В огне повенчанные

Два закопченных черных котелка, доверху набитых грибами, закипали.

– Эх, сейчас бы горстку соли! Мизинец с левой руки отдал бы, – вздохнул Вакуленко и принялся помешивать ложкой в котелке.

За тихими всплесками вымученных шуток и подначек, которые с горем пополам скрашивали тяжкую жизнь окруженцев, постоянно в душе каждого трепетал затаенный страх попасть в плен.

Несоленое грибное хлебово ели сосредоточенно-молча, разделившись по три человека на котелок. Всех жадней на еду был самый маленький из группы – шустрый и верткий татарчонок Альмень Хусаинов. Иногда он забывался и, пока неторопливый Вакуленко дул на горячую ложку с супом, успевал слазить в котелок своей ложкой два раза. В таких случаях сержант Плужников давал ему знать, чтоб снизил скорость. Альмень виновато махал ложкой и делал паузу.

– Давай, давай, Альмень, ты молодой, тебе положено за обедом молотить так, чтоб ложка мелькала, – подбадривал его добрый по натуре и не жадный на еду Вакуленко, и татарчонок, сверкнув белыми зубами, снова начинал усиленно работать ложкой.

После обеда Казаринов приказал Иванникову и Вакуленко разведать опушку леса, неподалеку от которой он видел утром стадо коров и овец.

– Нужно обязательно встретиться с пастухом. Вопросы прежние: есть ли в деревне немцы? много ли их? далеко ли до линии фронта? где лучше всего и безопаснее до нее добраться? Ну а если раздобудем горсть самосада или махорки, сделаем по нескольку царских затяжек.

– А если в деревне немцы и нас заметят, когда мы будем подходить к стаду? – спросил Вакуленко.

– Пастуха нужно заманить в кусты. А вот как – надо подумать, – хмуро проговорил Казаринов.

После короткого совещания слово взял Альмень, до сих пор не принимавший участия в «военном совете» группы: обсуждался вопрос, который требовал не единоличного приказа командира, а детального, по выражению Иванникова, «обмозговывания».

– Кричать нильзя, пастух стадо ни бросит, ни пойдет к нам в лис, – неожиданно для всех запальчиво заговорил татарчонок. – Я знаю пастух, я сам два года пас овис и коров.

– А как же его заманить в лес, Альмень? Подскажи. Если твой вариант «военный совет» одобрит – получишь премиальные, на две закрутки махорки больше, чем всем нам.

– Защим дилить шкур ниубитый мидвидь, товарищ лейтенант? Я и без махорки заманю пастух в лис, – уверил товарищей Альмень, и всех его уверенность поразила.

– Как же ты его заманишь? – удивился Казаринов.

– Поймаю маленький ягненок, за ухом больно кнопка делаю, он кричит, к ягненок бижит овса-матка, вси овсы волнуются, бигут в лис, пастух тоже бижит в лис… Мы его в кустах бирем плин и спрашиваем про нимцев…

– Альмень, ты гений! – воскликнул Казаринов. – Если ты это сделаешь – считай, все мы у тебя в долгу.

С Альменем пошли двое: Казаринов и Иванников. Острым тесаком Иванникова Альмень вырезал тонкую длинную осинку, к вершинке ее привязал веревкой рогатину крючком к себе и, отыскав глазами большой подберезовик, лег на живот. Затаив дыхание, он ловко подвел к ножке гриба крючок рогатины. Казаринов и Иванников невольно залюбовались его ловкими движениями.

До опушки леса было не больше двух километров. Пока дошли до нее – несколько раз останавливались, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся слева и впереди. Слева, на востоке, где-то невдалеке, по расчетам Казаринова, должна была проходить линия фронта. Два последних дня грохот артиллерийской канонады, то нарастая, то ненадолго смолкая, постепенно усиливался по мере продвижения группы Казаринова на восток. Впереди слышался отдаленный гул не то тракторов-тягачей, не то танков.

