Очередная весточка от Лизы
16 января 1946 года. Хейероде.
“…Вчера вечером я весь день пролежала в кровати, мне было плохо. Но сегодня мне уже гораздо лучше. Вчера я все время надеялась, а вдруг ты приедешь! Как я ни прислушивалась, но так и не услышала шума автомобиля. Ваня, 1-го февраля я снова буду с тобой, Ванечка. Пиши мне как можно чаще!”
19 января 1946 года. Хейероде.
“…У нас в Хейероде в доме все по-старому, только стало страшно холодно. Я по-настоящему опасаюсь, что из-за этого может сорваться моя поездке к тебе. Я написала тебе семь писем, получил ли ты их?”
25 января 1946 года
“Я не могу понять, почему твои родители возвращают обратно твои письма. Это из-за меня? Ах, Ваня, чем бы я могла помочь тебе? Ты мне все расскажешь, когда мы снова встретимся. Пожалуйста, ты пока больше не пиши мне сюда, потому что я скоро поеду к тебе. Твоя, только твоя, навеки твоя Лизхен”.
Мои письма из дома возвращались мне тогда не из-за Лизы, а потому что мои родители переехали на постоянное место жительства с Центральной усадьбы Енисейского совхоза “Овцевод” в город Минусинск, а я об этом ничего не знал и свои письма продолжал слать по старому адресу.
31января 1946 года Лиза опять приехала в Доммитч.
– Когда уезжаете? – был ее первый вопрос-возглас при нашей встрече на вокзале.
– Ничего пока не известно. Нет вагонов, наш полк готов к погрузке, штаб давно свернул всякую работу и я свободен.
Началась обычная волокита с подачей вагонов. Их не подали ни 1-го, ни 2-го, ни 3-го февраля. Павел Крафт, Евгений Федоров и еще несколько офицеров тоже перебрались в Молькерай, так как это молочное предприятие находилось рядом с железнодорожной станцией, откуда отправлялись все раньше ушедшие эшелоны.
Однако, у нас с Лизой в Молькерайе была своя небольшая комнатка, в которую мы никого не пускали. Каждый день отсрочки мы принимали как подарок судьбы. Мы неотлучно, день и ночь, находились вместе друг с другом и без конца обнимались и целовались, так как понимали, что идут последние часы нашего счастья, отпущенные суровой судьбой. Нам предстояла длительная разлука, скорее всего, разлука на всю жизнь. Однако Лиза хваталась за каждую соломинку, за каждую примету, чтобы убедить себя и убедить меня в обратном. Она убежденно говорила:
– Ваня, ты не будешь отрицать, что предсказания Вюрфеля-1 сбылись. Он предсказывал четыре встречи после твоего отъезда из Хейероде, и мы на самом деле ровно четыре раза уже встретились. Ты помнишь, что Вюрфель-2 предсказывал нам еще одну встречу уже после твоего отъезда из Германии, и я уверена, что и эта встреча состоится!
Я верил, и она верила, что и эта встреча обязательно состоится, так как без этой веры нам невозможно было жить дальше. Мы обещали друг другу всю жизнь независимо от времени и от расстояний любить друг друга и при первой возможности писать письма. А Лиза в который раз заявляла, что я и есть ее единственный муж, что ей больше никто другой не нужен, и потому она никогда не выйдет замуж за другого. Я убеждал ее навсегда выбросить из головы эту мысль, говорил, что она молода, здорова, красива, что она только начала свою жизнь, что у нее все еще впереди, что может встретить достойного человека и полюбить его.
– Ты свободен и поступай, как знаешь. Моя жизнь принадлежит мне, и я сама распоряжусь ею.
Такие ее заявления ставили меня в тупик, и я вскоре прекратил разговоры на эту больную для нас тему. Один за другим проходят дни 4-го, 5-го, 6-го февраля, а вагонов все нет. Может быть, их вообще не будет? Иногда я бегал на станцию с одной целью – узнать что-нибудь новое о начале нашей погрузки. Как только я возвращался, Лиза стремительно подбегала ко мне и впивалась в меня глазами.
– Опять отсрочка! – говорил я.
