Русская Темрязань далекая и близкая

Взяв в горсть полу длинного платья, Огашка-Сирота поднялась по крутым ступенькам. Кучер, прикрыв распахнутую настежь дверь, взмахнул кнутом. Рысаки рванули с места в карьер, как будто того и ждали.

«Крутая девчонка, – подумал Никита о юной барышне, – сама пигалица, а тоже гнет из себя. Мы здесь в лесу тоже не лыком шиты. Это я-то неуклюжий медведь? Ну, погоди!».

Кровь могучих предков закипела в жилах молодца, и он бросился вдогонку за экипажем.

Кучер глаза вытаращил, когда увидел долговязого отрока- переростка, обгоняющего рысаков. Он вскочил, огрел кнутом коренного и заорал:

–Но!

Рысак заржал от боли и незаслуженной обиды, куснул стременного. Тот понял вожака и рванул стремена.

Озлобленные рысаки погнались за впереди бегущим человеком, грозя сбить его копытами.

Из подворотен на улицу выскочили собаки и стаей понеслись с лаем за каретой.

На шум с улицы сельчане прильнули к окнам, дивясь на юного Босого. Огашка-Сирота тоже высунулась до пояса из окна кареты, удивленная увиденным, не меньше чем другие. Она вошла в азарт необычными скачками.

–Давай, Никита, не то пятки отдавим! – заорала она.

А Никита, не оглядываясь и высоко задрав голову, работал изо всех сил ногами и руками. Он как огромная длинноногая птица несся впереди рысаков. А те не отставали от него. Казалось, что кони вот- вот настигнут его и растопчут.

У Огашки-Сироты сердце захолонуло.

«Господи! Спаси и помилуй юного богатыря! Не дай ему споткнуться и упасть!»

Никитка круто повернул около палисадника бревенчатой православной церкви по направлению к избе Васьки Плешивого. И пока кучер разворачивал экипаж по пологой дуге, юный богатырь вбежал на высокое крыльцо. Он уже отдышался, когда наконец-то карета развернулась и остановилась рядом с ним.

Никитка поднял руку, заржал как жеребец на все село, трубя свою победу.

Васятка не ждал гостей. Он только что пригнал мирское стадо овец и коз и, сидя за столом, с удовольствием утолял жажду студеным молоком. Услышав лай переполошившихся собак и шум у крыльца, он не спеша, вышел посмотреть, кто приехал. На улице к нему подскочила городская девчонка с зелеными, как у матери, смеющимися глазами.

–Сын Авдотьи Чирковой здесь живет?

–Это я и есть. – Сказал Васятка растерянно.

–Пугливый ты какой-то, горбоносый казачек. Сестра я твоя. В гости приехала. Огашкой-Сиротой меня зовут. Встречай гостью! Аль не рад?

У Васятки от удивления глаза на лоб полезли. Он просто оторопел.

–Какая еще сестра? Недавно мать-нищенка объявлялась, теперь еще сестра, чудеса, и только!

Огашка-Сирота засмеялась, повернулась к брату спиной и махнула рукой кучеру.

Кучер-молодой расторопный детина спрыгнул с облучка и принялся выгружать из кареты узлы, сундук.

–А ты чего стоишь синеглазый отрок-переросток? Рот открыл, а не поешь, – сказала юная барышня Никитке, стоящему рядом с рысаками, – таскай узлы в избу.

Никитка улыбнулся, хотел на грубость ответить дерзостью, но раздумал.

«Вот глазастая, с такой ухо надо держать востро, а я и в самом деле, как дурак рот разинул, растяпа».

Никитка пошел к самому большому мочальному кулю, попытался приподнять его одной рукой, но куль, как прилип к земле, пришлось ему обоими руками ухватиться.

–Что вы в куль наложили? Камни что ли?

Огашка с интересом глянула на юного краснощекого богатыря, выглядевшего красной девицей, только косы не хватало, да сарафана. Такого высокого отрока с моложавым лицом она увидела впервые.

–Не донесешь, богатырь, помочь? Книги в куле, целая библиотека. Жалко было в городе оставлять, сюда привезла, может, пригодятся.

–Книги? Вот это да! – сказал Никитка и, легко перекинув куль через плечо, трусцой побежал в избу. А, вернувшись, Никитка ухватился за окованный жестью сундук.

–Сундук всем скопом понесем! – крикнула Огаша, – надорвешься, удалец. Васятка с кучером тебе помогут.