В кустах, за которыми начиналась поляна, все трое остановились. Сколько раз все эти недели мытарств выручал полевой бинокль Казаринова, который дал ему начальник штаба полка, когда отправлял корректировать огонь батарей Осинина по витебскому аэродрому!..

Казаринов поднес к глазам бинокль – и стадо сразу же приблизилось на расстояние длинного пастушьего кнута. Он даже отшатнулся, когда навел бинокль на пастуха. Повернув голову в сторону леса, тот почему-то зорко вглядывался в густые кусты ольшаника, в которых надежно замаскировался Казаринов. Пастух его не видел, Григорий знал это, но все равно неприятно было ощущать на себе тревожный взгляд человека, который, опершись на посох, смотрел в лес, прямо на те кусты, в которых спрятался Григорий.

Километрах в двух от стада, на пологом холме, протянулись вдоль большака деревянные домишки, крытые почерневшей щепой и подернутыми зеленым мхом досками. Несколько домов в центре деревни были сожжены, и на их месте замершими аистами тянули в небо свои длинные трубы русские печи. У кирпичного домика, на взгорке, стояло несколько грузовых автомашин. Временами по улице сновали немецкие солдаты. Жителей деревни не было видно.

А Альмень делал свое дело. Надев на голову чалму, сплетенную из травы и ветвей ольшаника, он, как юркая, гибкая ящерица, проворно выполз из-за кустов, толкая перед собой тонкую длинную осинку с крюком на конце. Он полз к овцам, которые, отбившись от коров, табунком паслись с ягнятами у самой опушки.

Пока Казаринов рассматривал в бинокль деревню, занятую немцами, Альмень успел сделать свое дело. Григорий повернулся и хотел было сообщить спрятавшемуся в кустах Иванникову, что в деревне немцы, что нужно действовать осторожно, как из-за кустиков справа раздалось резкое и жалобное блеяние ягненка. Оно чем-то очень напоминало плач испуганного младенца.

Как и предсказывал Альмень, в стаде сразу же забегали, заволновались овцы. А одна из них, крупная черная овца – это была, очевидно, мать ягненка, – стремглав кинулась в кусты, где Альмень делал «больно кнопка за ухом» бедного ягненка. Насторожился и пастух. Он повернулся к лесу, сторожко прислушиваясь к блеянию ягненка. Хусаинов был уже в кустах ольшаника, рядом с Григорием и Иванниковым. На руках у него трепыхался ягненок.

Завидев людей, пленивших ее дитя, овца заметалась в кустах. В ее блеянии было столько тревоги и боли, что Казаринов чуть не приказал Альменю выпустить ягненка. Но было уже поздно. Пастух, очевидно решив, что на ягненка напала бродячая собака, старческой трусцой направился к кустам, где металась большая черная овца.

Дальше все было так, как и предполагал Альмень. Казаринов и Иванников вышли из кустов и отрезали старику путь к стаду.

Пастуху было далеко за шестьдесят. Он даже не вздрогнул, не отступил в испуге ни назад, ни в сторону, когда услышал за своей спиной отрывистый окрик Казаринова «Стой!».

Выражение горького упрека на лице старика, когда он повернулся назад, сразу обезоружило Казаринова.

– Отец!.. Не бойся, свои… – Подняв руку, Григорий пытался успокоить пастуха. – Мы окруженцы. Пробираемся к своим. Выпусти ягненка! – кивнул он Альменю.

Приказание командира Альмень выполнил с неохотой. Он даже горько вздохнул, опуская на землю крохотного пленника.

Очутившись на воле, ягненок со всех ног кинулся к стаду, высоко вскидывая задние ноги. Следом за ним еле поспевала его мать.

Пастух из-под ладони поглядел в сторону деревни и зашел поглубже в кусты.

– Чего нужно, говорите скорее, в деревне немцы, могут заметить, что бросил стадо. Оно у них на учете. Ждут машин для отправки в Германию.

– Отец, мы второй месяц не можем выйти к своим. Помоги. Посоветуй. Далеко ли до линии фронта? – Григорий засыпал пастуха вопросами.

