Czytaj książkę: «Поплавок из осокоря»

© Пырков И., текст, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Благодарности

Я узнал, что «Поплавок из осокоря» может стать книгой, когда плыл на весельной лодке по деревьям, отражающимся в тихой заволжской реке. Конечно же – рыбачить.

Мне позвонила милая моя Таточка, жена, которой я первой рассказывал небылицы о своих рыбацких похождениях. Она говорит: «Наринэ Абгарян написала. Плыви скорей к домику. Будем читать вместе». Я приналег на весла, приплыл, и мы стали читать.

Никогда не забуду слов дорогой Наринэ – и дело тут не в одобрении и не в похвалах. Куда важнее был ее голос и ее взгляд: она увидела то, что я сам еще не видел. И – очень надеюсь на это! – научила меня смотреть на вещи глубже. Вот ее слова: «…наконец-то добралась до рукописи. Читаю с неимоверным наслаждением – это какой-то подарок души. Спасибо огромное за доверие. Удивительный текст – полный любви, и нежности, и внутреннего достоинства – он не давит и не нависает над читателем, а будто сидит рядом и спокойным голосом рассказывает красивый сон».

Нет, сном, причем счастливым, стало происходящее дальше. Рукопись одобрил Александр Прокопович – главный редактор замечательного и, к слову, всегда мной очень ценимого издательства «Астрель-СПб», а шеф-редактор, Ирина Епифанова, взялась за работу с текстом. Так я, привыкший быть одиночкой, оказался в кругу людей, которым небезразличен. Это меня изменило, приободрило, даже окрылило. И я бесконечно благодарен издательству и всем людям, работавшим над книгой – дизайнерам, корректорам, верстальщикам…

Отдельная сердечная благодарность авторам отзывов на обложке – прекрасной Анне Яновской, сказавшей о книге настолько акварельно-прозрачно и радостно, что, как в волшебном фильме, солнечная дорожка на воде позвала в детство, и многоопытному Виталию Сероклинову, который вслушался вместе со мной в имена озёр – Ромашкино, Тростяное, Окуневое. Или Наташкино…

Надеюсь, не подведу и снова взмахну веслами – навстречу вдохновению и читателю.

Спасибо, дорогие мои!

Иван Пырков

I
Поплавок из осокоря

Батька

* * *

Когда-то давно отец придумал такую игру – «Угли».

На рыбалку или в походы брать меня было еще рано – мама не отпускала. А отцу очень хотелось, чтобы я прикипел поскорее к рыбацкому делу. Мечта у него прикровенная была – рыбачить вместе со мной. «Ну когда уже Ваня подрастет?» – снова и снова спрашивал отец маму, будто не веря в мой рост. «Э, погоди чуть-чуть, и Ванечка сам тебя начнет на рыбалку таскать», – говорила мама.

Отец только вздыхал в ответ.

А потом устроил все так, чтобы я мог приобщиться к таинству рыболовного похода, не выходя из дома. Отец доставал со шкафа старую елочную гирлянду – медленно, словно нехотя перемигивающиеся звездочки, – сгребал ее посреди темной комнаты и включал в розетку: как будто бы костерок рыбацкий начинал мерцать у нас дома. Иногда папа шерудил мигающую горку деревянным колышком, дул на нее, точно бы на стихающие угольки, и казалось, что костерок наш разгорается с новой силой. А все остальное – и ночную воду, и неверные озерные отражения (бликов костра, спящих дерев, чьих-то силуэтов), и таинственный скрип уключин, и всплески неведомых рыбин, и крики ночных птиц, и котелок с дымящейся ухой – мы с ним допридумывали.

И вот он говорит тихонечко, шепотом:

– Ты за ухой-то присматриваешь?

– Присматриваю.

– Попробуй, уже готова?

И я отвечаю тоже шепотом, приподнимая воображаемую крышку над воображаемым котелком и пробуя воображаемую уху:

– Готова!

– Ну как?

– Сегодня самая вкусная!

И мы с отцом на берегу пока еще воображаемой реки внимательнее всматриваемся в темноту – таинственную, живую…

Озера. Заливные!