Тогда она со вздохом облегчения опускалась на диван и шепотом благодарила Святую Деву Марию за очередной подарок. И только 8-го февраля 1946 года, наконец, вагоны были поданы, и началась знакомая суматоха погрузки. Наш эшелон состоял из 12-ти четырехосных пульманов, но для штаба полка в центре состава находился один пассажирский вагон, в котором нашлось место и для меня. Однако и в этот день мы тоже не отправились в дорогу, а была объявлена задержка до утра следующего дня.
Всю ночь в нашей маленькой комнатке на втором этаже Молькерайя горел свет, всю ночь мы с Лизой не смыкали глаз, всю ночь мы просидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и… молчали. Уже было все переговорено и выговорено, все решено и условлено, осталось только еще раз, последний раз поцеловать друг друга и расстаться на веки вечные, ведь мы хорошо понимали, что теперь уж нам никогда больше не встретиться и не увидеться и никакой Вюрфель не поможет нам. Два слившихся в единое целое сердца, разрывались заживо на две части.
Под утро, не раздеваясь и не выключая света, мы незаметно для себя заснули глубоким сном. Вдруг в дверь раздался оглушительный стук: “Эшелон уходит!”
Это кричал посыльный Павла Крафта, который прибежал со станции с этим известием. Павел и Гертруда прощались в соседней комнате. Я мгновенно вскочил на ноги, поспешно чмокнул Лизу в губы, выбежал на улицу и стремглав помчался на вокзал. За мной, сопя и топая, бежал Павел. Мы с ним хорошо знали и понимали, что будет, если мы отстанем от эшелона. Наш состав действительно медленно двигался по рельсам, но я все же успел на ходу заскочить на подножку штабного вагона и сразу же стал искать глазами Лизу, которая вот-вот должна появиться на перроне. Но случилось чудо, по-другому этот факт не назовешь: пройдя еще несколько десятков метров, наш состав резко затормозил и остановился. Я мгновенно спрыгнул на землю и опять стал шарить глазами по перрону в надежде еще раз увидеть Лизу. Она появилась в дверях центрального входа в вокзал, на ходу застегивая пуговицы своего пальто. Я сорвался с места и что было сил помчался к ней, крича по дороге:
– Лиза, Лизхен!
Она тоже увидела меня и бросилась мне навстречу, и мы еще раз встретились и в самый наипоследний раз обнялись и поцеловались. Чувствую, что наш эшелон снова начал движение и что на этот раз я не успею нагнать его, но оторвался от Лизы у меня не было сил, не было сил оставить ее одну и, как мне казалось, бросить ее на произвол судьбы. Огромным усилием я заставил себя оторваться от ее горячих губ и в последний раз заглянуть в ее черные бездонные глаза, и в этот момент она протянула мне руку, в которой я увидел какую-то бумажку.
– Возьми и спрячь, – прошептала она.
Это были ее самые последние слова, которые я слышал. Я схватил эту бумажку и торопливо засунул ее в карман шинели. Затем бросил на ее горящее лицо свой возбужденный взгляд и побежал к громыхавшему на стыках составу. С помощью стоявших в проходе офицеров я вскочил на подножку своего вагона и обернулся назад. Лиза, моя бедная Лиза, стояла у центрального входа в вокзал, смотрела мне вслед и неторопливо махала белым платочком. Такой я видел ее в последний момент нашего расставания, такой она осталась в моей памяти на всю жизнь. Когда она скрылась из виду, я почувствовал, что силы оставляют меня, и я был вынужден присесть прямо на подножке вагона.
– Обратите внимание, сколько на перроне провожающих особ! – сказал один офицер, стоящий за моей спиной.
Только теперь я заметил, что на всей длине перрона, на углу зданий, у телеграфных столбов или просто около заборов скромно, даже как-то незаметно, стояли немецкие девушки и точно так же, как моя Лиза, махали белыми платочками. И каждая из них махала одному-единственному человеку, находящемуся в нашем эшелоне.