– До линии фронта верст десять – двенадцать, не боле. Немцы остановились на реке Вопь и на Днепре. Так что если пойдете с умом, к утру выйдете к своим, – в мрачной задумчивости ответил пастух, поглаживая седую бороду. – Только идите прямо на восток, култымовскими болотами. Немец болот боится. Да смотрите – сами не утоните. Там есть гиблые топи! Как засосет – крышка. Но такого пути будет мало. Около версты, не боле… Запаситесь жердями.

– Это зачем? – Григорий старался запомнить каждое слово старика.

– Чтобы не провалиться. Без жердин не выберетесь. Где как: где ползком, где на четвереньках, где катком… Только жерди из рук не выпускайте. Да глаза берегите. В старой осоке попадаются колючки.

– А за култымовской топью что?

– Она выведет вас прямо к правому берегу Вопи. По левую сторону стоят наши, по правую – немцы. Вот тут-то ухо востро держите. Речка неглубокая, ее можно перейти вброд, но в ней есть омута. Выбирать надо. Жерди и тут не бросайте. Выбирайте посуше, полегче. Сухостоя в лесу много.

– А это точно, что линия фронта проходит по реке Вопь? – От упоминания о близости линии фронта в груди Григория тревожно и часто забилось сердце. «Завтра утром мы можем оказаться среди своих!..»

– Если б не знал, не говорил бы. Вчера были наши ребята с той стороны Вопи. Разведчики. Сказывали, что фронт остановился надежно. Говорят, скоро погонят немца назад. Они сюда ходят тем же путем, через култымовское болото.

– И эту топь проходят?

– По-другому нельзя. Я эти места на животе облазил в Гражданскую, когда партизанил. Так что слушай и мотай на ус, лейтенант. А если встренутся наши разведчики, они сегодня к вечеру должны подойти, куда мы договорились, то скажите им, что стадо немцы угоняют в Германию, что больше дед Гаврила не пастух. А ежели мне не удастся с ними самому повидаться, то ответ мой они найдут в дупле осины, у двух рыжих муравейников. Запомнишь? В дупле осины, у двух рыжих муравейников. Они это место знают.

– Запомню, отец… Запомню слово в слово. Только какие они из себя, эти разведчики? Из какого рода войск? – Григорий взглянул на Иванникова: – Ты тоже запоминай. Мало ли что со мной может случиться…

– Род их войска я не спрашивал. Да и ни к чему мне это. Они уже три раза здесь были. Ребята – огонь! Одного, старшого, рыжеватого, с наколками на руках, зовут Степаном. Золотой зуб у него. Роста высокого. Остальные четверо роста небольшого, но все ребята подбористые, молодые. Вчера ночью они в нашей деревне такого «языка» взяли, что немцы и сейчас как сбесились, никак не могут понять: куда пропал полковник. Весь вечер со своими дружками пил водку и жрал жареных кур, а как пошел средь ночи до ветру, так и не вернулся. Пудов шесть тянет, не меньше. Своими глазами позавчера видал этого полковника. Вот только как они его протащили через култымовскую топь – ума не приложу.

От волнения Григория зазнобило.

Отвечая на вопросы Григория, дед Гаврила время от времени бросал из-за кустов настороженный взгляд на мирно пасущееся стадо.

– Как вас по батюшке величать? – спросил Казаринов и достал из нагрудного кармана красивый наборный мундштук.

– Добрые люди величали Тарасычем. – Пастух достал кисет. – Поди, без курева?

Казаринов протянул пастуху мундштук.

– Возьмите, Гаврила Тарасович. На память. Если прорвемся к своим – век вас не забудем.

– Спасибо, сынок. Мундштук оставь у себя. Мне, старику, из него курить негоже, больно нарядный. А вот табачку на дорожку я вам дам. Да посидите в кустах, подождите, я словлю пожирнее барашка, а то не хватит у вас силенок пробиться через култымовскую топь. В ее чреве в гражданскую полегла не одна рота красных бойцов. Засосала она и в это лето не одну буйную головушку.

