уголок богемы, где спать лежа крайне опасно, а есть хочется каждую минуту, я уже не переживаю насчет симптомов. Все проходит примерно до обеда. За исключением, конечно, ступора в мозгах, на лечение которого нужно несколько дней – до недели. Я не успела договориться о ближайшей неделе без работы, чтобы хоть немного отдохнуть, и теперь меня будут распределять – то за швейную машинку в промзоне, то за метлу и тряпку в жилой каждый день, пока не удастся договориться.

– Ну, ты как, Ирусик? – слышится тонкий шепот сзади.

Конечно же, это тощая прыщавая Тонечка, рецидивистка и проститутка, которая оказалась добрейшей души человеком и не отлипает теперь от меня со своей заботой и вроде как дружбой. Я каждый раз удивляюсь тому, как время поменяло мое отношение к таким девицам, как она – от категорического отвращения до сносного дружелюбия с минимальной опаской.

– Да, нормально. Ничего нового, – кидаю через плечо.

– Мы тут уж думали, они тебя решили довести из-за Марины. Говорят, она хотела с тобой решить в свою смену, но что-то попутала, и…

– Тоня, – немного повышаю голос. – Давай, ты мне это не будешь вешать. Я спать хочу.

– Да ты держись, дорогая, держись. Я, если что, ночью покараулю, а то кто ее знает.

– Спасибо, обсудим.

Мне нравится собственный голос. Может, из-за того, что я несколько дней его не слышала, а может потому, что он стал увереннее, жестче, чем был при вступлении на порог этого цирка уродов. Может, даже жестче, чем когда-либо. Построение, тем временем, подходит к концу, и я выдвигаюсь вместе с отрядом на работу. Это, кстати, очень удобно – не нужно заправлять машину и выбирать маршрут в «яндексе» – ты всегда знаешь, что даже с закрытыми глазами доберешься до своего офиса каждое утро. И что не проспишь, даже если не поставишь будильник.

Впрочем, эти защитные шуточки уже не новы. Я повторяю их время от времени, чтобы не забывать, что я не должна быть здесь, чтобы не переставать чувствовать контраст с такими, как Тонечка и Мариночка – гибкая подстилка-наркоманка и вечная сиделица, планирующая перебраться на строгий режим путем еще парочки нарушений, в которых ее не сможет прикрыть ее хорошая местная знакомая из ФСИН. Я смутно догадываюсь, что внимание Тонечки мне обеспечено лишь тем, что мой счет регулярно пополняется Игорем, и об этом знают многие. Игорь часто звонит, и даже если он не повторяет вновь, насколько ему горько за то, что я здесь оказалась, это слышно в его голосе.

– Мы уже на пути к решению вопроса.

– Ты говорил то же в прошлый раз. Я что-то уже не верю.

– Ты должна. Просто мы совершили ошибку. Точнее, один придурок напортачил. Так что все будет хорошо.

– Игорь?

– Да.

– Почему ты это делаешь? Почему ты не оставишь меня? Ты же знаешь, что это заслуженно.

– Какая разница? И это абсолютно незаслуженно.

– Ты думаешь, у нас…

Я прерываюсь, понимая, что сейчас скажу нечто, что может ранить его. И это будет несправедливо.

И так почти каждый его звонок. Кстати, нужно бы забрать телефон кое у кого. После этого косяка с Мариной мне придется снова проплатить за звонки. Иногда мне кажется, что все эти стычки, две из которых уже закончились драками и изолятором, направлены именно на то, чтобы я осталась без денег и связи, и меня стало легче сломать. Вот только кое-чего Маришка не знает. Она не знает того, что ее внешняя крутизна – жалкое позерство по сравнению с тем отчаянием, которое ведет меня каждый день, а потому все ее убогие…