–Не впервой. Один донесу, – ответил Никитка и легко понес сундук на вытянутых руках, как будто в нем не было тяжести.

У Огашки-Сироты глаза загорелись, глядя на юного силача. Происходящее для нее было как в цирке.

«Чудо, а не жених».

Оставшись одни, брат с сестрой уселись за стол. Васятка налил в кружку молока и подал гостье.

–Пей, Огаша, козье молоко сытное, пользительное.

–Спасибо, братец, не откажусь. Вот я и дома, – сказала Огашка- Сирота весело и громко, потом, отхлебнув глоток студеного молочка, стала рассказывать о себе:

–Не очень хорошие дела, брат у нас с тобой. Наша мать рожала детей много, на редкость плодовитая женщина. И как кукушка подбрасывала своих беспомощных младенцев, завернутых в тряпки, чужим людям воспитывать, забывая по пьянке, кому и где. Меня случайно узнала в городе на толкучке, где я кресточками и рыболовными крючками торговала. Да и то недолго она со мной общалась. В острог ее посадили надолго.

Меня воспитывала старая мордовка Штурочка известная в лесном Поволжье ворожея и целительница. Но мне и с ней не повезло: сожгли ее на костре, как колдунью Самарские мужики по темноте своей. Много доброго сделала Штурочка людям. Многих страждующих вылечила она за свою жизнь. Царствие ей небесное, огнеопальной!

Огашка перекрестилась и продолжила рассказ:

–Ремеслу своему научила меня мордовка, приданное мне, скопила, деньжат на черным день. Это ее вещи, книги и сундук я привезла. А у нашей мамы за душой ничего нет,

Васятка нахмурился.

–Значит мать сидит, я так и предполагал. Казаки ее пьяную от меня увезли.

В избе сгустилась темнота.

Огашка-Сирота сказала:

–Свечку зажги что ли, не видать ничего и узлы развяжи. Рубаху и портки я тебе привезла. Гостинцы в саквояже, на стол выкладывай, натряслась я, кости ломят.

–Свечки у меня нет, и не было, лучиной обхожусь. За портки и рубаху спасибо, оборвался я, чужие не по росту поноски ношу. Стыдно.

Васятка от тлеющих углей на шестке печки лучину зажег и воткнул ее в глиняный горшок над шайкой. В избе стало светлее. Можно стало вечерять.

За трапезой гостья пояснила причину приезда.

–На последнем свидании в остроге мать велела к тебе ехать, одной семьей жить.

Васятка оживился.

–Живи, раз приехала, вдвоем не боязно и веселее. Стадо овец и коз я пасу мирских, помогать мне будешь, прокормимся.

Огашка засмеялась.

–Нет, брат не пасти овец я сюда приехала. У меня свое ремесло есть не хуже, чем у других. Лекарские курсы я кончила на сестру милосердия. Сразу тебя предупреждаю, держи язык за зубами. О матери и обо мне ничего не знаешь. Что надо я сама людям скажу.

–Понял, буду нем, как рыба.

–И еще скажу, Васятка хоть ты и старше меня, а подчиняйся. Слушаться будешь во всем, обувать и одевать тебя буду как барина, коня куплю, ружье. Мне от тебя не много надо: будешь собирать травы, какие я тебе скажу.

–О чем разговор, сестра? Целый день я в перелесках маюсь от безделья. Травы, какие покажешь, я буду носить тебе вязанками.

–Ну, вот и хорошо, договорились, значит.

Утром при выгоне стада бабы стали приставать к Васятке с расспросами: «Кто такая? Зачем приехала?»

Васятка махнул рукой и сказал:

–Не приставайте. Идите в избу и сами ее расспрашивайте, а мне некогда с вами лясы точить, скотина не ждет.

И потянулись сосновские бабы и девки к юной ворожее, кто по любопытству, а кто по нужде со своими болячками и душевными муками.

А в глухом лесном поселении люди нуждались в лекаре. Юная сестра милосердия никому не отказывала в помощи, лечила детишек от поносов, старух от запоров, у страждающих снимала порчу, сглаз.

Огашка-Сирота быстро освоилась в качестве лекаря-знахарки, смело ходила по избам, глядела, кто, как живет и чем дышит, выговаривала грязным хозяйкам за плохо вымытые и не прожаренные горшки, за грязных ребятишек, грозилась на неряшливых пожаловаться старосте Родиону Большому.