– Барашка не нужно, отец. Немцы, поди, их сосчитали. Могут наказать вас… – начал было отговариваться Казаринов, но пастух оборвал его:

– Дают – бери, бьют – беги. Все равно не сегодня – так завтра все пойдут на немецкую колбасу.

Доводы пастуха были убедительны, и потому Казаринов не стал больше возражать. Последний раз он и его бойцы ели мясо больше месяца назад. Да и то это были старые консервы.

– Соли дам пару щепоток. У меня там в сумке есть немного. Таскаю с собой на всякий случай. Сын у меня перед самой войной у границы служил, в танкистах, старший лейтенант… Вот и гляжу – может, и он вот так же, как вы, где-нибудь сейчас, горемыка, через леса и топи к своим пробирается. – Пастух достал из кармана большой холщовый платок, громко высморкался, вздохнул и высыпал в ладонь Казаринова почти все содержимое кисета, оставив себе на две-три закрутки.

Пока старик ходил за солью, которая хранилась у него в кожаном мешке, Казаринов и Иванников успели свернуть здоровенные самокрутки и сделать по нескольку затяжек, от которых в голове поплыла приятная кружевная зыбь. Не курили уже несколько дней.

– Альмень, курни хоть разок, не пожалеешь. – Иванников протянул татарчонку горящую цигарку. – Сроду такого больше не попробуешь.

– Моя не курит, – закачал головой Альмень, поглядывая на овец, пасущихся в кустах почти у самой опушки леса. – Моя сейчас мал-мал ловит барашку, а ты скорей бери соль.

– А кто резать будет? – спросил Григорий.

Альмень укоряюще хохотнул и махнул рукой:

– Я их ризал столько, товарищ лейтенант, сколько у Солдаткин на лице веснушка.

Поймать барашка старику помог Альмень, причем сделал он это с завидным проворством.

Прощаясь со стариком, Казаринов все-таки заставил его взять на память мундштук.

– Самому не пригодится – подарите сыну.

Больше всего Казаринов боялся, что, очутившись в руках Альменя, барашек поднимет такой истошный крик, что взволнуется все овечье стадо и часть его последует за ним. Но этого не случилось. На руках Альменя барашек вел себя по-наивному доверчиво и спокойно. Овцы даже не заметили исчезновения своего несмышленыша-потомка и продолжали мирно щипать траву.

Перед тем как углубиться в лес, Казаринов еще раз вскинул к глазам бинокль и навел его на полусожженную деревню. К трем машинам, стоявшим посреди улицы у кирпичного дома, подъехали шесть грузовиков с высокими надстроенными бортами из неструганых досок. В кузове первой машины сидели четыре солдата с автоматами. «Приехали за колхозным стадом», – подумал Казаринов и, на прощание помахав старику рукой, первым двинулся в глубь леса, где остались ждать товарищей Солдаткин, Вакуленко и Плужников.

Глава XVI

Последние сто метров култымовской топи чуть не стоили жизни группе Казаринова. Зыбкая трясина болота поросла застарелой осокой, ленточные тонкие стебли которой были острее бритвы. На бурых плесах лопались пузыри, изрыгая гнилостные запахи сероводородных газов. От прелых удушливых запахов дышать становилось все труднее и труднее. С ног до головы перепачканные в черной торфяной грязи, бойцы походили на чертей. Иссеченные осокой лица кровоточили. Болотная жижа лезла в дула винтовок и автоматов, просачивалась в затворы… А остановиться, лечь – значило погибнуть. Сухие валежины хотя были лишней тяжестью, но если б не они, то вряд ли удалось бы без них преодолеть последний болотный километр.

Положив подбородок на скрещенные руки, Солдаткин лежал на животе. Грудью опираясь на жердь, он, подобно рыбе, выброшенной на берег, раскрыл рот и часто дышал. По его грязному опухшему лицу ручьями стекал пот.

– Что, плохо? – спросил Казаринов, ползший следом за Солдаткиным.