6. Десять лет и вся жизнь
Я не заметил, как мы проехали Торгау, как пересекли Эльбу, и как наш эшелон помчался на восток, увозя меня все дальше и дальше от Доммитча. Я сбросил с себя шинель, сапоги, забрался на верхнюю полку и стал усиленно думать и думать, то есть перебирать в памяти все наиболее важные и значительные эпизоды, случаи нашей совместной с Лизой жизни. Сколько было радостных безмятежных встреч, веселых прогулок по гористым и лесистым окрестностям Хейероде, жарких и страстных объятий и поцелуев. А сколько было томительных ожиданий известий друг о друге после моего отъезда из Хейероде, скользко было написано горячих строчек, любовных записок и больших откровенных писем! Все было. И самое главное – была еще чистая, честная, взаимная ЛЮБОВЬ, построенная на доверии друг к другу. И все это благодаря моей Лизе. Это она бросила в благодатную почву семя нашей любви, это она заботливо выхаживала возникший ее росток, это она и меня самого сделала лучшим и более ответственным человеком.
Вдруг я вспомнил, что в последний момент Лиза передала мне какую-то бумажку. Я с трудом нашел ее на дне глубокого кармана шинели. Но это была не просто бумажка, а Толстый объемистый пакет, на котором рукой Лизы было написано: ”Nicht in Dommitzsch öffnen” (“Вскрыть только вне Доммитча”). Я торопливо разорвал самодельный конверт, а в нем второй, точно такой же самодельный конверт и тоже с предупреждающей надписью: “Erst öffnen, wenn du von Dommitzsch weg bist!” (“Разрешаю вскрыть, когда будешь далеко от Доммитча!”). Внутри этого второго конверта был еще и третий и тоже с такой же предупредительной фразой. Наконец я добрался до самого письма. Оно сохранилось и вот его перевод:
7 февраля 1946 года. Доммитч. “Дорогой Ваня!!! Вероятно, это последнее письмо, которое ты получишь от меня здесь на немецкой земле. Хотя я не знаю, о чем ты сейчас думаешь, сидя в своем вагоне, но я верю, что ты по-прежнему любишь меня, Теперь я хочу тебе сказать самое главное, о чем ты даже не догадываешься: у меня будет РЕБЕНОК, наш с тобой ребенок, Ваня!..”
Фрагмент одного письма Лизы, на котором ее рукою написано: “Пылаю страстью к тебе”
Мощный удар обрушился на мою голову, в ушах зазвенело, в глазах поплыли разноцветные круги и полосы, а строчки письма задрожали и растворились в нахлынувшем тумане. Лиза, Лизхен! Что ты говоришь? Что ты пишешь? Такого не может быть! Я не ожидал, я не готовился к такому исходу, я не думал, что такое возможно, что именно ЭТО случится с нами! Что мне теперь делать? Что мне теперь предпринять? Я хочу тебя видеть немедленно и сказать тебе заветные слова огромной любви, признательности. Может быть, мне выпрыгнуть из вагона на ходу поезда и помчаться к тебе?
Но наш эшелон, трясясь и громыхая на стыках рельс, с большой скоростью несся все дальше и дальше на восток, и расстояние между мной и Лизой с каждой секундой увеличивалось. С огромным трудом я все же справился с охватившими меня тревогой и волнением, и, кое-как, с остановками, стал читать письмо дальше:
Теперь вся моя жизнь будет подчинена только одному этому, для меня самому важному, делу. Твой ребенок будет всегда мне напоминать тебя. Что бы не случилось в будущем, скажу тебе одно, что после рождения я буду воспитывать нашего ребенка как немца, но также обещаю тебе, что ребенок не должен ненавидеть Россию. До двенадцати лет я буду скрывать от него, кто его отец, а потом расскажу все, и он пусть сам решит – любить нас или ненавидеть…"
Снова буквы запрыгали в моих глазах, я уткнулся головой в шинель и горько, беззвучно заплакал. Лиза, Лиза! Почему ты никогда не говорила мне об этом? Почему ты не сказала мне вчера, сегодня или хотя бы в самый последний момент нашего расставания?! Почему ты тщательно скрывала от меня этот наиважнейший факт, который низвергнет на колени любого самого могучего и сильного, но и самого честного парня! Зачем ты выпустила в меня, мне вслед свою огненную стрелу, которая нагнала меня в эшелоне, внезапно вонзилась в мою душу, обожгла ее и застряла там навсегда.
