Русская Темрязань далекая и близкая

Сердце у Никиты забилось сильнее, в ушах зазвенело, рот открылся от уха до уха, и вырвалось из глубины души солдата:

–Экая благодать попасть домой после службы на чужбине. Как не быть благодарным Богу за такое счастье. Маму сейчас увижу! Родненькая моя, чуешь ли ты, что стою около двора?

Солдат пробежал огородом во двор, зашел в избу, остановился около порога, сбросил с себя груз на лавку и осмотрелся в полутьме.

В избе было чисто прибрано, пахло душицей и медом. В переднем углу темные образа были по-праздничному завешаны чистыми, расшитыми петухами, полотенцами, пол устлан пестрыми половиками. Все было как в детстве, ничего не изменилось. Радость переполняла солдата. Много лет он ждал этого момента.

–Кто дома есть? – проговорил Никита сиплым от волнения голосом и закашлялся, в горле у него запершило. Желал солдат скорее мать увидеть, прижать ее к груди старенькую. Какая она теперь? Никита помнит ее молодой, красивой.

Из чулана вышла девка в длинном холщовом сарафане. На ее голове была повязана темная косынка. Никите показалось, что стоит перед ним Огашка-Сирота, плотная телом и все такая же неотразимая.

–Что ты в нашем доме делаешь, ворожея, мама где?

–Обознались вы, мил человек, не ворожея я, а Марфа.

–Марфа?… – Никита вспомнил письмо матери, полученное им на первом году службы, в котором она писала, что ей на порог подкинули годовалую девочку. Мать ее назвала Марфой, так у себя и оставила. – Ишь ты, какая выросла, остроглазая! А кто тебе Огашка-Сирота? Сестра? Мать?

–Никто.

–Сомнительно! Сходство поразительное. Я аж остолбенел.

–Не я на нее похожа, а она на меня. Разной мы с ней веры. Так мне мама сказала. До ворожеи у меня дела нет!

–Вот как?

Никита откашлялся в кулак.

«С характером девка. Круче Огашки-Сироты».

Солдат снял с головы треуголку, поклонился и представился:

–Никита я, гордая красавица, мама где?

Марфа растерялась, зеленые глаза ее забегали, щеки зарумянились. Она пристальнее вгляделась в рослого гренадера и поклонилась в пояс.

–Проходите, хозяин, за стол садитесь, поесть я вам соберу, – сказала Марфа, опустив голову, и поспешно скрылась за занавеской.

В чулане загремела заслонка печи. По избе пошел дух постных щей, запахло вареным горохом, толченым конопляным семенем.

«Беда-то стряслась, какая. Мама родненькая…».

Солдат, шатаясь, прошел вперед, сел под иконами, руки положил на стол, а на руки несчастную голову. Плечи его затряслись, а из груди вырвался стон.

Марфа вышла из чулана со щами и кашей, увидев плачущего Никиту, застыла от удивления. Придя в себя, она поставила глиняные чашки на стол, прикрылась подолом и тоже заплакала навзрыд.

Не знала Марфа ни родную мать, ни отца. Лапушку Груню Босую считала своей мамой, мать солдата, которого по военному времени ни разу не отпустили на побывку.

Много лет собирались Марфа с приемной матерью на свиданку с солдатом, но его письма приходили из разных мест и толком они не знали куда ехать. Так и не сбылась их мечта. А потом лапушка Груня занедужилась, совсем захворала, умирать собралась. И на смертном одре она заказала Марфе солдата ждать.

–Дождусь, мама! – пообещала Марфа.

–Спасибо, дочка, послушница моя и отрада. Только и жила я эти годы ради тебя. Только вот сомневаться сейчас перед кончиной стала. Да и в самом деле надо ли ждать тебе его? Ты такая молоденькая, а ему под сорок уже, четвертый десяток разменял. И не знай, еще какой вернется, может калекой? Всю его службу царь воюет.

Какой будет, такого и любить буду! Вот крест! Ответила Марфа, целуя мать.

Обоих мне вас жалко, о вас у меня забота. Хотелось бы увидеть мне вас рядом здоровыми, счастья я вам желаю, дочка, вам обоим.

Марфа видела, как тело матери под одеялом зашевелилось, а голова успокоилась. Никита смотрел на рыдающую девушку, и голова его опять упала на скрещенные руки.