Перед выходными, в пятницу, а то и в четверг вечером, наш дом превращался в настоящую рыболовную лабораторию. С «терраски», как папа говорил, являлся старый брезентовый чехол с бамбуковыми удилищами и ольховыми колышками-рогульками. Удилища нужно было собирать, ввинчивая колено в колено, и особенно длинные подсечки заглядывали повсюду, как антенны шпионов-лазутчиков. На полу стояли заполненные водой банки, в которых испытывались на грузоподъемность поплавки, на плите весело булькала-варилась в кастрюльке пахучая прикормка, с обязательным добавлением драгоценного колоба, пахло разогретым оловом – посреди кухни, на обеденном прямо столе, отец паял мормышки и ладил прочие снасти. Под неодобрительные взгляды мамы, само собой.

У отца было несколько заветных коробочек – с грузилами, мормышками и крючками, блесенками, поплавочками, мотками лесок. С этими всеми снастями папа, надо сказать, учудил однажды. Мы с ним учудили. Для отца налаживание удочек было сродни священнодействию, и особенно трепетно относился он к поплавкам. Если слышал от кого-то, что, мол, «рыба клюет не на поплавок», по-настоящему горячился и произносил целую отповедь по случаю такого некомпетентного, дилетантского мнения. С поплавками в ту пору дело обстояло сложновато. Добротные, с проводными колечками, веретенообразные и в форме конуса, да еще ваньки-встаньки, переворачивающиеся при поклевке, да еще гусиные перья. И только. Настоящими, спортивными поплавочками разжиться удавалось редко, а если и удавалось, то чаще всего – в Москве. Ну и мы с папой как-то в затянувшееся чуть ли не до мая межсезонье выработали план: попросить московских знакомых купить в столичных спортивных магазинах несколько поплавков и прислать нам, на Волгу, обычной бандеролью. Сказано – сделано. Приходит посылка, и мама приходит с работы. Что это, спрашивает, у вас такое? Мы открываем с папой аккуратненькую пенопластовую коробочку, а там – поплавочный рай. Тоненькие, кургузенькие, с антеннами, кругленькие, разборные, самоогружающиеся. Один, особенно нас потрясший, даже двойной: к изящному полосатому квадратику прикреплялся на тончайшей проволочке алый треугольничек из неизвестного материала – рыба когда клюет, тонет сначала большой поплавок, а затем маленький.

«Это произведение искусства!» – воскликнул отец. «А это цена», – холодно заметила мама. И прочитала вслух ценник: «Девяносто рублей. Значит, есть будем хлеб с таком и поплавками заедать». И ушла в спальню, не желая слушать наших с отцом объяснений.

С деньгами потом мы как-то выкрутились, у отца где-то напечатали большую подборку стихов, премия за книжку подоспела, и мамина обида сгладилась. Она и так бы сгладилась – мама нас всегда прощала и, в сущности, потакала нашим с папой рыболовным безумиям. А коробочка осталась. Жаль только, со временем, когда стали появляться все новые и новые снасти, ее исключительность пошатнулась. Но сколько восторгов она успела принести, как сильно заставляла биться сердце!

Понимаете, мы начинали сезон обязательно в заливных лугах, когда полая вода затапливает любые углубления, бочажины, болотца, становящиеся на целый месяц озерами. В это юное время даже глубокая колея полевой дороги может обернуться чудо-озерцом. Всюду слышится вода, дышит вода – пьяняще, свежо. И ветер дует с воды. И вести, самые главные майские вести, доносятся оттуда, с водной шири. «На сколько повысился уровень за день… не затопило ли дамбу… как долго будут держать воду… зашел ли сазан в луга… стала ли шершавой, как наждак, сорога…»

Наверное, отцу подобная ловля, прямо среди лугов, напоминала о пойме его детства, и он с особым волнением наблюдал за поклевками, за тем, как пляшет на озерном зеркале изящный ярко-полосатый поплавочек. Я так и запомнил: терпко-сладкий запах первой майской зелени, желтые одуванчики, шагающие все ближе и ближе к полой синей воде, взволнованные оклики прилетающих птиц, прошлогодние тростниковые заломы… И майский утренний холодок, и дрожь в горле, когда вот-вот, вот-вот уже забросишь легкую удочку в веселую весеннюю рябь и растворишься в неоглядной, стонущей жерлянками, гудящей комарьем, торжествующей пойме. Пойма для меня с тех детских лет – что-то непостижимое, что-то священное. Как весна, ни о чем другом не могу думать, кроме как о пойменных лугах. Что уж и говорить – прикипел…

А все отец с его выдумками, историями и «поплавочками».