Но я-то, я сам, тоже хорош! Дурак, да и только! У меня не хватило ума и элементарной сообразительности самому понять суть происходящих событий! Ведь Лиза неспроста стала называть меня мужем и не сразу, а, видимо, с того момента, когда почувствовала, что может стать матерью. А муж – это прежде всего обязанность и величайшая ответственность за все, что происходит в семье. А мы с Лизой пусть кратковременно, пусть разрозненно, но жили одной дружной семьей. Разве мне самому не было понятно к чему может привести наша любовная игра? Конечно, я все же понимал возможные последствия и одно время даже пытался говорить о них с Лизой, но она успокоила меня, убаюкала мою бдительность и своими ласками, вниманием, и заботами заслонила собой остроту этой проблемы. Зачем? Ради чего? Ведь я все-таки не вертопрах и не безответственный негодяй. И если бы Лиза посвятила меня в свою тайну, то мы вместе нашли бы какой-нибудь выход, что-нибудь придумали бы, а мое участие только в обсуждении этого дела наполовину облегчило бы ей трудную долю! А теперь? Теперь всю тяжесть и ответственность этого нелегкого бремя она переложила на свои девичьи плечи, лишила меня всякого участия в нем, думая, что так будет мне легче и лучше. Ах, Лиза, хотела сделать как лучше, а получилось наоборот.
“…Прости меня, что я сделала так, а не иначе, но я всегда в будущем буду пытаться извещать тебя о нашем ребенке. Что касается денег, то я настолько горда и независима, что не приму от тебя ни одного пфеннинга. Я не знаю, как ты воспримешь это известие, но я вопреки всему искренне люблю тебя и буду любить тебя всю жизнь. Еще раз шлю тебе тысячу приветов и поцелуев. Твоя, только твоя, навеки твоя Лиза. Время даст совет.”
Я спрятал письмо в карман, отвернулся к стене вагона и погрузился в полузабытье, в отрешенное от мира состояние.
Не помню, сколько времени я пролежал в таком полусне, вдруг чувствую, что кто-то тормошит меня, тянет за рукав. Это был старший лейтенант Дунаевский. Я вспомнил, что завтра, в воскресенье 10 февраля 1946 года, выборы в Верховный Совет СССР. Александр Дунаевский – председатель нашей участковой избирательной комиссии, а я – агитатор. Вот он и напоминает мне, что сегодня надо заняться агитаторскими обязанностями. На кратковременных остановках эшелона, а часто на ходу, я по крышам вагонов перебегал от одного пульмана к другому и проводил с пассажирами агитбеседы, рассказывал биографии кандидатов в депутаты, имена которых я сейчас не в состоянии вспомнить, советовал завтра голосовать за них. К концу дня я оказался в вагоне, в котором размещались бойцы транспортной роты, и увидел там Павла Крафта. Я искренне обрадовался встрече со своим другом и доверительно рассказал ему о содержании полученного в последний момент письма Лизы. Павел с улыбкой выслушал меня и спросил:
– И ты поверил ей?!
– Конечно! А как же иначе? С этим делом шутки плохи, да и Лиза моя не способна ни на какой обман!
– Чудак человек! Это не обман, а обыкновенная женская уловка, чтобы покрепче привязать к себе мужчину. Вот и моя Герда (так он звал Гертруду Рихтер) тоже в самый последний момент передала мне точно такое же послание и тоже заявила, пытаясь убедить меня, что она тоже беременна. На, прочти сам.
Читать чужие письма я не стал, но и не поверил ни одному слову Павла, который продолжал уверять меня:
– Им верить нельзя, я наперед знаю все их хитроумные штучки! Меня они не проведут и не обманут!
С этими словами он не спеша разорвал письмо Гертруды на мелкие кусочки и выбросил их в открытый проем вагонной двери.
С этой минуты Павел Крафт перестал существовать для меня не только как друг и товарищ, но и вообще как порядочный человек. Я просто выбросил его из своей жизни, как выбрасывают на помойку износившийся старый ботинок. Вот почему в этом моем документальном повествовании у этого единственного человека я изменил фамилию, хотя имя его сохранил, но все остальные имена и фамилии, в том числе и немецкие, подлинные.