Марфа вышла в сенцы и вернулась с большой деревянной кружкой полной медовой настойки и, подойдя к столу, сказала солдату:

Мама готовила настойку к вашему возвращению, выпейте хозяин, легче станет.

Никита поднял голову, взял из рук Марфы кружку.

Пусть маме земля станет пухом, – сказал он и стал пить настойку большими глотками. Рука его дрожала, и медовуха плескалась из кружки ему на бороду. Холодная была настойка, ядреная, хмельная, пилась легко, а в груди огонь зажгла, до живота дошла, в голове зашумело. Вспомнился Никите ночной сон, длинная речь матери.

Выпив кружку до дна, солдат крякнул, улыбнулся девушке и поставил пустую кружку на стол.

–Благодарствую, Марфуша, как тебя величать по батюшке, красота неописанная?

–Не знаю я своего родителя, – ответила девушка, смутившись, и подала полотенце со словами, – вытри бороду, хозяин, на маму ты похож глазами, счастливый будешь, ждала она тебя с самой пасхи, все деньки считала, а на троицу, как с огородом управились, слегла.

–Марфа, снилась она мне нынче ночью в Колдыбани, наказала долго жить, жениться, и чтоб обязательно сын был, внуки, чтоб род продолжить. Выходи замуж за меня, Марфа, а?

–Как скажешь, хозяин, – тихо ответила Марфа и поклонилась Никите в пояс, потом выпрямилась, смело посмотрела ему в глаза и заулыбалась искренне.

Солдату показалось, что от Марфиной улыбки в его старой избе светлее стало, как будто в нее солнышко заглянуло.

Никита тоже заулыбался, рот растянулся у него до ушей. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым.

«Вот он, мамин подарок – Марфа».

Никита вспомнил и про свои подарки. Он схватил с лавки мешок и торопливо стал развязывать.

–Марфуша, у меня в мешке подарки, вот шелковый полушалок, заморский, маме я вез, теперь тебе носить, красивый, Марфушка, барыней в нем станешь.

Марфа взяла из рук Никиты яркий полушалок, красивым жестом набросила его на плечи, повернулась кругом и подошла к зеркалу. Никита тоже подошел к Марфе вплотную и обнял ее.

Марфе нравился нарядный полушалок и обнявший ее добрый Никита.

Дед Родион в шелковой розовой рубахе, подпоясанный разноцветным плетеным поясом с длинными кистями на концах и с пышно расчесанной по торжественному случаю бородой, встречал внука с хлебом, с солью у крыльца своей избы.

Никита в солдатском парадном кафтане, в высоких ботфортах и в новой шляпе-треуголке подошел к деду, обнял его и поцеловал три раза в губы. А затем поднял богатыря на вытянутые руки высоко, вровень с соломенной крышей дома.

Ребятишки, глазевшие из толпы, заорали от восхищения.

Вот силища! Богатырь богатыря поднял, как ребятенка.

Дед Родион прослезился от радости и гордости, глядя на долгожданного солдата. Только по синим глазам признал дед внука, так сильно изменился внешне Никита за многолетнюю службу.

Если бы дед увидел солдата случайно в другом месте, мог бы и не признать. Даже подумал бы как о чужом.

«Вот, мол, есть еще на Руси богатыри. А это свой, родненький!»

Вечером в доме Родиона Босого было полно народу. Родные, сидели за столами, пили медовуху, закусывали малосольными огурцами, пирогами с морковью, мясом.

Дед Родион поставил в сенцах для посторонних бочонок медовухи и бочонок свекольного кваса, и односельчане угощались сами, кто чего желал.

В тот же вечер дед заодно объявил перед всем народом помолвку Никиты с Марфой, которые сидели за столом под образами, как жених и невеста.

Марфа от счастья краснела, а Никита, глядя на нее тоже смущался. Глядеть солдата и счастливую Марфу, набежало все село. В избе народ не уместился. Толпа стояла на улице, у открытых окон.

Захмелевшие родственники стали петь песни, а чужие смотрели на жениха и невесту и на гуляющих через окна и даже стояли в избе около порога. Никто их не гнал из избы, смотреть разрешалось, которые посмелее, стояли прямо около стола. На печке было полно девок, они шушукались, и потихоньку хихикали.