Папа терпеть не мог грубых поплавков, толстых лесок, тяжелых грузов. Он был рыболовом легкого касания. Хотя в его рыбацких закромах находились и видавшие виды донные снасти.

Сбор на рыбалку, когда не был спешным, внезапным, представлял собой замечательный ритуал, предусматривающий не только действия, но и слова.

Отец мог долго рассказывать об истории какого-нибудь заржавевшего тройника, разогнутого невиданных размеров щукой, «такой старой, что обросла она вся речной травой, а глаза ее злобно горели». Или живописно излагать целую легенду о сломанной сазаном подсечке: удилище треснуло под напором рыбины, сломанная часть стремительно уплыла на середину, и пастушок, оказавшийся рядом с заливчиком, где случилась поклевка, сплавал и достал отцу его драгоценного сазана-короба. Плыл он к берегу, держа подсечку в зубах, и они вместе с отцом выволокли на траву бронзовую рыбину. Папа отдал мальчишке всех пойманных карасей – целая сумка набилась ими, – а себе оставил только красавца-сазана.

Еще запомнилась мне история про кружок¹. Собрал папа на озере с красивым и таинственным названием Крицкое поставленные с вечера кружки, разжился парой щучек и хорошим окунем, а один кружочек так и не нашел – затянула его куда-то большая рыбина. Ну, не нашел и не нашел, бывает такое. Плывет себе отец к берегу, к поставленной на берегу палатке (жили они в то далекое лето с мамой на Крицком), а мама кричит: «Вов, что-то в камышах краснеет, не твой кружок, случайно?» Отец вылез из лодки – слишком мелко в том месте было, – подошел по колено в воде к перевернутому кружку и видит – сом стоит на мелководье с тройником в губе. Папа, недолго думая, хотел схватить его руками под жабры, но рыбина выскользнула, извернулась, и отец оказался верхом на соминой спине. Так и добрался до топкого берега – буквально на соме.

Историй имелось в запасе множество. И все равно отец никогда не занимался добычей рыбы, промыслом, не гнался за громадными уловами, не стремился во что бы то ни стало «взять трофей», как говорится. Нет, ему по душе была тихая радость…

Вот папа разворачивает дома перед рыбалкой небольшое такое опытное производство, а сам рассказывает мне, главному его домашнему слушателю, о заливных озерах своего детства. Он говорит образно, просторно, он любит и ценит слово, и мне трудно сейчас передать его живую речь.

– Это все не то, – машет он рукой куда-то в сторону Волги, – ну море и море. Всегда волна, всегда муть, всегда моторки ревут. Если только куда-нибудь выбраться. Но как далеко ехать, плыть… А мне повезло – мое детство прошло среди заливных озер. Представляешь? Озера – заливные! В Симбирске мы жили в доме на Венце, на Спуске Железной Дивизии. Я просыпался и видел из окошка синие-синие чаши в изумрудной луговой зелени. Ты только вслушайся в их названия, нет – в их имена: Ромашкино, Тростяное, Окуневое, Лебяжье. Или такое – Часы. Или Наташкино, названное, может быть, в честь дочери лесника. Или Изумор. Самое чистое было озеро – Изумор. И непостижимое. Глубокое, с крутыми ярами, с белыми кувшинками, с какой-то живущей в нем тайной, изумительно красивое. Доберешься до него утром, до солнца, и обязательно клюнет три-четыре леща. Не бледные склизкие сегодняшние лещишки, нет, настоящие черноперые лещи с темно-золотым отливом. Подносы! Дойти до него не каждый решался – далеко оно в лугах пряталось, где тра́вы до сенокоса – в человеческий рост. А еще заросли ежевики, цепкие, упрямые. И шиповник всюду. В июне луга полыхали от шиповникового цвета, осенью – от ягод шиповника. Иди собирай, можешь мешок за день набрать крупной, доброй ягоды. На всю зиму света запасешь. Правда, исколешься весь, устанешь… Сначала, весной, Волга разливалась широко, привольно, не так, как теперь, сжатая бетонными тисками. Если снега вдоволь выпадало зимой, то и воды было вдоволь. И половодье бушевало где-то с месяц, до конца мая. А как вода спадала, начинали обозначаться озерные берега. Дом наш был на самом взгорке старого Симбирска, на Венце, и с детства я полюбил эту картину – рождение озер. Сколько раз видел, как рождаются заливные озера! Это же просто сказка. Луга изумрудно-зеленые, а озера – синие-синие. Чистый синий цвет, без примесей. Она у меня до сих пор перед глазами, синяя моя июньская пойма, синяя даль. К началу июня можно было собираться рыбачить, мы красили масляной краской ореховые удилища, они получались легкие и гибкие, вместо лески в дело шел необрываемый конский волос, у счастливцев – жилка «Сатурн», на которую смотрели как на диво дивное, крючки большие, с длинным цевьем, стерляжьи, отец, ну дед Иван твой, разживался ими у знакомого бакенщика. Поплавки – из пробочки. Грузи́ла – пара охотничьих дробинок. Представляешь, если бы сейчас, с нашими тонкими снастями, туда попасть! Эх, если бы вернуться можно было…