Еще юная целительница была не по годам хитра. Сама продумала свое поведение с посетителями и больными и стала строго его выполнять. Так ей удалось мало-помалу создать образ ворожеи-целительницы, лечащей молитвами, заговорами, настоями на водке, на меде, массажом. Еще она раз в месяц ездила в уездный город и привозила оттуда порошки разные, пилюли, новости.

Везло в то лето Огашке-Сироте как никогда. У многодетной мельничихи в пруду утопли пятилетние близнецы-двойняшки. Сам мельник прибежал в избу целительницы, в ноги бросился.

–Христа ради, спаси моих деток, оживи, – стал умолять он ворожею.

Огашка-Сирота еще ни разу не оживляла утопленников. И она не уверенна была, что сможет как-то помочь в беде мельнику. Штурочка ей сказывала, что она откачивала утопленников, да и на курсах сестер милосердия обучали оказывать первую помощь захлебнувшимся в воде. Инструкцию она знает и проделает все, что для этого требуется, а оживут ли малыши и сколько времени они были в воде мельник сказать не мог. Да еще, Огашка-Сирота боялась мертвых, брезговала подходить к ним. Она же была сама в то время дите. Какой лекарь в тринадцать лет? Хвастовство одно в худшем случае, а в лучшем энтузиазмом помочь людям в их беде. Вот она и была энтузиастка. Не могла людям отказать. Такой сердобольной воспитала ее старая мордовка Штурочка. На доброте мир держится.

–Ну что ты, дочка, медлишь? Бежим скорее. Они же – детки мои пластом лежат на берегу. Мать над ними убивается.

И Огашка-Сирота не нашла в себе смелости сказать правду несчастному отцу, что она не может ему помочь просто не знает как.

«Назвалась груздем, полезай в кузов» – прошептала с отчаянием юная сестра милосердия, схватила свою лекарскую сумку с ненужными для этого случая пилюлями, порошками, мазями, отварами и побежала вслед за мельником.

Огашка-Сирота, как опытный лекарь в таком деле, показала руками, как надо откачивать детишек. Взрослые поняли, открыли рты малышам, положили их набок, слили воду из утопших и стали рот в рот дышать с малышами. Такая страшная процедура длилась долго, но окончилась полным успехом. Малыши сначала порозовели, а потом начали дышать самостоятельно.

–Теперь оденьте их потеплее, и они придут в себя, – сказала Огашка-Сирота и заплакала.

От перенапряжения она обессилила, и сама потеряла сознание. Она очнулась, когда ей побрызгали водой лицо.

–Как малыши? – спросила она.

–Оба живехоньки! – ответил ласково ей мельник и добавил, – вот молочка тепленького попей, счастье ты наше, святая Огаша. Я тебя на руках домой отнесу. Век буду тебе обязан.

Да, тот случай был чудом и для самой сестры милосердия.

–Видимо Богу было так угодно, – призналась она сама себе.

А мельник, его жена и другие кто присутствовал при откачивании малышей, думали по-другому. Они уверились в чудодейственном даре юной целительницы. И повалил люд со всей округи в Сосновку на прием к Огашке-Сироте со своими болезнями. Богатые за исцеление платили ей серебром, а кто и золотом.

Авторитет юной целительницы докатился до самой крепости Самара. А там знали ее раньше. Так и стала Огашка-Сирота в юном возрасте целительницей губернского масштаба. Это была уже слава и конечно доход.

Но лекарство лекарством, а на уме у юной ворожеи был «золотой» жених. Бриллианты его ее интересовали. Ведь она матери – тюремщице клятву дала женить на себе юного богатыря, распятье целовала.

Ко второй встрече с Никитой она готовилась заранее, обдумывала, как одеться, как вести себя, что говорить, чтобы он серьезно обратил на нее внимание и влюбился.

А вот в воскресный день на площади, около бревенчатой православной церкви Огашка-Сирота смело встала на пути «золотого» жениха.

–Здравствуй! Сокол мой ненаглядный, соскучилась я по тебе, а тебя все не видно на улице, обещался за книгой прийти, а не идешь. Я тебе подобрала роман про любовь. Приходи вечерком. За чашкой чая поговорим о том, о сем. Меня заинтересовал ты своей силой, лютостью. Хочу больше о вас знать. Вот, например, почему вас Босыми зовут?