– Сил больше нет, товарищ лейтенант… Сердце останавливается… В голове не то туман, не то черт знает что, – тяжело дыша, проговорил Солдаткин.

– Отдохни немного, Никола, – и поползем дальше. Осталось ведь всего ничего. Видишь – кусты начинаются. Там кончается топь, там встанем на ноги.

После короткой передышки поползли дальше.

Первым из топи выбрался Иванников. Следом за ним встал на ноги Альмень. На самом краю болота Вакуленко заспешил, норовя поскорее выбраться из трясины, и чуть было не утопил трофейный автомат. Весь тяжелый переход через опасное место сержант Плужников молчал. Заговорил лишь тогда, когда дополз до затвердевшего травяного наста, поросшего зеленым мхом, в котором розовела еще не созревшая клюква.

…И вот все шестеро поднялись на трясущиеся в коленях ноги. Стояли и молчали, тяжело дыша и глядя назад, в сторону топи, которая отняла столько сил и столько раз леденила души смятением и страхом перед гибелью в бездонной пучине.

Казаринов почувствовал, что наступили минуты, когда все решит приказ командира. Голосом, в котором прозвучала уверенность в себе и в людях, вверивших ему свою судьбу, он скомандовал:

– Привести в порядок оружие! Всем почистить одежду и умыться! Таких чертей, как мы, чего доброго, свои примут за немцев и обстреляют.

Вакуленко сел на шаткую кочку, посмотрел из-под ладони на солнце, садившееся за лесом, и принялся выливать из сапог вонючую болотную жижу. Иванников открутил крышку масленки, где у него в одном отделении хранился самосад, который дал им на дорогу пастух, а в другом – обрезанные на одну треть спички и обломок спичечного коробка с серой. Свернутую по величине закрутки газету он достал из клеенки, которую хранил в нагрудном кармане гимнастерки вместе с красноармейской книжкой и комсомольским билетом.

Самокрутку сворачивал неторопливо, будто священнодействовал. Блаженно затянувшись крепким самосадом, Иванников посмотрел на Солдаткина, и в глазах его засверкало озорство.

– Ты чего, Иванников? – спросил Вакуленко, который догадывался, что в голове Иванникова созревает очередная подначка. – Что-то вспомнил? По глазам вижу.

– Хватит точить балясы! – строго сказал Казаринов. – Приготовиться всем к последнему броску! Протереть затворы и патроны, проверить гранаты. Через тридцать минут двинемся. Первыми пойдут Иванников и Альмень, за ними – Плужников, Солдаткин и Вакуленко. Последним пойду я.

Через полчаса, отдышавшись, сбив с себя ошметки грязи, все шестеро умылись в крохотном плесике болота и двинулись по направлению к реке. Слева и справа слышались глухие залпы орудий и разрывы снарядов. По звукам, доносившимся справа, Казаринов понял, что стреляют на левом берегу реки в сторону правого берега. Причем через две-три секунды после каждого орудийного залпа, доносившегося спереди, слышался более глухой разрыв справа и сзади. «Бьют наши пушки. Ведут методический, по площадям», – подумал Казаринов, и это еще больше утвердило его в мысли, что старик пастух был прав и линия фронта находится где-то близко.

Клонившееся к закату солнце лишь кое-где освещало вершинки высокого ольшаника. Над болотом сгущались сумерки. Казаринов остановил бойцов. Решил сделать последние наставления. Но не успел он собрать их в круг, как впереди послышались странные звуки. Через минуту до слуха всех шестерых донесся звук, похожий на громкое чиханье. Бойцы быстро залегли, приготовив оружие к бою.

Вакуленко лежал с гранатой на боевом взводе и, чуть подавшись назад, уже занес было руку, готовый по первому знаку командира метнуть ее туда, откуда только что донеслись звуки. Сильный и длиннорукий, Вакуленко метал гранату дальше всех. В этом Казаринов убедился две недели назад, когда группа наткнулась на разъезд немецких мотоциклистов, свернувших с большака на лесную дорогу: только граната Вакуленко долетела до цели. Остальные разорвались, не причинив фашистам вреда. Именно она, граната Вакуленко, спасла маленький отряд Казаринова. После этой стычки Григорий приказал беречь гранаты на самый последний, безвыходный случай.