{27}

…и мы полночи спорили с моей тезкой с соседней койки, есть ли зеркала в уборных на мужских зонах. Она доказывала, что их не должно быть, потому что мужики сильнее и могут разбить стекла и поубивать друг друга. Я говорила, что все это чушь, и никто не станет бить зеркало, когда есть заточки и оружие в передачах. Но никто из нас не знал правильного ответа. Вероятно, я никогда и не узнаю, потому что по выходу отсюда мне не захочется об этом думать. Главное то, что у меня здесь есть зеркало – в некоем подобии антивандальной рамы, которую никак не вскроешь голыми руками. Конечно, «у меня» – громко сказано, ведь нас тут тридцать семь сучек, включая меня саму, но сейчас я на минуту-другую осталась в уборной одна, и я решаюсь всмотреться в свое лицо. Только оно мне совершенно не нравится. Мне кажется, это лицо какой-то девочки, которой уже нет в живых, и оно уставшее и постаревшее; лицо, угасающее без нужного ему количества солнечного света. Здесь, в этом помойном сибирском регионе из-за климата еще более мерзкого, чем в Питере, «only darkness every day», так что это вполне обоснованное сожаление.

Это лицо мне не нравится. И я его не узнаю. Только свежий шрам справа напоминает мне о самой себе. О той, кем мне придется жить весь остаток дней. О той, у которой впереди слишком много вопросов и ни одного ответа. Каждую ночь из первых здесь я долго не могла уснуть, пытаясь разглядеть перспективу, пытаясь понять, что будет дальше, когда закончится этот фарс, это дешевое уродливое представление. Пытаясь представить, как мне скажут, что все это было так и задумано, выведут под овации и покажут отсутствие состава преступления, а еще дадут миллион долларов и отправят на месяц на Мальдивы или на Тенерифе. Да хотя бы в Турцию, что уж там.

И что я получаю вместо этого? Недели, месяцы и годы борьбы. С собой, с окружающими, с несправедливостью, с пресной системностью тюремного общества. Если кто-то вам скажет, что всегда можно одним легким движением начать все сначала, спросите его – как он сам это сделал, и причем тут реальность. Я посмеюсь. Впрочем, мне это как раз и грозит. С уже погашенной судимостью и всем тем прошлым, которое я сама для себя выбрала, я буду вынуждена начинать все заново. Сегодня звонил Игорь и рассказывал о том, что его адвокаты работают над моим вызволением по УДО. Я не знаю, что лучше – продолжить тянуть свой срок или стать его рабыней с вечным долгом за раннее освобождение. Странные мысли для той, кому принадлежало раньше это лицо, но для меня нет больше веры в добрую волю и нет веры в человека, как такового. Это не значит, что я стала диким зверем, и буду атаковать все и вся. Просто теперь я вижу зверей вокруг и предпочитаю взводить ружье пораньше.

Поглаживаю старый шрам на лбу, который теперь не скрывается за челкой, потому как челку здесь носить не модно, а уставной платок ниже ее уровня крепить неудобно. На каждом этапе думаешь, что худшее, что может быть – это нынешние страдания, но жизнь преподносит сюрприз – и вот уже тебя метелят в столовой или придушивают подушкой во сне вроде как шутки ради. А потом ты просто выходишь из изолятора или лазарета и просто продолжаешь, как ни в чем ни бывало. И ты смеешься, когда вспоминаешь жалобы на неудобные туфли или слишком длинную пробку перед светофором или медленного кассира в супермаркете. Ты прозреваешь – каждый раз глаза открываются все шире, но, наверное, так никогда и не откроются полностью, хотя каждый раз ты думаешь, что теперь-то уже точно все знаешь и понимаешь.

Еда с ужина еще стоит поперек пищевода, но это еще ничего, потому что еще пару месяцев назад я даже нюхать это не могла – теряла сознание, и питаться смогла только со дня, когда появилась возможность покупать что-то за свои деньги и даже готовить. Продукты закончились позавчера, а смена надсмотрщиков попалась неудачная, и купить ничего не вышло. Но надо сказать, что ужин из невнятной разваренной крупы с мышеподобной котлетой пошел легче, чем я ожидала. Видимо, со временем, начиная вариться в том же бульоне, что и окружающие, перестаешь обращать внимание на его вкус. Я уже планирую свои шесть коротких и четыре длительных свидания на ближайший год и подумываю, что бы такого заказать в ближайшей передаче – вечернее платье, мои любимые «гуччи флора» или туфли на длинной шпильке. Так что страдать и вспоминать ту глупую девочку в зеркале нет времени – тем паче, что пора на коллективную помывку, а потом – на поверку, построение на фоне привычного для этой смены обыска расположения и сладкий сон. Если только я опять не заболтаюсь с…