Никита усмехнулся и ответил:

–Ходим, босые, потому и называют нас Босыми, такая и фамилия пристала.

–Вот как? Это уже интересно. Пройдемся, сокол, может, расскажешь мне про своих предков. Сказывают, они богатырями были, подвиги совершали, вот как ты в прошлый раз. Из походов должно быть с наградами возвращались. Я тоже люблю слушать и читать про старину легенды, сказы.

Никитка нахмурился. Он вспомнил предостережение деда, сказанное ему совсем недавно:

«Помалкивай, внучок, о наших предках, еще пуще храни тайну о родовых наградах, о золоте. Воров в наше время развелось тьма. Нельзя и глупо перед первым встречным душу открывать нараспашку. Помни, какая судьба постигла твоего отца. Нам настороже надо быть. Кровью заплачено за тайну родового золота».

Никита, глядя в зеленые глаза приезжей ворожеи, подумал:

«Много будешь знать – скоро состаришься», а вслух сказал:

–Не умею я рассказывать, не дано. И некогда мне: к деду спешу, и житие наши мужики не писали,– соврал Никитка.

Огашка-Сирота уловила холодок неприязни в голосе отрока, поняла, что затронула запретную тему, но не подала виду.

–Ну, ну! Конечно, иди. Дед то, небось, заждался. Не смею тебя задерживать. Надеюсь, что мы часто теперь будем встречаться, – сказала она, кокетничая, и в шутку добавила:

–А ты все растешь не по дням, а по часам, как в сказке богатыри. Ну, расти, а как будешь со слона, я на тебе буду воду возить, в лес ездить по грибы, по ягоды.

Никитка шутку не понял, ему стало не по себе, он готов был рассердиться.

–К чему ты это? Я же с тобой по-хорошему.

–А я и по-хорошему. А все-таки на таком верзиле грех не прокатиться.

–Ну, ты, поосторожней с выражениями, поищи лучше другого дурака. На меня где сядешь, там и слезешь, гадалка несчастная, пигалица!

Огашка сменила выражение своего лица, зло глянула на деревенского отрока-переростка. Ей захотелось ему досадить за скрытность и невнимание к своей особе.

–Грубиян, деревенщина, верзила неотесанный!

Такого хамства Босой не ожидал от горожанки, он захлопал белесыми длинными ресницами, не зная, как поступить дальше и что ответить.

А ворожея, глядя в синие глаза красавца, сказала:

–Что проглотил? Следующий раз не будешь мне врать, не люблю болтунов! И показав «золотому» жениху синий от черники язык, повернулась кругом и, хохоча, побежала вприпрыжку домой.

Никитке хотелось догнать дерзкую девчонку и надрать ей уши, но он сдержался, постеснялся людей.

«Скажут: с девчонкой связался».

Дома Огашка-Сирота, перебирая и анализируя в памяти весь разговор с «золотым» женихом, покаялась, что грубо обошлась с ним.

«Никита может мне этого не простить. Конечно, надо брать быка за рога, но не так грубо, лаской, поцелуями, любовью».

Огашка-Сирота, стоя около зеркала, размечталась, вошла в настроение, потянулась, прижала горячие ладони к соскам набухших грудей и тепло опоясало ее талию, истома, ноги стали ватными.

«Во мне этот бриллиантовый пробудил женщину, я уже хочу его. Штурочка права: слаще любви ничего нет. Да, пора брать быка за рога. Лед растоплю ладонями, зацелую. Мое горящее огнем сердце зажжет и его. Господи, помоги…».

Но и третья встреча ворожеи с Босым закончилась скандалом. В церкви это случилось.

Никита от сверстников прослышал, что в православной церкви батюшка проповеди читает интересные, про любовь и решил послушать. В церкви он увидел Огашку-Сироту, скучающую, около Васьки Плешивого. Увидев Никиту, она загорелась румянцем и стала строить ему глазки. А Никите показались противными ее обезьяньи гримасы. Ему не нравились девчонки, которые к нему сами навязываются, поэтому он отвернулся и стал попа слушать. Отчего ворожея позеленела вся, потихоньку подошла к «золотому» жениху сзади и толкнула его в спину.

–Уходи, кулугур, из нашей церкви, у вас своя молельня есть!