Мысль Казаринова работала четко. «Если это засада немцев и они нас заметили, то чего бы им выжидать? Самый раз обстрелять нас, забросать гранатами и загнать всех в гиблую топь… А если наши, то чего они расчихались? Простудились? И вообще, что они здесь делают? Днем перейти реку невозможно, она просматривается немцами. Пастух особо напомнил об этом».

Казаринов оглядел залегших между кочками бойцов, которые, беззвучно дослав патроны в патронники, впились глазами в кусты ольшаника.

За кустами снова послышались возня и сдавленный стон. Среди непонятных звуков чуткое ухо Казаринова уловило слова, которые заставили сжаться его сердце.

– Не шевелись, подлюга!.. – прозвучал в кустах простуженный голос.

Пригнувшись, Казаринов неслышно зашел за густые кусты буйного ольшаника и поднес к глазам бинокль. За кустами, откуда только что донеслись чиханье и слова угрозы, послышалось щелканье винтовочного затвора. Найдя просвет в кустах ольшаника, Казаринов навел бинокль туда, откуда доносились звуки. И вдруг… Казаринов даже подался всем телом вперед: в перекрестие бинокля он увидел большую руку, на кисти которой были выколоты три буквы: «Рая». Григорию показалось, что протяни он перед собой руку – и без труда достанет эту покрытую рыжими волосами кисть, на которой чуть выше трех букв был выколот якорь с цепями в лучах восходящего солнца. На четырех пальцах были вытатуированы цифры «1921». Но вот рыжая рука исчезла из поля зрения, и до слуха Казаринова отчетливо донеслась приглушенно-надрывная угроза:

– Замри, курва, а то укокошу!

Григорий вскинул руку и сделал своим бойцам знак, чтоб те следили за ним и ждали команды.

В кустах вначале затихло, но потом снова послышались звуки, похожие на возню борющихся людей.

Казаринов дал Альменю знак, чтоб тот обошел кусты стороной и разведал – кто находится впереди группы.

Не прошло и трех минут, как Альмень вынырнул из-за кустов справа, откуда Казаринов его никак не ожидал, и пригибаясь подбежал к лейтенанту.

– Наши, товарищ лейтенант. Пять щиловик, «язык» тащат… Толстый нимис… Пуза вот такой. – Альмень вытянул перед животом руки. – Из рот торщит тряпка… Рука связан веревка…

Сомнений больше не оставалось. Это были наши разведчики, о которых вчера говорил пастух. Возникала новая трудность: как бы разведчики не приняли группу Казаринова за немецкую погоню и не открыли стрельбу. В нервной неразберихе и суматохе все сомнения нередко решает автоматная очередь.

Разведчиков и группу Казаринова разделяли какие-то сорок – пятьдесят метров. Расстояние вполне доступное для прицельной стрельбы из личного оружия и броска гранаты.

Стараясь быть незамеченным, Казаринов отошел в сторону от бойцов и, присев на корточки, крикнул в сторону разведчиков:

– Братцы!.. Не стреляйте!.. Свои! Выходим из окружения!..

Из-за кустов послышался тот же самый хрипловатый голос, что уже дважды доносился до слуха Григория:

– Пусть старший выйдет на полянку! Потолкуем.

– Пусть выходит один и от вас! – громко откликнулся Казаринов.

Из-за кустов, с автоматом на изготовку, вышел, весь в болотной грязи, невысокого роста сержант с эмблемами бронетанковых войск в петлицах и в кожаном шлеме танкиста. Навстречу ему вышел Казаринов. Это русское курносое лицо Григорий мог бы отличить из тысячи лиц разных национальностей мира. Григорию хотелось броситься ему на шею, прижать к груди, но ситуация не позволяла. Когда между ним и сержантом, идущим навстречу ему с наведенным на него автоматом, осталось всего пять-шесть шагов, Казаринов сказал:

– Опусти автомат, сержант, неужели своих не узнаешь?