{26}

…я только киваю в ответ на выстреливающий в мою сторону тихий шепот адвоката и продолжаю слушать заунывную песню судьи. Сглатывать больно, все тело, кажется, свело в судороге, и я впилась ногтями в свою же ладонь. Кажется, там что-то потеплело – наверное, пошла кровь, – но боли нет. Ничего нет. Я снова потерялась, как и несколько дней назад. Не могу понять, где нахожусь, и что происходит. Хочется закричать на судью, заставить ее подождать, пока я снова приду в себя, но это мне вряд ли поможет, ведь это только в кино возможность попить водички оказывается спасительной, и герой прозревает и находит внезапный выход из своего дерьмового положения.

Хотелось бы знать, где находится та точка, за которой начинаешь приобретать мудрость, а не синяки и ссадины. Когда начинаешь принимать преимущественно верные решения. Когда перестаешь слушать тех, кто неправ из любезности и из той же любезности шагать за ними. Видимо, мудрость приходит с опытом, а не с годами. С годами само собой приходит только смирение. С собой, с окружающими, с несправедливостью, с пресной системностью общества. И судя по тому, что судья не обращает внимания на мою утрамбованную вглубь истерику, настало мое время смириться.

Суд, кстати, не принял во внимание ребенка до четырнадцати лет, сославшись на наличие временного опекуна в достаточном для воспитания материальном и физическом состоянии, а также – что самое главное, – на особо жестокую форму преступления. Вообще, все это мне кажется странным и нереальным – будто меня, жалкое офисное ничтожество, кто-то решил заказать и посадить непонятно, за что, но, на самом деле, ответ на поверхности, и он куда как проще и даже не пахнет теорией заговора. Я же не воровала миллиарды из военной промышленности, не была женой губернатора, не была дочерью олигарха. Я просто совершила преступление, и меня просто за него посадят. И вся эта болтовня адвоката о том, что по нашим законам женщине ничего не грозит, и смягчающих обстоятельств слишком много, оказалась пустой и никчемной бравадой.

Я бы послушала, что там пытается мне нашептать этот дурачок в дорогом костюме, но проблема в том, что сейчас судья зачитывает не статью из желтой газеты, а приговор. Мой приговор. И, в общем-то, все уже кончилось, потому что это был суд следующей инстанции, и апелляция провалилась. Во всяком случае, мне так кажется. Надо бы дослушать все это до конца – а вдруг что-то изменится, и концовка этой пламенной речи на несколько страниц окажется совершенно другой? Я не раз видела в кино, как осужденному говорят «Виновен!» и просто уводят в тюрьму прямой наводкой, а в реальности приходится сидеть и слушать огромную речь о том, какое ты ничтожество, и как ты накосячила. И это уже по второму кругу.

– …таким образом, суд признает, что Нечаева сама спровоцировала жертву на попытку совершения действий насильственного характера, после чего…

Что за чушь вы несете? Как я могла его спровоцировать, настропалить на что-то? Ведь я его, в общем-то, совершенно не знала и не могла знать, что он окажется там в это время и будет делать то, что делал. Так же, как не могла знать, что сделаю сама. Но первый суд убедил меня в том, что есть люди, для которых сказать, что незнакомый им человек – грешник, которого нужно заковать в кандалы, – это просто рутина, как продажа «биг мака» для парня в оранжевой футболке на кассе. Наверное, поэтому мне сейчас не так больно, как было тогда, на исходе первого процесса, и я уже не уповаю так сильно на чудо руками судьи.