На другой день стали одевать невесту, волосы причесали, косу переплели, на голову воздели высокий в виде города венец. Поверх венца покрыли невесту белым платком и усадили на тарантас рядом с женихом. Никита надел парадную солдатскую амуницию.

Кучер с красным бантом, пришитым к фуражке стегнул кнутом коренного и тройка, гремя бубенцами рванула из ворот, развернулась и пронеслась по центральной улице к церкви.

Свадьбу играли два дня. Гости, как положено часто кричали «горько», а Никита и Марфа целовались.

В разгар свадьбы среди зевак, глазевших на гулящих кулугуров, появился высокий и статный Васька Плешивый в новом, только что с иголочки зеленом мундире лесника с блестящими петлицами.

Сказывают, здесь угощают? – Спросил он молодого белобрысого парня, сидящего на бревне.

Парень вскочил, снял с головы валяную шляпу, прижал ее к груди и демонстративно поклонился.

Приветствую вас, господин лесной обходчик, не соизволите ли сесть на мое место, только осторожно, новый мундир не испачкайте, тут смола.

Рядом стоящие мужики и парни загоготали.

–Что ржете, дураки? Я же вас по-человечески спрашиваю!

–Василий Степанович, – вызвался пояснить Плешивому тот же парень-весельчак, – Родион Большой внука женит, угощает всех кто желает. Бочонок со старым медом в сенцах стоит, на нем и кружка.

–Уважь, принеси старшему обходчику,

–Монету давай, принесу.

Мужики еще громче загоготали.

Лесник занервничал, кулаки сжал.

–Неси, говорю, прощелыга. Припомню я твой зимний поруб.

–Уговорил, – сказал парень и побежал в сени.

Выпив кружку крепкого меда, Васька пошел к окну молодых смотреть.

Васька Плешивый улучил момент встретиться с солдатом и подошел к нему, когда тот вышел проветриться,

–Прими, Никита, мои поздравления с законным браком, – и, пожимая ладонь – лопату богатыря обоими руками, добавил, – не узнаешь чай меня, это и неудивительно, не общались мы с тобой в детстве, избегали встреч, а потом тебя на царскую службу увезли. А ведь мы одногодки с тобой и осиротели в одночасье, еще на свет не родившись. Теперь узнал?

Никита нахмурился. Он понял, что этот щеголь в форме лесного обходчика сын разбойника Степана Грязного.

–Признал я тебя Василий Степанович. По мундиру ты человеком стал. Лесник в нашей Сосновке и раньше имел авторитет. Как это тебе удалось устроиться, помог кто?

–Долго рассказывать. Огашка-Сирота сейчас вращается в верхах, в лесном начальстве и меня пристроила. Справляюсь.

Никите нисколько не хотелось слушать хвальбу Плешивого и он перебил его:

–Короче, что ты хотел мне сказать?

–Не торопи меня. Вот о чем будет моя речь. Выросли мы из того возраста, чтобы продолжать родовую вражду, я за мировую. А ты как скажешь, так и будет. Я человек прямой, не люблю недомолвок.

Никита продолжал хмуриться. Не вовремя Васька подошел к нему с разговором при большем народе, но от ответа увиливать не стал.

–Вот что: другом быть я тебе не обещаю, но и не боись, мстить не буду, живи, как знаешь, только не попадайся под горячую руку. Я считаю, что сын за отца не ответчик.

Ваську удовлетворил такой ответ. Он обнял солдата за талию и вновь заговорил:

Не торопись гнать меня от себя, Босой. Я еще могу тебе пригодиться. Лес я охраняю в нашей округе. Но не лютую, за каждой сосенкой не гоняюсь, как другие лесники. Сам живу и даю жить другим. Вот будешь строиться, тоже ко мне пойдешь за лесом. Смело подходи. Молочные братья мы, что-нибудь сообразим.

Хорошо, ловлю тебя на слове. Строиться я буду в Колдыбани. Место я там облюбовал около холодного озера, рядом с живым родником.

У Васьки плешивого от удивления глаза округлились.

Постой, постой, что ты говоришь? Строиться будешь в Колдыбани? Это в безлюдном урочище? И что будешь строить? Омшаник или зимовье?