–Отстань! – ответил ей Никита, толкнув навязчивую девчонку рукой, – дай послушать, интересно же, про любовь батюшка говорит. Огашка в драку, ядом брызжет. Но ее одернула стоящая рядом старушка и ворожея присмирела. Тут же она спохватилась.

«Опять меня бес попутал, с бриллиантовым поцапаться, шалая я, с залетами. Правильно говорят: яблоко от яблони не далеко падает. Так и есть. Так я могу проворонить его совсем».

Из церкви Никита вернулся возбужденный. Сразу же пошел к матери.

–Был я, мама в церкви, там батюшка говорил, что душа человека после его смерти улетает на небо, на суд Божий. А вы с дедом говорите, что она рядом обитает и когда пожелает в потомках возрождается. Растолкуй мне, что к чему, а то путаница в голове.

Груня погладила по кучерявым волосам уже взрослого сына и ответила:

–Кулугуры мы, Никита, старой веры, самой правильной.

Слушай нас с дедом и не сомневайся. Истина эта в старых, священных рукописных книгах сказана.

–Знаешь, мама, кулугурская вера мне больше по душе. Вот возьмут меня на службу и если убьют на войне, то душа моя к вам в Сосновку вернется.

–Да, что ты! Бог с тобой!

Никита засмеялся.

–Это я так, чтоб понятней было. Мама, а почему у нас в роду все мужики рослые и очень сильные?

–Знать у нас порода такая. И ты таким вырастешь, если зелье не будешь пить. Босые издревле только мед пили. От меда у мужиков вся сила и долголетие.

–А можно мне в православную церковь заходить? А то меня сегодня Огашка-Сирота оттуда выгоняла.

–Можно. Наша вера тебя не связывает. А Огашка пристает к тебе с соблазнами?

–Пристает, глазки строит.

–Не поддавайся сынок, полюби девку нашей веры. Муж и жена должны быть одной веры.

На другой день рано утром Огашка-Сирота около речки в кустах поджидала Никиту. Там он всегда коня поил. Все она правильно продумала, рассчитала и дождалась.

Отрок-переросток подвел Серого к пологому берегу и отпустил повод, а сам, запрокинув голову, смотрел на ястреба, парившего в утренних лучах солнца. Ему самому захотелось вот так парить в вышине. Во сне он часто летал. А наяву вот невозможно. А попарить в небе ему так хотелось.

Огашка сирота вышла из укрытия с лукошком в руках.

–Здрасте, сокол, полетать хочется?

Никита вздрогнул и обернулся.

–Здрасте! Если не шутите, юная барышня, в город собралась в такую рань?

–Не угадал. Тебя ждала. Хочется мне с тобой по лесу побродить, грибков на жареху набрать, на костре и пожарить. Хорошо время проведем. Нынче я добрая. Ни в чем тебе отказу не будет. У костра еще вином побалуемся. Во сне я с тобой целуюсь. Хочется и наяву. Небось, и целоваться то не умеешь. Хочешь? Научу!

Никитка, не дослушав ворожею, вскочил на коня, стоявшего в речке, натянул повод и Серый рванул на крутой берег. Был Никита рядом, и нет его. Скрылся всадник за кудрявыми ивами, оставив Огашку-Сироту с носом.

«Вот подлец, трус несчастный, сбежал. От девки сбежал!»

Приуныла ворожея, но и после этого случая не теряла надежды приручить "золотого" жениха.

«Диких зверей дрессируют, а я, что не могу одолеть строптивость кулугура? Будет он моим и наследника ему рожу! Назло врагам, на радость маме. А с дитем я его обуздаю, миленьким будет, смирненьким, шелковым».

Гены древнего богатырского рода в крови юного Никиты брали свое. Он рос, ширился в плечах, мужал, характером становился своевольным. Дед с матерью старались ему не перечить, а во всем угождать. Сами они воспитывали его таким, смелым и гордым воином. И успели в этом.

С любовью мать с дедом наблюдали, как их рослый отрок играючи справляется с тяжелой крестьянской работой. Видели они, как он не знает усталости на полевых работах, на лесоповале, корчевании смолистых пней, при скирдовании снопов, на сенокосе, в ходьбе по лесу с лукошком за плечами.

Молва пошла по округе о силе, о лютости, о сноровке, юного Босого. Дошла она и до уездного воеводы, получившего в то время депешу из Самары, с указом молодого царя Петра, набрать из числа крестьянских отроков рослых и здоровых для службы в потешном войске.