Игорь потирает лицо своей массивной ладонью. Он не приезжал на первый суд, а на этот почему-то решил приехать. Уже третье заседание подряд он проводит в этом зале, как и я, но на этом все закончится. Я надеюсь, что он посмотрит на меня – хотя бы раз, перед тем, как прозвучат «признать виновной» и «приговорить к лишению свободы», но он не может поднять глаз или не хочет. И я это даже понимаю, потому что им – тем, кто остается на свободе, – приходится нести этот камень на душе, тогда как меня просто упекут за решетку, да и дело с концом.

Господи, хоть бы эта бравада, с которой я сейчас обдумываю происходящее, сохранилась, и я не сошла с ума в первый же день в настоящей тюрьме. Если там будет еще хуже, чем было в СИЗО, куда меня определили после того, как закончился срок устроенного адвокатами домашнего ареста, шансы на мое возвращение…

{25}

…и несмотря на его ходатайство, я все равно, скорее всего, сяду. Радует только то, что моя лялечка останется с моей же мамой, а не с каким-нибудь опекуном от государства. Хотя бы это нынешние законы нам позволили. После последней ночи сильно жжет лицо, потому что я почти не спала и большую часть ночи тихо плакала. Так тихо, чтобы не привлечь внимание сокамерниц.

– …подозреваемая в убийстве гражданина Тюрина тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года рождения при обстоятельствах…

Как же я устала это слушать. Создается ощущение, что главная цель всей работы этой жирной судьи – заставить меня саму поверить в то, что я должна пойти чуть ли не на пожизненное из-за того, что случилось. Иногда я даже забываю, что же именно произошло. Забываю о том, что сделал этот Тюрин и что сделала в ответ я. Забываю о том, кто я. А кто ты, Тюрин? Почему ты появился и сделал то, что сделал? Почему именно сейчас, когда…?

Когда что? Когда все стало налаживаться? И ты в это поверила, глупышка?

Очередное заседание прерывается из-за того, что судья слишком долго зачитывала основания для отказа в применении условного осуждения – так это определил Саша – адвокат, которого мне прислал Игорь. Меня увозят в СИЗО до следующего заседания, срок которого еще неизвестен, а следом за мной едут мои близкие. Мать и дочь, с которыми меня, скорее всего, разлучат не на один год. Обвинение просит семь лет, несмотря на то, что моя дочь к моменту моего выхода, в таком случае, уже пойдет в пятый класс, а я окончательно превращусь в старуху. Хотя, когда мне было двадцать, и тридцатник казался глубокой старостью, до которой мне нужно было решить все свои личные вопросы. И вот – пожалте, – решила. Все до единого.

– Нечаева Ирина Олеговна, на выход!

Я открываю глаза и отталкиваюсь от холодной стены камеры. Попытка вздремнуть сидя на кровати и не привлекая к себе особого внимания провалилась. Разумеется, спрашивать, зачем меня выводят, я не стану. Тупее ничего и не придумаешь, тем более, что мне только в радость сбежать из этой помойки. Вот только ходить мне немного тяжеловато – мешает сопровождаемая огромным синяком припухлость на ноге. Там, куда на днях попал карающий удар одной из моих сожительниц – огромной бабищи Наташи с выпирающей, как у гориллы, челюстью. Не сказать, что мы что-то с ней не поделили. Просто я неудачно испачкала пол своей же кровью, и это ей не понравилось. Не хочется об этом снова вспоминать. Плевать. Все это пройдет. А меня приводят в комнату для свиданий.

– Ирочка, ну что ты… – мать в очередной раз пытается обнять меня, но око Саурона не дремлет.

– Все хорошо, – успеваю обронить я, подняв руки и уже зная, что будет дальше.

– Стоп! – жирная надсмотрщица Люся отталкивает меня в сторону и оборачивается к матери. – Никаких контактов. Еще раз попробуете – и свиданий больше не будет.

– Ну, я же не знала, – пытается сыграть слезливую дурочку мать.

– На третий раз уже не прокатит. Я вас помню, – гордо отвечает Люся и жестом приказывает мне сесть на стул. – До прихода следователя молчите.