Усадьбу. Землю там раскорчую, распашу, крестьянствовать буду.

Для такой стройки надо уйма денег. Строевой лес сейчас дорогой, а тебе надо не одну сосну срубить и не две. И за землю с лесничеством всю жизнь не расплатишься.

Никита рассмеялся.

Расплачусь. У меня на строевой лес и землю льготы есть, как отставному солдату.

Васька Плешивый еще больше удивился.

Льготы? Это значит задарма? Вот это да! Помещиком будешь!

Что ты понимаешь в льготах? Их задарма не дают. Они оплачены кровью, – Никита хлопнул тяжелой рукой по плечу и добавил, помещик-барин, бездельник, а я сам хочу усадьбу построить, сам землю распашу, и сам буду на ней работать, детей растить, жизни радоваться, свободе. Ну да ладно, разговорился я с тобой и про невесту забыл, еще украдут. Пошел я в избу. Солдата в сенях встретил дед и сказал ему с упреком:

Не по нутру мне твой разговор, внучек, с Плешивым. Слышал я, о чем вы толковали. Нашел перед кем душу открывать. Забыл что ли, что он тебе кровный враг? Да он теперь про твою Колдыбань на всю округу раззвонит. Язык у него – помело. Ехиднее Плешивого за всю длинную жизнь я мужика не видел. Завистливый, в Чирковых. Грязные – враги нашему роду. Обложили они нас. Ты, наверное заметил, что Марфа похожа на твою бывшую ухажерку Огашку-Сироту.

Да, заметил. А кто она ей? Сестра? Мать?

Ничего я об этом не ведаю. Про это твоя мать умалчивала, а я не приставал к ней с расспросами. Так и унесла эту тайну с собой в могилу. Значит, не надо было об этом никому знать. Она была мать, и ей было виднее. Но об этом до сих пор ходят пересуды. И Васька Плешивый решил признать Марфу сводной сестрой. Стал олух к Марфе приставать с родственными чувствами, деньги вымогать. Марфа с малых лет сторонилась Огашки-Сироты, а тем более Васьки Плешивого. И когда «братик» ей надоел до омерзения, она и влепила ему заряд крупной соли в зад. Целую неделю Огашка-Сирота кочедыком соль выковыривала. Смеху тогда было на все село. Вот такой воспитала твоя мать Марфу, настоящей кулугуркой. Твоя мать была великого ума женщина. Царствие ей небесное. Бывало, приятно было с ней покалякать. Добрая была душа.

Никиту развеселил рассказ деда. Особенно понравилась соленая развязка Марфы с «родственничком».

Понятно мне теперь почему Васька Плешивый у меня перемирие запросил. Понял значит ухарь, что с нами лучше жить в мире.

Глава четвертая. Колдыбань изначальная

После свадьбы, как только гости разъехались, Никита подошел к деду с разговором. Тот, в то время лошадей поил в конюшне.

–Слушай, дед, завтра мы с Марфой выезжаем в Колдыбань. Нельзя нам время тратить. Осень быстро подкатит. Не успеем и оглянуться. Посоветуй что как.

Дед с удивлением глянул на внука, пустую бадейку на землю поставил.

–Ты о чем, внучек?

–Как это о чем? О стройке. Ты же слышал, что я собираюсь переезжать жить в Колдыбань.

Дед почесал в затылке, расчесал толстыми пальцами бороду.

–Вот ты о чем. А у меня со свадьбой это из головы выпало. Постой, постой, скорый ты очень, стройку обмозговать надо и не в один день, с родными переговорить, с плотниками. Одни мы с тобой до осени только зимовье можем построить и то без крыши.

Никита нахмурился.

–Вот и мозгуй советуйся с кем хочешь, а мы с Марфой завтра уже выезжаем. Мне ее не пришлось упрашивать. Она со мною согласна, куда хошь ехать, хоть на край света. Поедешь с нами?

Дед глубоко вздохнул.

–Постой, дай очухаться. Шутка ли, в лес ехать жить, усадьбу строить. Канитель твоя свалилась на меня, как воз сена, неожиданно, врасплох. Да что мне остается делать? Конечно, поеду. Тут я без тебя с ума сойду. Пока вам жизнь не устрою, не будет мне покою. Завтра – так завтра. Пойду собираться. Лукерью надо уведомить. Она еще ничего не знает. Вот удивиться. Будет мне от нее нагоняй. Ума не приложу, как это тебя угораздило надумать такое. Охо, хо… Годы мои, со счета я сбился, сколько лет живу кажись, давно за сто перевалило.