Наш эшелон с запада на восток пересек Польшу и вошел в пределы Советского Союза. Глядя на проплывающие мимо украинские хатки, крытые соломой, мы, воины 1-го Белорусского фронта, находившиеся больше года за пределами Родины, как маленькие дети радовались возвращению в свою родную стихию. Еще в поезде я начал писать письмо Лизе – большое, рассудительное, объяснительное, укорительное и примирительное.
Разгрузились мы в Ворошиловграде, и как только я оказался в центре города, то на Главпочтамте купил конверт с маркой и отправил это письмо Лизе в Германию с припиской “Постоянного адреса нет, жди следующего письма”.
Вскоре из Ворошиловграда нас перебросили в Днепропетровск. Мои знания немецкого языка оказались теперь никому не нужными, и я стал топографом в штабе одного Гвардейского стрелкового корпуса. Сразу же начались мои бесконечные командировки по Украине, то на Картографическую фабрику в город Харьков за новыми картами, то по многочисленным штабам дивизий и полков с проверками топографических служб, то на командные полевые учения. Штаб корпуса размещался в большом здании с многочисленными дворовыми постройками по улице Крутогорной, 21. Домой я сообщил новый номер полевой почты, а какой адрес сообщить Лизе? И я решил дать ей Днепропетровский городской почтовый адрес, то есть название улицы и номер дома без указания предприятия. Это был риск, но я на это решился. Вдруг из Германии стали приходить письма на немецком языке какому-то солдату, которые городской почтальон сдавал дежурным офицерам. А эти офицеры постоянно менялись, и мне самому приходилось бегать в дежурную комнату и предупреждать их о возможном поступлении на мое имя писем из Германии. Когда я уезжал в командировки, то это делать просил одного своего товарища из комендантского взвода. Я удивляюсь, что письма Лизы доходили до меня, конечно, не все, многие пропадали, но все же большинство из них попадали в мои руки. Конечно, командование корпуса знало об этом, но смотрело на это сквозь пальцы. Никаких замечаний, а тем более запретов мне не было высказано. И все же я подвергал себя огромному риску, ведь мою переписку с девушкой из Германии можно было истолковать в любых вариантах. Часть писем возвращалось обратно в Германию, но Лизу этот факт не обескураживал, и она упорно продолжала посылать их по этому адресу одно за другим. Я тоже писал ей часто и много из Днепропетровска, из Харькова, из Житомира и других городов и сел, куда меня забрасывала военная судьба. Я жил письмами Лизы, только они заполняли всю мою растревоженную душу, ведь я по-прежнему любил ее и жил этой любовью.
Однако, любовь любовью, но в моей груди торчал обломок той самой огненной стрелы, которую Лиза послала мне вслед, когда я уезжал из Германии. Обломок этот давно превратился в кровоточащую занозу, которая не давала мне ни минуты покоя и спокойствия. Уже прошли все сроки, а я ничего не знал о судьбе Лизиного исхода, о возможном рождении нашего ребенка. В своих письмах я делал осторожные намеки, иногда задавал вопрос, так сказать, открытым текстом, но Лиза уклончиво отвечала, что все подробности о себе и о последствиях ее беременности она дописала в одном из предыдущих писем, которое я как раз и не получил. Я нервничал, волновался, клял почту и свою нескладную судьбу, но изменить что-либо был не в состоянии.
Ни одного из многочисленных писем Лизы за 1946 год, отправленных мне в Днепропетровск, не сохранилось, и я не могу в своих воспоминаниях привести ни одной строчки из них. Но вот за 1947 год они есть, и я привожу некоторые выдержки из них:
17 января 1947 года. Хейероде.
“Дорогой Ваня!
Наилучшие пожелания со своей родины шлет тебе Лиза. С большой радостью я сообщаю тебе, что твои письма я, слава Богу, получаю и искренне благодарю тебя за это. Да, Ваня, я благодарю тебя и за фотокарточки, которые ты прислал мне, и теперь я могу не только смотреть на тебя, но и мысленно разговаривать с тобой. Я рада за тебя, что ты по-прежнему жив и здоров и что по-прежнему думаешь обо мне даже в Новогоднюю ночь. Новый, 1947, год я встретила дома с мамой и тоже все мои мысли были только о тебе. Надеюсь, что и ты из моего предыдущего письма узнал все о моей невеселой судьбе. Да, иногда судьба обходится с человеком слишком строго…
Пожалуйста, Ваня, пиши мне так часто, как только можешь. Каждое твое письмо приносит мне большую радость. Тебя приветствуют и поздравляют с Новым годом моя Мутти и мои братья и сестры. Особенно приветствует тебя маленький Хорсти, который, между прочим, стал уже молодым пареньком. Он часто вспоминает дядю Ваню, который сейчас в России и который скоро приедет, чтобы поиграть с ним.