Сержант отвел в сторону автомат и остановился. Не дойдя до сержанта двух шагов, остановился и Казаринов.

– А где Степан?

Сержант кивнул в сторону кустов:

– Там.

– Веди меня к нему. – Казаринов говорил нарочно громко, так, чтобы его слышали разведчики в кустах ольшаника.

Навстречу Казаринову из-за кустов вышел высокий детина с татуировкой на руке.

– Здорово, Степан. – Казаринов протянул разведчику руку, но тот не торопился с ответным пожатием.

– Что-то я не узнаю вас, лейтенант, – насторожился разведчик, пристально вглядываясь в лицо Казаринова.

– Привет тебе от пастуха Гаврилы. Не сегодня-завтра его стадо угонят в Германию.

Убедившись, что перед ним свои, Степан протянул Григорию руку.

– А мы такого «языка» сработали, что сами не рады. Второй день волочем гада. Если я из-за этого борова не наживу себе грыжи, это будет чудо. – Степан смачно сплюнул сквозь зубы и бросил взгляд на кусты, за которыми сидели его разведчики. – Этот фрайер как заслышал вас – зенки вытаращил, как прожектора. Подумал – свои идут по следу. Начал, гад, такие коленца выкидывать!.. Ну я его немного закомпасировал. Сейчас очухается и пойдет своими ножками. Где ребята-то? Зови их.

Казаринов повернулся в сторону своих бойцов и рупором сложил ладони:

– Братцы!.. Сюда!.. Свои!..

Как серые перепела, вспорхнувшие из-за травянистых кочек, бежали бойцы Казаринова к кусту, из-за которого вышли четыре разведчика из группы Степана.

Под ногами была земля, значащаяся на языке войны занятой врагом, но уже одно то, что перед окруженцами стояли кадровые бойцы родной Красной армии, вливало в их души столько радости и надежд, что они не смогли сдержать своих чувств и кинулись обнимать разведчиков.

– Обождите раскисать, братва. – Степан поднял руку. – Обниматься и чокаться фляжками со спиртягой будем на том берегу. А сейчас топайте за нами. Делайте то, что будем делать мы. Старший здесь я.

Немецкий полковник, с ног до головы вымазанный в болотной жиже, окончательно пришел в себя, когда к нему подошел Степан и сделал рукой знак встать. Уже зная суровый характер Степана, «язык» поспешно вскочил на ноги и, что-то мыча и кивая головой, всем своим видом выражал готовность идти туда, куда прикажут.

К речке подошли, когда уже совсем стемнело. По-прежнему были слышны редкие залпы артиллерийской перестрелки и глухие разрывы снарядов и мин. Шли молча, зорко вглядываясь в силуэты темных кустов: опасались попасть в трясину плесов. Степан предупредил, что шесты нельзя бросать до самой реки. Впереди и с боковин огонька, ни малейшего признака, что там есть люди, хотя Казаринов знал, что на левом берегу речки, где-то всего в двухстах – трехстах метрах от нее, в блиндажах и окопах сидели свои.

«Языка» поддерживали под руки Степан и разведчик в кожаном шлеме танкиста. Вдруг в самый ответственный момент, когда разведчики с «языком» были уже на середине реки, которую они переходили вброд, слева и справа в небе вспыхнули одна за другой три осветительные ракеты.

Медленно опускаясь на парашютиках, они до ослепительной яркости осветили оба берега реки и равнину, расстилающуюся до темной кромки леса. Казаринов и его бойцы только что успели войти в воду, держа над головой автоматы и винтовки.

– А ну, шевелись!.. – крикнул Степан и, подталкивая немца, почти на руках вынес его на противоположный берег.

Справа и слева затарахтели пулеметные очереди. Трассирующие пули заплясали на темной воде, поднимая фонтанчики всплесков. Пули ложились все ближе и ближе к тому месту, где бойцы Казаринова следом за разведчиками переходили речку.