Дед поднял порожнюю бадейку и вышел из конюшни, кряхтя и охая.

Никите жалко стало деда.

«Зря я его канителю, он уже свое понастроил. А не брать – обидится».

Выехали Босые туманным утром до восхода солнца на лошадях верхом. Все их узлы с мукой, с солью, с постелью, с плотницким инструментом и домашней утварью были притороченные к седлам.

Родион Большой ехал впереди молодых. Его гнедой каким-то чудом не сбивался с лесной троны в густом, как молоко, тумане. Умаявшись за ночь со сборами, дед в мягком самодельном седле расслабился и настроился на дремоту.

Марфа ехала на лошади белой масти с густой гривой и длинным необрезанным хвостом, часто хлеставшим ее не больно по плечам.

А Никиту тяжело нес на себе серый в яблоках могучий жеребец, жуя, взнузданный металл узды, оскаленными желтыми зубами.

В Красном Бору на бугре всадники выехали из тумана. Счастливые лица молодых озарило восходящее солнце.

В ту августовскую пору над Колдыбанью после проливных дождей установилось ведро с теплыми, туманными ночами и с нежарким солнцем днем. Грибов появилось в лесу много всяких и белых, и красных, и зеленых, и в крапинку. И было их на тропе столько, что коням ступить было негде, копытами их давили.

Глазастая Марфа спокойно созерцала на яркие мухоморы и другие поганые грибы, а когда увидела под старыми березами вспоротую белянками землю, воскликнула:

–Дединька, глядитеко, синороек сколько, прямо слои, набрать бы надо на вареники.

Дед натянул поводок. Гнедой остановился. Повернув голову в сторону старых берез, старый сказал:

–Я уж не буду спешиваться, а ты, дочка, разомнись набери лукошко молоденьких конечно, пригодятся.

Марфа спрыгнула с седла, отвязала пустое лукошко и побежала по березняку к слоям белянок. Слез с коня и Никита. Он побежал помогать Марфе.

Марфа ломала грибы, складывала их порядком в лукошко и восторгалась:

–Никитушка, вот удача, так удача. Сколько их тут! А вот и дорогие, и все молоденькие, мясистые крепыши. Вот поедим, полакомимся. Я их вам так приготовлю, прямо на костре – пальчики оближете.

Так, с удачи начался у Босых первый день в Колдыбани. Пока добирались они до шалаша, Марфа еще нарвала узел спелых орехов.

Узлы пришельцы сложили у входа шалаша, коней спутали и пустили пастись, а сами направились к живому роднику водички свежей попить, передохнуть и помолиться перед началом большой стройки.

Наутро не обошлось без происшествий.

Проснулась хозяйка Колдыбани, когда уже солнышко поднялось высоко и заглянуло в проем камышового шалаша, огляделась. Никиты с ней рядом не было. Из сосновой рощи отчетливо доносился стук топоров.

«Мужики уже сосны валят, а я все сплю, лежебока. Встать давно должна. Завтрак готовить».

Марфа шустро вскочила из-под овчинного тулупа. Она решила сначала умыться, привести себя в порядок, шайку с водой нашла у входа в шалаш.

«Умничка, водички полную шайку принес, позаботился».

Умывшись и причесав длинные волосы, Марфа надела новый самотканый сарафан, разукрашенный цветными нитками, обула легкие липовые ступни и повязала на голову косынку в горошек.

Заглянув в маленькое зеркальце, она осталась довольна собой.

«Теперь можно за дело приниматься. Мужики рано встали, небось, проголодались».

С бугра Марфа увидела на озере плавающую, на гладкой зеркальной поверхности стаю серых гусей. Ей захотелось рассмотреть их поближе. И она пошла по густой высокой осоке к низкому берегу, остановилась у куста, бросающего тень на озеро. Тут же ее привлекла внимание голова чудища, греющегося на мелководье, на солнышке. По немигающим глазам и спине, заросшей зеленым мхом, она поняла, что из воды смотрит на нее Водяной.

