«Безденежно! – думает журналист, – а, это дело другое!.. Этот молодой человек очень порядочный, по всему видно; я очень люблю этаких горяченьких новичков! К тому же переводит он так себе – ничего. Мы им воспользуемся…» Журналист мысленно прогоняет уже от себя своего сотрудника, который брал с него по 20 р. за переводный лист – и, обращаясь к моему герою, с улыбкою произносит:
– Не хотите ли трубочки, почтеннейший? а? Я почитаю корректуру, приищу вам кое – какую работу, а вы посидите покуда да покурите…
О счастие!.. Благоговейно осматривает молодой человек комнатку, в которую, по его мнению, допускаются только светила ума, избраннейшие из избранных… Груды рукописей, книг, газет и журналов французских и немецких разбросаны по столам, пыльные и в беспорядке; корректуры валяются по полу. (В то время журналисты еще не украшали себя цветами и мебелью Гамбса.) Что-то таинственное и заманчивое для героя моего в этой довольно грязной комнатке журналиста. И властелин этой комнатки, он, этот великий человек, для которого не существует никаких литературных тайн, – он, владетель этих бумажных и пыльных сокровищ, могучий раздаватель славы и бессмертия, грозный и неумолимый судия, – сидит перед ним, перед бедным и неизвестным студентом, и ставит чародейственные каракульки всесильным пером своим на грязных корректурных листах… Дивные минуты! Студент мой готов для этого великого человека трудиться не только безденежно, он был бы рад отдать ему собственные деньги, если б они у него были, за лестное позволение участвовать в его журнале… Бедный фельетонист, – в сию минуту жалкое орудие презренной воли своего барина, какого-нибудь торгаша-газетчика или журналиста, комок грязи в предательской руке его! Ты, может быть, забыл эти дни своей невинности, бескорыстные мечты своей светлой юности!..
Но к чему отступления?
Герой мой скоро из студента превращается в кандидаты; старичок отец его умирает; матери его давным-давно нет на свете. Он круглый сирота – он вольная птица и наследник 45 заложенных и перезаложенных душ. Он продает их и выручает за уплатою долга 5 000.
Школьные тетради под столом, бутылка шампанского на столе; ломбардный билет разменен.
– Чокнемся, мон-шер! – говорит он своему родственнику-офицеру, который уже вышел в отставку и женился в Москве. – Я теперь не менее тебя чином: я кандидат. Не шути, брат, со мною!
– Чокнемся, дружище, чокнемся! – со вздохом отвечает отставной офицер, – что чины, братец, не в чинах дело! Была бы воля своя. А то… (офицер махает рукою). Не женись, Петя, не женись, милый… Напиши-ка, братец, куплеты против женитьбы. Ей-богу, напиши… а уж я вот какое тебе скажу за это спасибо…
К новому кандидату очень к лицу его форменный фрак с пуфами на плечах, с высоким воротником и длинными фалдами! Блестящая пуговица сверкает на его черной манишке; подбородок его то ныряет в пестрый волнистый галстук, то снова выскакивает на его поверхность; лицо лоснится самодовольствием. Комнатка его убрана с большим вкусом. На стене висят картиночки и портретцы великих людей. На этажерке стоит серебряная сахарница, четыре книжки в ярком переплете и бумажник, подаренный кузиною, на котором стальным бисером по розовому полю вышито: souvenir. Он – сидит за письменным столиком своим и сочиняет статейку, под заглавием: «Теория и практика красноречия», – глубокомысленная статейка!