Отец после этих слов обычно снимал и вновь надевал очки, закуривал.

– Рыбалки ждешь как чуда. Отпросишься у родителей – меня с шести лет одного в луга отпускали. Не совсем одного – с друзьями. Да и собаки всегда с нами ходили. И тоже не такие, как теперь, глупые бестолковые псины, а умницы, помощники. Все подготовишь с вечера, соберешь, ляжешь пораньше, а часа в два, в половине третьего просыпаешься и на окошки косишься – не видать ли отблеска рассветного. И прислушиваешься – друзья должны подать сигнал, постучать. Слушаешь сторожко, наконец не выдерживаешь, начинаешь одеваться, а тут и стук условленный. Выходишь во двор, коротко свистнешь, Трезор и Верный подбегают, об руки трутся, радуются, что на рыбалку идем, в луга. Отпираешь калитку, а там Виха и Доган ждут, друзья мои закадычные, пошли, говорят, скорее, сейчас светать начнет. Спускаемся вниз, к лугам, по тропинке. И в почти еще ночных лугах становится зябко от предрассветного низового туманца и ледяной росы. Виха любил нелюдимый, затаенный от глаз Изумор. А я всегда звал товарищей на Светлое. Песчаные косы, бережки жемчужные, удобные, прозрачная, подернутая веселой рябью водичка. Иногда ходили и дальше – в Шавыринскую протоку. Там клевало как нигде больше, и рыба ловилась самая крупная. И все же мое любимое – Светлое.

– Почему, пап?

– Да не знаю даже. На Изуморе утро пролетало мгновенно, только что все скрывала таинственная тень, и вдруг солнечные лучи пробиваются один за другим, и тайна куда-то исчезает. На Шавыринской протоке все думаешь, донесешь ли рыбу домой, днем-то жара, а путь очень уж дальний. А на Светлом, на нем время как-то растягивалось. И дом наш, на Венце, виден был. Пусть и издалека – а виден. Рыбачишь и веришь, что день будет длиться вечно. И все грозы, даже самые темные, заканчивались там высокими радугами. И берега у него открытые, с песочком золотым. Светлое, одним словом. От него и на душе светло.

Папа приостанавливал рассказ, когда говорил о Светлом, лучики-морщинки в уголках его глаз весело разлетались, но и грустная тень пробегала по лицу.

– Там, – в который уж раз говорил он, – я встретил однажды старого рыбака, живущего прямо на берегу, в землянке. Он показывал мне собственноручно вырезанный из древесной коры поплавок – и с тех пор я гадаю, что это была за кора. Обязательно как-нибудь сделаю такой – ты подивишься. Никогда его не забуду. Изящно пропущенный сквозь леску, овальной аккуратненькой формы, летит легко, ложится на воду беззвучно, приметен на воде, даже на ряби, идеально, потому что чуть краснеет от соприкосновения с водой… С тех самых пор все хочу такой же, но никак к делу не приступлюсь. То руки не доходят, то коры подходящей нет, а то и страшно: вдруг не выйдет?