Марфу от берега как ветром сдуло. Полная ужаса она побежала через трясину напрямик к мужикам, и заорала блажью во весь голос.

На душераздирающий крик, побросав топоры, бросились Никита с дедом.

–Что с тобой Марфуша? На тебе лица нет. Тебя змея укусила? – Вскричал Никита, встретив жену. Он поднял ее на руки, – да ты дрожишь вся. Кто тебя так испугал?

Марфа ухватившись за шею Никиты и всхлипывая, ответила:

–На меня из озера водяной глядел, вон там под тенью куста. Страшно мне. Не останусь я здесь.

Дед прошел к указанному месту и увидел у берега замутневшую воду. Он махнул рукой молодым и крикнул:

–Марфа! Щука это была. Я тоже ее испугался прошлым летом на этом самом месте. Большая щука, с пуд весом. От старости спина ее заросла мхом и мне тоже показалась чудищем. В нашем холодном озере нет никакого водяного. На утят и гусят щука охотится здесь на мелководье, прожорливая рыбина. Но на человека напасть ей не дано.

А Марфа не унималась, продолжала голосить и обливаться горючими слезами, ползала как рехнувшаяся на коленях, в ногах у мужа и умоляла его покинуть это нечистое место.

Глядя на напуганную насмерть жену, Никита сказал подошедшему деду:

–Бросаем работу. Строить плот надо. Этой же ночью прошарить все озеро надо с факелом, щуку непременно отыскать и заколоть. Иначе Марфа не уймется. Еще чего умом тронется. Показать ей щуку надо.

–Само собой, – ответил дед внуку.

Весь оставшийся день Марфа не отходила от мужиков. Сидя на бревне, она крестилась, шептала молитву и была вся не своя. А Никита с дедом в срочном порядке строили на берегу озера плот, смолили мочало для факелов.

Вечером, как стемнело, Никита с дедом спустили плот на воду. На носу плота на длинной палке, воткнутой под углом между бревен, горел смоляной факел и под водой просматривалось илистое дно озера и всякая уснувшая живность.

Щуку Никита с дедом искали долго и упорно. И нашли ее у противоположного берега около высокого камыша спящую с раздутым брюхом. Никита сначала принял ее за толстое бревно, но присмотревшись повнимательнее, стал различать по шевелению жабр ее огромную голову. В такую мишень ему трудно было промахнуться. И щуку он заколол острогой с первого удара. Проколотая насквозь щука-гигант билась хвостом о бревна плота, раскачивая его. Никита с дедом еле удержались на плоту. Хорошо, что черен остроги выдержал, и не сломался, а то бы упустили добычу, А потом, когда щука обессилила, охотникам не составило труда отбуксировать добычу на мелководье и вытащить на берег.

Только на другой день Марфа при солнышке рассмотрела, напугавшую ее щуку и признала в ней того самого водяного по зеленому мху на спине и по неподвижным огромным глазам. Позже Марфа совсем успокоилась и даже осмелилась купаться по вечерам с Никитой в озере, заплывая далеко от берега.

Побороть в себе страх ей помог Никита. Он много ей рассказывал о тайнах леса, о том, что первыми не нападут на человека ни медведь, ни лось, ни волк, ни змея. И что надо быть ей терпимой ко всему живому вокруг, предупредительной и осторожной. Дед тоже в тех беседах поддакивал внуку. И лес стал для молодой женщины нестрашным, а защитой и кормильцем.

Поселенцам за первую неделю житья в лесу удалось построить просторный и надежный загон для лошадей и времянку для собственного жилья, даже успели сложить печку во времянке. .Это было уже кое-что: удобство для стряпухи и спасение от простудных заболеваний в дождливые дни. Потом Босые стали рыть котлован под фундамент задуманного терема. Тяжела была работа, но спорилась. Никита удивлял деда силой и выносливостью. Да и Родион Большой знал свое дело, стучал по-стариковски, как дятел, еще Никите успевал дельные советы давать.

А Марфа научилась и в лесу готовить вкусную еду, разнообразила стол ягодой, грибами, орехами, диким луком. Сама стреляла гусей и уток на жаркое, коптила кабанью солонину. Чистоту Марфа блюла при стряпне, тому научила ее приемная мать Груня, за неряшливость строго наказывала.