Следователь заявляется только через пять минут, и все это время мы с мамой смотрит друг на друга, а Саша скромно перебирает какие-то там бумажки. У каждого из них свои заботы там, за этими дверями. Им лучше просто не знать о том, что даже сходить в туалет без свидетелей я не могу, и что начавшееся на днях месячные стали для меня настоящей трагедией, из-за которой я и получила этот невидимый для всех, но весьма ощутимый синяк. И о том, что я уже привыкла к обращениям вроде «мразь», «шваль» и «сука», им тоже знать не нужно. Я улыбаюсь – старательно, чтобы это не выглядело фальшивым, – и киваю в ответ на какие-то мимические сигналы матери. Странно видеть, как поменялись наши отношения за эти несколько недель. Будто я только вчера уехала из дома и поступила в институт, а сегодня меня вроде как отчислили, но не отпускают, а мама приехала за своей блудной дочерью. Она заберет меня домой, накормит своими фирменными пирожками с вишневым вареньем и уложить спать. А наутро я снова начну пытаться все делать по-своему, и мы снова перестанем быть родными, как еще совсем недавно.

Следователь недовольно бурчит что-то лично Саше, кидает ему на подписание какую-то бумажку, и после того, как тот подписывает ее, удаляется. А вот Люся остается, только отходит к двери. Тварь будет слушать все, что мы ни скажем и наблюдать, чтобы мы друг друга не трогали. Выцарапать бы ей глаза, а потом…

– В общем, так, – Саша прерывает мои влажные фантазии арестантки своим бодрым, внушающим доверие голосом. – Скорее всего, будем готовить апелляцию. С судьей что-то не так, и я уже не успею выяснить, что именно.

– То есть, твой план не сработал, – усмехаюсь и смотрю на маму, которая едва не плачет и сжимает покрепче губы.

– Есть нормы закона, которые для всех едины, – Саша начинает в своей излюбленной манере рубить стол ладонью, чтобы его наверняка поняли. – Неважно, что там и кто думает о факте преступления – объективно у нас на руках множество смягчающих, которые действуют даже при особой жестокости.

– Их не устроило то, что мы показали, так? – спокойно уточняю, чтобы дать Саше повод перейти к конкретике.

– Да, но это явно показывает, насколько суд ангажирован против тебя. Это повод вспомнить, что еще ты можешь рассказать про всю эту ситуацию.

– Нечего. Я ничего больше ни про кого не знаю, – качаю головой и ухожу взглядом к маме. – Мам, как там Манька? Не ругается, что меня нет?

– Ругается, – вздыхает мама. – Но я говорю, что ты скоро приедешь.

– Поехала исследовать горы, – горькая усмешка сама вылезает на мое лицо, и, кажется, уродует его, и я одергиваюсь. – Если нужно вернуться домой, пусть на время, я свяжусь с…

– Ира, – мама хмурится. – Только попробуй отобрать у меня девочку. У нее, пока ты во всем этом варишься, никого больше нет. И не смей меня никуда отправлять. Вот закончим этот суд, приедешь домой – тогда и выкореживайся. Тебе покушать можно передать?

– Сейчас уже нет, – оглянувшись на напрягшуюся Люсю, качаю головой. – У меня все нормально, правда. Сижу да лежу – вот и все дела.

– Ой, – из маминых глаз вырываются слезы, и она накрывает рот ладонью.

Черта с два ты отыграла, Ира. Боль не скроешь за глупой болтовней. Особенно от матери. Когда-то я тоже пойму, чего все это стоит. Может быть, нас с Машкой когда-то тоже сведет чье-то горе. Только не такое, нет уж. Одной уголовницы в родословной достаточно. Мать уже не может сдержать слез, а Саша что-то проговорил, и я упустила, и надо бы продолжить с ним, но…

{24}

…а чертова укороченная пятница вымотала меня больше, чем четыре предыдущих рабочих дня, и все мои надежды – только на спокойный вечер, бокал красного и хорошее настроение моей малышки. И еще – я жутко голодна, а едой не пахнет, что вполне логично – не Маше же ее готовить и даже не няне. Но, рано или поздно, моя дочура этим займется, не все коту масленица.