Ваниляйн! Читай эти строчки и вспоминай ту, которая тебя любит и которая никогда, никогда не сможет забыть тебя. Шлю тебе тысячу поцелуев. Твоя и только твоя Лизхен.”
И опять никакой определенности и опять ссылка на какое-то письмо с подробным описанием ее жизни, которое я так и не получил. Вот еще одна выдержка из ее другого письма:
20 января 1947 года. Хейероде.
“…C этим письмом высылаю тебе фотокарточку нашего Хорсти. Не правда ли, он, между прочим, заметно подрос. Он всегда вспоминает и рассказывает о тебе, о дяде Ване, который так интересно играл с ним. Да, да, как все было хорошо и прекрасно, но судьба, судьба. Как она влияет на нашу жизнь, как в нашей жизни все идет не так, как хотелось бы.”
Опять Лиза упрекает в чем-то свою судьбу, а в чем конкретно, не говорит. Лиза, Лиза, я не знаю, что мне делать и думать, я живу в постоянной тревоге не за себя, а за тебя, за твою судьбу, за твою будущую жизнь. Обломок твоей стрелы продолжает терзать и мучить меня. Еще одна выдержка из письма Лизы:
30 января 1947 года. Хейероде.
“…Недавно я еще раз была в Доммитче. Приезжала специально, чтобы еще раз встретиться с тобой хотя бы мысленно и в воспоминаниях. Я провела в Молькерайе четыре дня, в той самой комнате, Ваня! Эти четыре ночи были для меня ужасными, я не могла ни на минуту заснуть, одолевали меня воспоминания о тех прекрасных, но теперь уже таких далеких минутах нашего счастья.”
Письма с таким содержанием шли одно за другим. Я тоже писал часто любвеобильные письма. Без этих писем моя жизнь показалась бы мне никчемной. Я совершенно не думал и не замечал, что вокруг меня много хорошеньких девушек, которые не прочь были бы завести со мной знакомство. В феврале 1947 года я демобилизовался из армии и приехал в небольшой городок Артемовск на юге Красноярского края, в котором в то время жили мои родители. Вот я и дома. Наконец, летом 1947 года я получил от Лизы то письмо, которое я ждал несколько лет:
19 июня 1947 года. Хейероде.
“Мой дорогой Ваня! С большой радостью я получила от тебя еще одно письмо. Ваня, я благодарю тебя от всего сердца за это, благодарю и за прекрасный фотоснимок, который ты прислал мне со своей родины. То, что ты сейчас находишься на своей родине, – это хорошо, но было бы еще лучше, если бы ты однажды оказался рядом со мной. Это мое постоянное желание. Оно было и будет до конца моих дней, и ты это знаешь. Ах, как я хотела бы приехать к тебе в твою далекую и холодную Сибирь, которая теперь стала для меня так же дорога и любима, как и ты сам. Жизнь в Хейероде идет без изменений. Меня здесь многие не любят и ненавидят. Но я все равно с гордой головой иду по своему родному селу и не обращаю внимания на косые и презрительные взгляды. И чем больше меня здесь ненавидят, тем больше и крепче становится моя любовь к тебе…”
Прочитав эти строчки, я живо представил себе Лизу, спокойную и гордую, медленно спускающуюся по улице от своего родного дома к центру села, и как на нее, не здороваясь и не приветствуя, бросают презрительные взгляды встречные прохожие, жители ее родного села, которых она хорошо знает, и которые так же хорошо знают и ее. Нет, не простили и не могли простить они ей ее связь со мной, с русским солдатом, в их глазах оккупантом, который, между прочим, не по своей воле пришел в их село и стал их комендантом. В то время, когда я был комендантом села, когда я вместе с Лизой под ручку ходил по улицам Хейероде, эти же люди при встрече с нами с улыбкой и даже с низким поклоном приветствовали нас обоих и многозначительно желали нам… счастья. А сегодня, сейчас, когда ее некому защитить иди даже поддержать добрым словом, она вынуждена терпеть унижения и презрение своих же односельчан. Единственной формой ее защиты, единственной опорой в этой сложной для нее ситуации, остается ее любовь ко мне и еще важнее моя любовь к ней, которая с моей стороны может проявляться только в виде моих любвеобильных писем и посланий. И я еще раз дал себе слово писать ей чаще и больше.