Как принца доставили в карете царевы слуги Никиту на призывной пункт. Предстал он раздетый догола перед медиками и уездными чиновниками в мундирах. Робел отрок перед господами и ежился от стыда и холода.

Старый фельдшер в пенсне на цепочке дотошно осматривал призывника, измерил его рост, ширину груди, ощупал руки, ноги, заглянул в рот, в зад, приложил деревянную трубку, послушал биение сердца и пришел в восторг.

–Ни одного изъяна, здоров молодец, ростом три аршина с четвертью, богатырь. Молодому государю, только такие и нужны!

Потом остальные члены комиссии и господа стали задавать Никите каверзные вопросы, пытая призывника на сообразительность, и тоже остались довольны.

Только к вечеру Никита домой вернулся. Его отпустили с родными попрощаться, харчей на длинную дорогу взять.

За ужином Никитка рассказывал, как комиссию проходил.

–Натерпелся я сраму, голым стоял перед господами, признали годным. Отпустили только на два дня. У царя Петра буду служить в потешном войске.

–Вот оно, что, – сказал дед, – а я еще подумал: с чего бы призывают недоросля? Теперь все понятно. Когда некогда, а отслужить свое надо. В нашем роду все мужики были служивыми.

А мать заплакала.

Накануне проводов призывника, вечером Огашка-Сирота, прячась в кустах около речки, наблюдала за ним, как тот купался, плавал, фыркая, как конь, прыгал в омут с крутого обрыва вниз головой, а когда надел портки вышла к нему на берег.

Никита опешил. Не ожидал он в такой поздний час появления на речке разнаряженной ворожеи. Предстала она перед ним ослепительной красоты, с соблазнительными полуоткрытыми грудями, с тонкой талией, с румянцем на щеках. Подросла Огашка, живя два года в Сосновке, окрепла, кровь с молоком стала девка.

«Красавица, завидная невеста, любой парень пойдет за ней, хоть в огонь, хоть в воду, только бровью она поведи. Какой же я, балбес, раньше ее такой не увидел, проворонил такую красоту. А теперь уже поздно, упущенное не наверстаешь, что с возу упало, то пропало».

Никита заставил на себя напустить беспечную веселость, кашлянул в кулак и поклонился девке в пояс.

–Здрасте, красавица! Тебя теперь и не узнать: подросла, похорошела, – сказал он, и собрался было уходить. Ему не хотелось в такой поздний час, на берегу с ворожеей задерживаться.

«Мама, наверное, заждалась, а эта нечистая сила опять будет измываться надо мной, соблазнять своими прелестями, так недолго и до греха. От нее можно всего ожидать, может опозорить на все село. Нельзя ей верить. Мама права: не чисто у нее на уме.

–Постой малость, Никитушка, дай юный богатырь наглядеться напоследок на тебя. Два года мы уже знаем, друг друга, встречаемся, а вот по душам поговорить не догадались. Нынче наш вечер. Посидеть мне хочется с тобой здесь на яру под кусточком, помечтать о нашем будущем, поцеловаться. Можно и вином побаловаться. Проститься нам с тобой надо по-хорошему, может потом, и свидеться не придется. Грустно мне сейчас: тебя и себя жаль. Не знаю я, как жить буду без тебя. Люб ты мне с первой встречи. Возьми, Никита меня с собой на службу – пригожусь, не покаешься. В генералы тебя произведу. В роскоши и славе будешь при царском дворе служить. Не веришь? Вот крест!

И Огашка-Сирота демонстративно размашисто перекрестилась, потом заулыбалась искренно до слез и всхлипнула, как ребенок.

У призывника глаза на лоб полезли. Не слыхал он никогда, чтобы девка сама сваталась. Он повременил, пришел в себя и с улыбкой ответил:

–Хороша ты Огаша, слов нет, как хороша, умом и честью взяла. Вишь, глаза зеленые, как изумрудные, брови вразлет, только не по мне. По Сеньке шапка должна быть. Да и говоришь ты чудно, несуразицу. Куда я тебя возьму? Когда я сам не ведаю, куда меня повезут. И под кусточком сидеть хмельным, целоваться и миловаться нам не позволительно. Не венчанным грех. Так в Евангелии писано. Блуд – это грех, непростительный. По Божьему жить надо, а не по-скотски. Всему свое время.

Огашка-Сирота возмутилась.