А еще на Светлом брали огромные окуни на живца. Отец, дед Иван твой, научил меня так: «Ты свою шолупонь лови, а длинную удочку одну закинь в камыши с живцом и про нее забудь. А как пойдешь домой, вытащи, там окунь будет сидеть горбатый». Я так и делал. И каждый раз вываживал горбача с широкими зелеными полосами. Дед Иван говорил обычно, разбирая мой кукан (рыбу носили только на кукане, за садок бы засмеяли): «Вот троечку бы таких принес – и хорошо. А ты и баклешки, и густерки, и ершей, и красноперок насобирал. Чистить-то мне!» Он чистил мой улов на дворе, под вой местных котов, объедавшихся потрохами, а мама, баба Катя твоя, варила уху, жарила рыбу, запекала в печке с овощами…

И я всегда, знаешь, приносил домой охапку цветов луговых, особенно подмаренника, который под маревом расцветает, к концу июня расходится, самый любимый мой с детства медонос, и мама ставила цветы в банки – вазы у нас не было. А после я засыпал где-то на сутки. Как закрою глаза – так и вижу тонущий поплавочек, и все хочу сделать движение рукой, подсечь… А сейчас закрываю глаза – и вижу озера, навсегда канувшие в пучину.

Навсегда…

«В прозрачных чертогах»

Отец открывает книгу – для меня наступает праздник. Отцовское чтение вслух все равно как заклинание или молитва. Торжественно является со шкафа старинный том, и отец с выражением – нараспев – произносит:

– Сергей Тимофеевич Аксаков. «Записки об уженье рыбы».

И тихонечко добавляет:

– Дореволюционное издание.

И для пущей таинственности, как будто не книгу читать, а сказку собирается сказывать, раскатисто шепчет:

– Пом-м-м-бом-м-м!..

И начинает:

– «Настоящему рыбаку, охотнику-артисту, необходимо изучение нравов рыб, а это самое трудное и темное дело, хотя рыбы живут и в прозрачных чертогах».

Я толком не понимал, что такое «дореволюционное» и что такое «чертоги». Но у меня дух от волнения перехватывало. Слушая папиного Аксакова, я представлял себе сказочные реки, хрустальные озера, величественные шатры дерев. И стада рыб с золотыми спинами. А отец делал многозначительную паузу и восклицал, обращаясь ко мне и к себе, наверное, тоже:

– В прозрачных чертогах! Ты понимаешь, как это замечательно сказано: в прозрачных чертогах…

Дальше он переходил к какой-нибудь новой главке. И с любовью выговаривал ее название:

– «Наплавок». Вслушайся только в слово – не поплавок, нет, а наплавок. Как точно, как легко, как зримо. На-пла-вок…

И принимался читать:

– «Наплавком называется небольшая, обыкновенно круглая или овальная, палочка… из легкого дерева, или древесной коры осокоря…»

Отец откладывал книгу, снимал очки и смотрел так, как будто он теперь далеко-далеко.

– Я все-таки думаю, я уверен, что у того старого рыбака со Светлого озера поплавочек был выточен из осокоревой коры, из осокоревой… Понять бы только секрет самой выделки, почувствовать материал…

Если отец задерживался в редакционных командировках или сматывался скоренько на рыбалку, я просил почитать мне «Записки об уженье рыбы» маму. Уставшая после работы, она самоотверженно соглашалась, но проговаривала слова торопко, и не делала восхищенных пауз, и забывала про торжественное «Пом-м-м-бом-м-м». И я протестовал, и пытался складывать буквы сам, но тайнопись старинной книги не поддавалась и моему детскому лепету. Куда-то пропадали они, сказочные реки, рассыпались хрустальные озера, тускнели шатры дерев. И исчезали в озерной глубине стада рыб с золотыми спинами. И кора осокоря теряла свои драгоценные свойства.

На помощь, поправив клетчатый фартук, приходила бабушка. Но и у нее ничего не выходило.

– Жди отца, – устало улыбается мама. – Мы так не сможем…

Генерал поймал ерша…

Был у нашей семьи когда-то замечательный друг, да что там друг – родной человек. Дядя Сережа. Гениальный шофер, неразлучный со своим небесно-синим редакционным газиком. Он возил отца и других писателей-журналистов по редакционным командировкам. А как не возьмешь в такой выезд пару удочек? А значит, и меня отец частенько захватывал с собой – к великой моей радости.

– Давай, собирайся скорее, сейчас на Красную речку поедем, – взволнованно говорил отец, прибежавший прямо из редакции.