“…На прошлой неделе я ходила в кино, демонстрировалась русская сказка “Василиса прекрасная”. Это та самая сказка, которую ты много раз рассказывал мне и маленькому Хорсти. Не так ли? Этот фильм я смотрела как раз в свой день рождения. Спасибо тебе много раз за прекрасные пожелания счастья, которые ты прислал мне к моему дню рождения.
Ах, Ваня, я должна тебя поприветствовать от Гертруды Рихтер. У Гертруды тоже родилась маленькая девочка. Малышка как две капли воды похожа на Павла. Гертруда родила ее одним месяцем позже, чем я. Я стала крестной матерью маленькой Дагмар. Да, у Гертруды есть маленький ребенок, а моего Господь Бог от меня снова взял к себе. Сколько горя, ненависти и косых взглядов я пережила и перетерпела – и все напрасно. Как бы я любила и лелеяла нашего ребеночка, заботилась бы и ухаживала бы за ним, но, видимо, у меня такая судьба, мне не предназначено быть матерью твоего дитя. И несмотря ни на что, я продолжаю тебя любить еще сильнее, чем раньше. В Германии есть одна песенка, в которой поется, что после каждой разлуки обязательно приходит свидание, и я верю, что свершится чудо, и мы рано или поздно на этом свете снова увидимся. Верь и ты в это!
В следующем месяце я еду с мамой к Эгону, моему брату. У его жены есть тоже маленькая девочка, которую я прижимаю к своей груди так же охотно, как своего собственного ребенка. К Инге Хольбайн я не пойду и не хожу, и ты не проси меня больше, так как Анна говорит про тебя и про меня очень плохо, чего на самом деле никогда не было. Посылаю много приветов твоим родителям и сестрам. Что говорят они о твоей переписке с немецкой женщиной?”
Все ее письма, в том числе и это, заканчивались одной и той же фразой: “Твоя и только твоя, навеки твоя Лиза!” Прочитал я это письмо и пришел в ужас! Ну почему именно на мою бедную голову опять обрушилось такое несчастье? У меня родилась дочь! Моя дочь! Мой первый ребеночек! Какое же это счастье!!! У любого нормального человека этот факт вызовет прилив необычной радости и отцовской озабоченности и ответственности. Но как видно из письма, дочь моя, только родившись, тут же умерла. Почему? Отчего? По какой причине? Я ничего не знал и не знаю до сих пор. Я не знаю, когда конкретно, какого числа, месяца она родилась, когда, какого числа, месяца она умерла, где похоронена, сохранилась ли ее могилка? Все это до сегодняшнего дня остается для меня тайной. Иной раз я даже начинаю сомневаться, а не слукавила ли Лиза? Может быть, моя дочь жива? Такие мысли возникают иногда в моей разгоряченной голове, но я их тут же прогоняю прочь, оставаясь с верой в Лизу, что она не могла и не должна была меня обмануть.