Зайдя в квартиру, я слышу голос Машеньки, вот только он плачущий, и он что-то лепечет, и у меня внутри все сжимается, но я уверяю себя, что все в порядке, и это просто очередное расстройство из-за какой-нибудь игрушки или ограничения на просмотр мультиков. Отставляю сумку, вешаю плащ и шагаю в квартиру. Писк и невнятная болтовня Машеньки превращаются в крик, и я перехожу на бег и врываюсь в комнату, где…

Меня парализует ужас, и по всему телу разносится дрожь. Кто-то незнакомый, черноволосый стоит над моей малышкой – раздетой, совсем голенькой, – с приспущенными штанами и держит ее и что-то приговаривает. Кто-то – это…

Как только дар речи возвращается ко мне, я кричу «Эй!» – ничего умнее на ум не приходит, – и он оборачивается ко мне, не отпуская Машеньку. У него отчетливый стояк, совершенно безумный взгляд и, кажется, пена в уголках рта. Или просто слюни.

– Твою мать, – скрипит он зубами, – что ты… Пошла отсюда! Быстро! Или хуже будет!

Я делаю шаг к нему навстречу, и он хватает рукой голову Машеньки, – ее голова помещается в его руке, – и отрицательно мотает головой.

– Только попробуй. Только дернись. Вон!

Я отступаю, хватаясь за наполненную звоном и каким-то шумом голову, пытаясь осознать, что происходит.

– Ты будешь слушаться, понятно? Я же тебе говорил…

Почему я на это смотрю и слушаю? Что это? Что происходит?

Я убегаю на кухню и ищу ножи, но их нет в магнитной подставке, нет на стеновой панели, нет нигде! Мне нужно побежать и попросить о помощи соседей, нужно что-то сделать, чтобы его остановить…

Он не пошел за мной – значит, он продолжает, и я слышу прорывающийся сквозь что-то плотное визг Машеньки…

В моей голове что-то щелкает, все вокруг озаряется светом, и я вижу у открытой двери на балкон хозяйственный топор с оранжевой ручкой и хватаю его и бегу обратно в комнату, чтобы заставить его остановиться и выгнать под страхом чего-нибудь, ну хоть чего-то!..

– Стой! Отпусти ее! – мой истошный визг оглушает меня саму, и я подбегаю к этому уроду и толкаю его обухом топора, но он едва сдвигается, оборачивается, несильно шлепает меня ладонь по лицу, а затем отталкивает – уже с такой силой, что я ударяюсь спиной о стену и теряю дыхание.

– Какого хера ты пришла? Какого хера? Теперь…

Он говорит что-то еще, но я не слышу – то ли из-за удара, то ли еще из-за чего-то. Он берет мою ревущую и брыкающуюся девочку под мышку и собирается куда-то уходить, пока я безвольно валяюсь на полу, и меня не слушаются ни руки, ни ноги.

– …твоя ошибка, дура!

Его голос звучит из прихожей, а голос Машеньки глохнет и совсем затихает, и почему-то именно это приводит меня в чувство. Я вскакиваю и снова хватаю топор, который теперь кажется гораздо легче, и с криком бешеной амазонки мчусь в прихожую и с разбега всаживаю топор куда-то в спину насильнику моей дочери, пытающемуся унести ее из квартиры.

Он не кричит, а, наоборот, замолкает и начинает пятиться в шоке. Я отталкиваю его, перехватывая Машеньку, закрываю входную дверь и убегаю с ребенком в комнату.

Так, мобильник, мобильник, где же он? Где сумочка? Где все? Кто-нибудь!

– Помогите! – зачем-то кричу, оставив ревущую и покрасневшую от напряжения Машеньку на кроватке.

– Сука! Что ты… – раздается из прихожей голос моего врага… нашего врага… и я выбегаю с окровавленным топором к нему навстречу.

– Не подходи! Не подходи, сказала!

Я изгибаюсь, как ядовитая змея, но это его, видимо, не пугает, хотя у него разрублено плечо, и кровь все сильнее окрашивает его одежду, и он с гортанным криком наступает на меня, не оставляя мне выбора.