–У нас, кулугуров, издревле хозяйки чистоту блюдут, еду готовить у нас – святое дело. Неряшливость и грязь – непростительный грех, – не уставала говорить она.

Дед и Никита были очень довольны вкусными обедами.

Позже в Колдыбань бабка Лукерья привела артель мужиков рослых да мастеровых, готовых работать от темна до темна. Еще она в лес пригнала свою корову. Марфа корове была очень рада и расцеловала ее в широкий влажный нос сказав:

–Теперь мы с коровой-то не пропадем!

С подмогой стройка ускорилась. Вскоре был выложен из камня первый этаж.

Позже Никита на берегу озера пояснил Марфе, что строили:

–На первом этаже у нас будет подвал, для зимовки пчел. Омшаником называется такое неотапливаемое помещение. А рядом с омшаником будет погребица с погребом, а с краю навес с плотницкой мастерской. Вот и получится у нас двухэтажный терем с рублеными наличниками, резными башенками по углам и петухом на коньке. Красиво будет. Видел я в Курляндии такой терем. Очень удобный для жилья. В твоем распоряжении будет три помещения: прихожая с полатями, чулан просторный с печкой и зал с двумя спальнями. В тесноте не будем ютиться. В таком тереме можно большой семьей жить. И это еще не все. В этом тереме печку сложим с трубой на крыше. В избе совсем дыма не будет, как у господ.

Марфе это нравилось.

«Солдат, а все знает, как надо делать, мастеровой и ласковый».

–Марфа тайно молила Бога, чтоб дите дал семью укрепить. А на виду у мужиков, пела песни, плясала с прибаутками и хохотала заразительно, чтоб муж ей гордился.

«Лукавая девка, молодая да ранняя», – усмехался в бороду дед Родион. Да и мужики хвалили хозяйку:

«Лютая бабенка, надо же, во время стройки, между дел, грибов насобирала. И насушила, и насолила. Орехов запасла».

–Зима длинная, она все съест, – оправдывалась она перед мужиками.

Стройку мужики закончили и стали разъезжаться. Дед в зале в переднем углу на киотке поставил зажженную свечку, перекрестился, вынул из-за пазухи икону с ликом Николая Чудотворца и повернулся к молодым.

–Живите, дети, пусть ваш дом стоит тысячу лет, плодите детей, укрепляйте наш род, во имя отца и сына и святого духа, аминь!

Подошли к деду Никита и Марфа, поцеловали икону, и дед поставил ее на киотку. Николай Чудотворец, освещенный светом от восковой свечки, смотрел на первых поселенцев строго.

На другой день Никита с дедом весь день ходили по лесу, считали колоды. Дед учил внука, что с ними делать, когда будут подходить морозы, как подкармливать пчел весной, дед говорил:

–Дело трудное, канительное за пчелами ухаживать. Главное, чистоту блюди.

Вот и дед уехал домой. А Марфе не стало одиноко, она осталась со своим суженым и была счастлива. Она никак не могла привыкнуть, что все здесь настроенное – ее, она здесь хозяйка, ее эти хоромы.

Никита с улыбкой наблюдал за радостью жены и сам был рад, что ей с ним хорошо. Марфа бралась делать все: и щепу таскать в избу и воду. Никита поощрял ее за усердие. Подойдет к ней, примет на руки и поцелует. Отчего у Марфы щеки делались пунцовыми, а на глазах выступали счастливые слезы. В такие минуты Никиту распирало счастье и ему хотелось кричать на весь лес. Можно было кричать, некого было стесняться, намного верст не было ни одной души. И он кричал, дурачился:

–Марфу люблю!

Лесное эхо вторило его озорство. С далеких холмов доносилось: «Люблю, люблю, люблю…».

Марфа слушала приятное эхо и улыбалась от счастья.

Под Покров день ночью в Сосновке шел снег.