– С дядей Колей, пап, поедем? На Генерале? – спрашивал я, заранее зная ответ.

– Ну конечно, на ком же еще?

Мама, если не была на работе, делала строгое лицо, предупреждала о разных опасностях, связанных с дорогой и рекой, но я чувствовал, что она за нас с папой рада.

Господи, как же я горд был тогда! Мы едем в настоящее путешествие, с опасностями, с приключениями. Красная река неблизко! Меня берут во взрослую компанию, будут говорить со мной на равных, делиться своими мыслями, смешить, о чем-нибудь спрашивать. А главное и самое замечательное – с дядей Колей и на Генерале! Почему на Генерале и кто такой дядя Коля? Ну, тут все просто. Генерал – это, как вы уж поняли, вдохновенный шофер, неподражаемый мастер своего дела и вдобавок остроумнейший собеседник, Санчо Панса волжских писателей – Сергей Шпилев. Дядя же Коля – поэт Николай Благов. Я, признаться, больше всего на свете любил, когда в очередную поездку отправлялись мы именно в таком составе. Главным же видом транспорта был для нас тогда синий – цвета речки Урень в половодье – тот самый генеральский газик.

Тут ведь понимаете, какая вещь? Вот встречаю я теперь какого-нибудь шибко умного литературоведа, и он, многозначительно помолчав, начинает объяснять, какие замечательные стихи и что-то такое прочее писал Николай Николаевич Благов. С расстановкой так, с премудрыми словесами разными объясняет. А я сразу же вижу: Красная река, жаркий, сияющий полдень, дядя Коля, посадив меня на широченную свою спину, плывет на самую середину, смешно отдуваясь и оставляя на воде «усы», как небольшой утюжок ², и заграбастывая здоровенными своими руками прохладные речные струи. Папа и мама мечутся по берегу, едва ли не простились уж со мной, а мне – смешно. Вот и этот «вед» с его умностями мне смешон. Ведь это ж просто дядя Коля, который учил меня плавать на Красной речке!..

Кстати, Благов никогда поплавочно-рыбацкой страсти не понимал, предпочитая перьевым поплавкам и бамбуковым удилищам легкий бредешок, в который если уж попадется рыбина, то не мелочь какая-нибудь, а карась, похожий, как он выражался, на «старый крестьянский лапоть». А вот отец рыболовное искусство знал во всех тонкостях, и мне, самостоятельно державшему удочку с четырех лет, старался передавать крупицы своего мастерства и опыта. Между прочим, у нас дома до сих пор хранятся несколько номеров рукописного рыболовного журнала «Линь», придуманного папой…

Выходим, значит, с отцом из подъезда, и я, видя за рулем Генерала, приветствую его доведенным до автоматизма жестом: медленно, ритмично помахиваю ладошкой, сохраняя серьезное выражение лица. Генерал всегда в эту секунду выскакивал из машины, подхватывал меня на руки и восклицал довольный:

– Точно как Генеральный секретарь – космонавтов! Точно!

Про жизнь Генерального секретаря Генерал мог рассказывать часами. О разных там льготах и привилегиях, о сладкой еде, об охране. О том, как Генеральный секретарь отдыхает, как спит, как рыбачит. Но всего более любил он различные вариации на тему, как замечательно все мы жили бы, если бы сам Генерал стал Генеральным. Только надо тут обмолвиться, что главным действующим лицом всех генеральских присказок-припевок был мой отец, к которому Генерал относился с особым почтением, называя за эрудицию и смекалку Профессором. Так и повелось потом – папу, с подачи Генерала, все друзья стали наделять профессорским саном.

Генерал, говоривший о себе всегда в третьем лице, сочинительствовал вдохновенно, под «Беломор»:

– Ну, обживется Генерал немного в кабинете, попривыкнет к должности Генерального, а первым же указом велит привезти Ванюшку с Профессором и Николаичем (так он Благова звал) на спецозеро – там, на дне, водолазы будут карпов огромных на крючки насаживать, и не дай бог кто из них себя выдаст, пузыри начнет пускать – Генерал сразу уволит. Нет, ты только послушай, Профессор: вытаскиваешь карпа зеркального, на травку мягонькую его выволакиваешь, а к тебе сразу три человека специально обученных, осторожненько, чтоб тебя не тревожить, подходят. Один рыбу с крючка снимает и свеженьких навозных червячков тебе насаживает, чтоб ты руки не пачкал, другой чистит, а третий уху из нее варит прямо на берегу. Спецуху! Николаич, хочешь спецуху?