Иван Бывших, студент Томского института. Фото 1951 года
В сентябре 1947 года я стал студентом одного из Томских институтов. Томск – город студентов, в нем только одних вузов более десятка, не говоря уже о техникумах и других мелких училищах и школах. Смех, шутки студентов слышались на каждой улице города, из каждого автобуса и трамвая. В парках и скверах можно было встретить не одну, а целую стайку хорошеньких девушек-студенток. Я вращался среди них, ходил с ними в кино и даже на танцы, гулял по известному в городе Лагерному саду, провожал их до общежитий, то есть делал все, что должен делать молодой человек, ухаживающий за девушками. Все, кроме одного: я не влюблялся в них! Мое сердце было по-прежнему занято Лизой, и только она одна по-прежнему жила в нем. Гуляя с девушками, я, конечно, невольно сравнивал их с Лизой, и это сравнение всегда было не в их пользу. Мне казалось, а возможно это и на самом деле так, что ни одна из знакомых мне девушек-томичек не сможет так беззаветно и страстно полюбить меня, как Лиза, не сможет поступиться собой, как Лиза, не сможет быть такой преданной мне и верной, какой была и есть моя Лиза! Лиза по-прежнему занимала собой всю мою душу и не позволяла вторгаться в нее ни одной другой какой-либо девушке. И все-таки одно время я был увлечен одной студенткой из нашей группы и даже имел намерение жениться на ней. Писать в Хейероде стал реже. И вдруг я получаю от Лизы взволнованное письмо, полное нескрываемой тревоги:
24 апреля 1951 года. Хейероде.
“Ваниляйн, я давно не получаю от тебя писем. Я не знаю, что мне думать. Может быть, ты заболел? Недавно я заглянула в атлас, в тот самый, помнишь? Боже мой, разве можно найти тебя в этой огромной и холодной Сибири? Ваниляйн, милый! Почему ты молчишь? Почему ты заставляешь меня страдать и томиться неизвестностью? Напиши мне быстрее, успокой меня, развей мои печали и мрачные мысли и знай, что я по-прежнему люблю тебя. За эти годы разлуки моя любовь стала еще больше и крепче. В надежде получить от тебя хотя бы маленькую весточку. Твоя, только твоя, навеки твоя Лиза.”
К концу моей учебы в институте (лето 1952 года) я попросил Лизу писать мне не в Томск, а на адрес моей сестры Лиды, которая жила под Абаканом в городе Черногорске, так как я не знал куда, в какой город я получу направление на работу. Вот выдержка из последующего ее письма, отправленного для меня на имя моей сестры Лиды:
9 июня 1952 года. Хейероде.
“Дорогой Ваня! Когда это письмо придет к твоей сестре, то ты уже наверняка закончишь свою учебу. Ваня, мой Ваня, пожелаю тебе успехов при сдаче экзаменов. Что ты думаешь дальше делать? Останешься с сестрой? Пожалуйста, Ваня, теперь ты имеешь больше времени, так как не сидишь за школьной партой, теперь пиши мне регулярно, примерно одно письмо в месяц. Сделай так, Ваня! Здесь, в Хейероде, нет ничего нового. Эрна, моя сестра, уже имеет 5 детей. Ее муж служит в Народной полиции, Гюнтер и Хорст, мои братья – горняки. Моя работа – я тружусь в детском доме. Да, Ваня, жизнь идет дальше, и мы становимся все старее. Встретимся ли мы еще раз? Ваня, это была бы бесконечная радость.
Приветствую твою сестру, и твоего отца, и твоего зятя. Особенно приветствую малышку твоей сестры. Если твоя сестра принесет еще маленькую девочку, то, пожалуйста, Ваня, пусть ее назовут Лизой. В этот конверт вкладываю фотокарточку. (Она воспроизведена в главе 3 этой книги.) Напиши мне ответ, пожалуйста, поскорее. Тебя приветствует, как всегда, только твоя, Лиза.”
Женитьба моя на студентке не состоялась. После окончания института осенью 1952 года я, как молодой специалист, оказался в столице индустриального Урала, в городе Свердловске. Я сразу же сообщил Лизе свой новый адрес, и наша переписка, наша любовь вспыхнула с новой силой. Теперь я сам, замаливая свои грехи, писал ей почти каждую неделю, а Лиза аккуратно отвечала на каждое мое письмо. Я удивлялся тогда и удивляюсь сейчас, сколько терпения, изобретательности и настойчивости проявляла она, чтобы сохранить нашу переписку, а вместе с ней и саму любовь. Еще четыре года, четыре чудесных года, мы жили только одними письмами, в которых без стеснения продолжали объясняться в любви и преданности, как будто влюбились друг в друга только вчера. Спустя девять лет после разлуки мы были так же влюблены друг в друга, как и прежде. Мне было уже далеко за тридцать, но я после Лизы не знал и не хотел знать женщин и не думал жениться.