Дед Родион лежал на теплой печке. Ему не спалось, ноги ломило, наверное, к непогоде, мысли разные лезли в голову. Дед вздыхал, с Богом разговаривал:

«Господи, как они там, в Колдыбани живут? Это я о своих молодых говорю, о Никите с Марфой. Занесла их туда нелегкая. Человек должен с людьми жить, а не на отшибе. Теперь мне надо вести им муку, соль. Сам-то Никита не едет! Солдат он, гордый. Чем только питаются, не знай. Проведать надо, жалко мне их, спасу нет. Один у меня в роду Никита-то остался. Не будет у него детей и род сгинет. А род-то, какой? Мужики были в нем рослые, сильные, умели в руках и соху держать и с оружием сражаться.

Владычица, дева Мария, сохрани и помилуй внука моего, намыкался он горемычный в ратной жизни досыта, натерпелся страху по самую макушку, дай ему чада, чтобы род Босых продолжился. Николай Угодник, и у меня вот бессонница истощает силы, заснуть надать перед дальней дорогой, а сна нет.

Господи, Иисусе Христе доведи проведать детей моих, раньше еще надо было ехать. Да дела по хозяйству задержали»…

Только под самое утро задремал дед Родион. Да много ли сна надо старому, забыться, да всхрапнуть чуть-чуть.

–Ку-ка-ре-ку! – Закричал на рассвете за стеной. Во дворе петух Петька.

Дед глаза открыл и понял, что уже утро.

–Вот оглашенный! – Обругал незлобиво Родион своего любимца и стал слезать с печки.

За окном было светло и от снега кругом бело.

«Нынче кругом снег, скоро на аршин навалит, не пройти. Ехать надо и так запоздал».

Одевшись потеплее, дед вышел во двор, вывел из теплой конюшни полусонного гнедого мерина, седло на него забросил, ремни затянул, стал к седлу узлы приторачивать с солью, с горохом, с мукой, с подарками. Жалел дед, что у него сейчас одна лошадь. Много ли на одного мерина под седлом нагрузишь.

А хотелось ему увезти в этот раз к Никите в терем на хранение комплект старинного боевого снаряжения и оружия, каким пользовались в боевых походах его предки, да и он сам в молодости.

У Родиона такого добра на стенах сарая понавешано столько, что целую дружину снарядить в поход хватит.

«Умру вот я, невзначай, и все эти кованые кольчуги, вылитые из бронзы шеломы, тугие луки, стрелы растащат деревенские мальчишки для потехи, а то разбросают где попало людям на смех. Увезти все надо в Колдыбань, память о предках-воинах для потомков сохранить. Пока жив, возить буду!»

Дед выбрал кольчугу поновее, и набросил ее поверх узлов притороченных к седлу, боевым широким ремнем поверх шубника подпоясался. На ремне в ножнах висел меч с длинной рукояткой. В руки взял копье с острым бронзовым наконечником.

«Только бы в седло залезть».

Дед подвел гнедого к заднему крыльцу, встал на верхнюю ступеньку и с нее легко сполз в седло.

Из избы вышла раздетая бабка Лукерья. Она глянула на своего деда, сидящего в седле с мечом на поясе и обомлела.

–Аба, Родя, ты на кого воевать собрался? Неприподьемный меч: на себя нацепил? Сдурел, что ли?

–Не шуми, баба, не твоего ума дело, в избу иди, замерзнешь.

–Когда вернешься-то?

–Скоро не жди.

Гнедой через заднюю калитку вывез седока со двора и затрусил прямиком через огород, перемахнул узкую речку и углубился в лес.

Он знал тропу в Колдыбань, править было им без надобности. Старый покачивался в седле в одном ритме с ходом гнедого и изредка прикрывал лицо рукавицей, чтобы ветки лозняка не ударяли в лицо.

Никита с Марфой собирались полдничать, когда увидели в окно подъехавшего к терему вооруженного мечом и копьем всадника и признали в нем деда Родиона. Молодые обрадовались, прямо раздетые сбежали по высокому крыльцу во двор и стали гостя обнимать, целовать.

Старый застеснялся поцелуев и закрыл лицо рукавицами.

–Будя, мокрый я, в бороде сосульки, – сказал он и притворился сердитым, – ругаться вот приехал к вам. Лешие, заставили старого ехать в такую даль, нет бы самим приехать, стариков проведать, голодаете, небось, чай не монахи одними грибами поститься.

Никита и Марфа переглянулись и рассмеялись.

–Пошли Родион-воин наверх, – сказал Никита, – взял деда за плечи и повел его к ступенькам высокого крыльца с перилами.