Генерал откашливался, закуривал новую и продолжал:

– Вот почему Генерал Профессора с Ванюшкой облагодетельствует в самую первую очередь, почему? А потому что Профессор не жадный, и зла не держащий, и перед начальством не клонящийся, на папироску щедрый. Ко всякому свой разговор найдет. Всех уважит. И на любой вопрос ответит. И каждую книгу по памяти знает. И рыбешкой с Генералом поделится. И балясы генеральские выслушает.

А балясы-то дядя Сережа сочинял понятные только для посвященных. Примерно такие:

 
Генерал поймал ерша
Для Профессора кота.
У Профессора берет,
У других – наоборот.
Потому что для него
Генерал поймал его.
Говорю, как на духу,
Любит Генерал уху.
И не понарошечку
Белую картошечку…
 

Кто кого и для кого поймал – определить непросто. Скажу лишь, что наш добрый умный кот Сан Саныч, ждавший нас с рыбалки, обожал жирных волжских ершей.

Генерал в действительности ни одного ерша за свою жизнь не выудил. Обыкновенно он оставался в своем любимом газике и выходил на берег, когда звали его действительно к костру или когда пора было уже домой, а рыболовный азарт не отпускал от реки его пассажиров.

А вот уху Генерал и правда жаловал и всегда был не прочь разжиться какой-нибудь крупной рыбиной. Вот как это бывало. Положит рядом пустой брезентовый вещмешок-сидор, пройдется шершавой ладонью по короткостриженым седым волосам, кашлянет разок-другой, чтоб сосредоточить на себе внимание, достанет папиросу из кармана зеленой гимнастерки, дунет в нее зачем-то что есть мочи, усмехнется чему-то и начнет свою речь:

– Мелочевка костлявая – не генеральское дело, нет, не генеральское. Генерал любит крупночешуйчатую, добрую рыбину. Дома у Генерала есть белоснежная луковица, несколько молодых – белых-белых – картошечек, белый корень, а не хватает малого – лещиного бока. Профессор, у тебя в садке не лещ, случайно, переворачивается? Если лещ – то это самая любимая Генералом белая рыбка. А если окунь здоровенный – то еще белее и еще любимее. Ты представь только, Профессор: приедет Генерал домой, усталый, голодный, затемно уж, ляжет спать не солоно хлебавши, проснется грустным, и в другой раз в выходные вы его на речку не затащите. Ничем не заманите. А если будет у Генерала трепыхаться добыча на кукане, на ивовой веточке, то каким станет добрым Генерал, каким приветливым, с какой радостью повезет вас всех на самые дальние заповедные места…

Папа с Благовым молчат, молчат и вдруг начинают хохотать, и отец самую добрую рыбину перекладывает из садка в генеральский, теперь уже не пустующий, сидор.

…Признаться, все чаще и чаще вспоминаю в последнее время Генерала. Вспоминаю его смех, его нелепые байки, его добрые глаза. Если честно, я до сих пор, видя хорошо знакомого человека, могу инстинктивно поднять ладонь и помахать с непроницаемым выражением лица. Да только вот никто и никогда уже не воскликнет радостно: «Точно как Генеральный секретарь – космонавтов!»

Где теперь наш синий газик, пахнувший бензином и проселочной колеей, иногда недовольно чихающий мотором, но чаще бодрый, и поджарый, и готовый к новым поворотам? Ах, Генерал, Генерал, многое бы отдал я теперь, чтобы просто тебя увидеть и броситься тебе на шею с радостным криком!..

…Генеральский рассказ о предстоящей ухе продолжается всю обратную дорогу:

– Стало быть, сначала положу в кастрюлю белый корень, соль и луковицу, да покрупнее и побелее, чтоб не разварилась, Генерал любит, когда вареный лук на зубах весело похрустывает, чуть позже пойдет картошечка, а когда замохрится она в кипяточке – и рыбы черед настанет.

И Генерал еще добавляет для пущей значимости:

– Спасибо Профессору!