Цинизм совершенно овладевает моим фельетонистом: он показывается неумытым перед публикою, он лежит дома в грязи… Рамы на его картинках с разбитыми стеклами, по стенам гирлянды паутины, на всей мебели пыль слоями, на столе бутылки с вином и опрокинутые стаканы; под столом карты и табачный пепел.
– Ты плут, Петя, а? Право, плут! – кричит ему актер, развалившийся на оборванном диване без сюртука… – Налей-ка мне, канашка, еще стаканчик…
Но руки фельетониста дрожат, он льет вино мимо стакана.
Фактор, офицер, сочинивший водевильчик, и «добросовестный» книгопродавец хохочут во все горло.
Офицер кричит:
– Петя, я тебя непременно выставлю в моем новом водевиле.
А книгопродавец прибавляет:
– А мы напечатаем-с ваш водевильчик-с, да еще с политипажами-с.
Входит корректор с пробными оттисками.
Фельетонист, пошатываясь, бросается навстречу к корректору с стаканом вина, вырывает у него листы из рук и кричит:
– Ну брось, братец, эту дрянь… брось все это; чокнемся-ка по-приятельски, запросто… Винцо доброе… мы все, братец, братья, я тебя люблю душевно…
Такого рода пирушки чаще и чаще; реже и реже фельетон украшается именем моего героя; у него глаза опухлые и вечно заспанные; корректуры читаются кое-как; в газете бесчисленные опечатки. Природная апатия фельетониста превращается наконец в совершенное отупение и отвратительную лень… Журналист-вампир, его новый хозяин, выгоняет его из своей лавочки, журналист неумолим: он не хочет взять в соображение прежние заслуги своего клеврета: он забыл, что бедняжка, не щадя себя, кувыркался перед ним и перед его приятелями и заманивал прохожих в его балаган, не жалея своего горла.
Куда же теперь пойдет мой прогнанный фельетонист? что ему делать?.. Водевили его, поставленные на сцену, ошиканы; мебель его отдана за долги, платье изношено…
Он в положении ощипанной и заклеванной вороны в басне Крылова… Скрепив сердце, приходит он к своему прежнему приятелю и собутыльнику – «добросовестному» книгопродавцу и униженно просит у него работы. Книгопродавец, отягченный галантерейностями, величаво стоит у своей конторки. Он, не глядя на него, бормочет:
– После зайдите-с… теперь некогда… видите сами: я занят… Мне не до вас…
Впрочем, через неделю он заказывает ему перевести (разумеется, за бесценок) детскую книжку к святой неделе да две брошюрки: о наивернейшем средстве истреблять клопов и проч., да о удивительнейшем эликсире, отращивающем на плешинах густые и отличные волосы… Такого рода сочинения, говорят, у нас очень расходятся…
«Так вот та литературная известность, которой я добивался?» – говорит фельетонист, поправляя разбитые очки, перевязанные ниточкой, и вместо слез по лицу его катятся капли холодного пота; а внутренний голос пробуждается в нем последний раз, указывает ему на его бессилие и ничтожество и с злобною насмешкою говорит ему:
И если карлой сотворен,
То в великаны не тянися!