Последним шел Казаринов. Когда Вакуленко и Иванников выскочили на берег и бросились вперед, по направлению к ближним кустам, где скрылись с «языком» разведчики, Казаринов увидел, как Солдаткин, бежавший рядом с Альменем, вдруг споткнулся, ойкнул и ткнулся носом в траву. Световые линии трассирующих пуль, перекинувшись через речку, теперь приближались к темным кустам. Увидев, что Солдаткин упал, из-за кустов выскочил Иванников. Не обращая внимания на свист пуль, он по-пластунски подполз к другу и взвалил его на плечи.

Рядом с Иванниковым, помогая ему тащить раненого, полз Казаринов.

За кустами находился глубокий окоп переднего наблюдательного пункта полка, в котором кроме разведчиков, только что появившихся с «языком», сидели два бойца и сержант. На коленях у сержанта лежал телефон.

Солдаткин пришел в сознание сразу же, как только его положили на дно окопа. Пуля прошла навылет, чуть ниже правой ключицы.

Из-за ракет, пускаемых немцами на правом берегу речки, было светло как днем.

– Как же так, Николашка? Что же это ты сплоховал? Столько сот километров прошел целехоньким и невредимым, а на своем берегу взял и запнулся… – проговорил Казаринов, которому сержант с НП молча протянул индивидуальный пакет.

– Ничего, товарищ лейтенант, на своей земле, среди своих и умереть не страшно, – чуть слышно проговорил Солдаткин.

Пока Казаринов перевязывал рану, сержант связался по телефону со штабом полка и доложил, что «Степан и его друзья из гостей вернулись и притащили с собой хороший гостинец».

Исчерпав весь запас ранее обусловленной шифровки, сержант некоторое время сопел в трубку, не зная, как бы сообщить в штаб о выходе из окружения группы Казаринова. Потом махнул рукой и громко отчеканил:

– Вместе с «гостинцем» Степан вывел шесть человек из окружения: лейтенанта, сержанта и четырех бойцов. Один из окруженцев тяжело ранен. Какие будут приказания, товарищ ноль-один? – Некоторое время сержант молча держал телефонную трубку у уха и несколько раз повторил «Есть!».

– Что приказал ноль-один? – спросил Степан, поправив на пленном фуражку и слегка ослабив веревку на его руках. В знак благодарности «язык» кивнул головой и что-то промычал.

– Ноль-один приказал срочно доставить «гостинец» в штаб!.. Раненого немедленно отправить в медсанбат!.. Окруженцам вместе с разведчиками прибыть в штаб!..

– Мы не знаем, где медсанбат, – сказал Казаринов Степану.

– Лавров, помоги ребятам! Как сдадите в медсанбат – сразу же всем в штаб.

До блиндажа, где на опушке леса располагался штаб полка, Солдаткина несли попеременно. Нес раненого и Казаринов. А когда нужно было сворачивать к штабу, а тропинка в медсанбат потянулась дальше в лес, Казаринов попрощался с Солдаткиным, пожелал ему скорее выздоравливать. Склонившись над ним, он поцеловал его.

При свете луны Казаринов заметил на глазах раненого слезы.

– Не забывайте меня, товарищ лейтенант… В случае чего… адрес мой вы знаете. У меня ведь дома одна мать. – Солдаткин говорил, а самого душили рыдания. Встретившись взглядом с Альменем, Солдаткин тихо проговорил: – Альмень, наклонись…

Глотая слезы и по-детски всхлипывая, Альмень склонился над Солдаткиным и поцеловал его.

– Не думал я… что вот так… расстанемся…

В медсанбат Солдаткина понесли Иванников и Вакуленко.

Идя по извилистой траншее следом за разведчиками, Казаринов крепился, чтоб не разрыдаться. Слезы застилали глаза. Серп луны, медленно плывущий среди облаков, расплывался, двоился, время от времени его застилало туманом.