–Темнота несчастная, учить меня вздумал. В рот растешь. Посмотри вокруг, как люди живут: в любви и ласке. Слаще любви ничего нет. Живи одним днем. Вечер, да наш. Увезут вот тебя не целованного на царскую службу. И знаю я, куда тебя повезут. Такие недоросли-переростки молодому царю нужны. Служат они у него в потешной крепости на Яузе реке. Мать ему ту крепость построила для игровых баталий. Таких, только рослых как ты туда и гонят по царскому указу. Бывала я в той крепости, видела я там и молодого царя и его гренадеров. У юного помазанника все потешным называется: потешная крепость, потешная флотилия, потешные собутыльники, которые на свиньях пьяные в стельку катаются. Воинственный наш царь. Быть, сказывают, большой войне и не одной. Едешь ты, Никитушка, к царю, как к черту на рога. Около него всегда будет пекло.

Никита от удивления рот открыл, но вовремя спохватился.

–Все-то ты знаешь. А может, все врешь, пугаешь, насмехаешься? Легкой службы я не жду. Вот ты сулишь меня в генералы произвести. Да кто ты такая? Чтоб чины давать.

–Огашка-Сирота расхохоталась опять до слез.

–Ну, ты меня уморил своей наивностью. Ты что не читал, как миром правят женщины, да и в жизни все так.

Никита, рубанув воздух широкой ладонью, ответил:

–Да не хочу я быть генералом, мое место в рядовых. Так служить спокойнее: только за себя отвечать буду. Отслужу свое и домой, в лес, где жили мои предки, буду свою жизнь обустраивать. Женюсь на крестьянке-кулугурке, и детей с ней будем растить, род мой богатырский продолжать. В глуши, вдали от соблазнов легче душу свою спасти. А мне что надо? Богатство наживать мне не надо, власти не хочу. Буду потихоньку жить и крестьянствовать, пчел держать. А такая тихая жизнь не по тебе. Ты городская. И жених тебе нужен городской, а меня оставь в покое. Кулугур я, старой веры, самой настоящей, а муж и жена должны быть одной веры.

Никита еще раз поклонился красавице и отстранив ее в сторону длинной рукой, зашагал по тропе в село.

А Огашка-Сирота осталась стоять на берегу. У нее глаза налились слезами. Тоска на нее навалилась. Она вспомнила наказ матери-тюремщицы, увидела ее, как наяву, спящей на грязных нарах, укрытую казенным одеялом, худую со шрамом на лице, несчастную и, глотая слезы, прошептала:

–Прости меня, мама. Не исполнила я клятву данную тебе. Не очаровала «золотого» жениха. Вырвался он из моих сетей. Старалась я, но у меня промашка вышла. Помешал мне кто-то. Скорее всего, его мать с дедом. Один отрок-переросток без их вмешательства не устоял бы.

А это тихоня, твоя подружка Лапушка Груня не так проста. Как ясновидящая при первой встрече просветила меня насквозь, мысли мои прочитала. Эта настоящая ведунья. Противостоять ей, я еще молода. А дальше поживем, увидим кто кого.

Мне не составит и большого труда к «золотому» жениху на службу съездить. Да только сомневаться я стала: стоит ли этот верзила такой чести. Есть в городе принцы повиднее и побогаче. На нем одном свет клином не сошелся.

Как Огашка-Сирота себя не успокаивала, а ее обида не проходила, чувствовала она себя брошенной и совсем пала духом. После такого отлупа стыдно было ей на люди показываться.

«Может утопиться в омуте? И вмиг пропадут все горести и обиды. Новая жизнь, как сказывают, начнется....».

Опостылела сама себе Огашка-Сирота, присела на краешек большого пенька, закрыла горячими ладонями мокрое от слез лицо и постаралась забыться, настроить себя на лад. И тут ее разбудила, прикосновением ко лбу холодной рукой, мордовка Штурочка и села на пенек рядом. Тяжело дыша, юродивая заговорила, чуть слышно:

–Авакай, дерякай, детка, совсем плохо тебе, запуталась совсем, худое дело задумала. О таком и думать забудь, грех. Разве можно из-за парня жизни лишаться? Да у тебя таких, как он, в ногах много будут валяться!

Огашка-Сирота испугалась призрака и, не глядя на него, сказала:

–Бабуля, ты же умерла у меня на руках! Как ты здесь оказалась?

–Не перебивай, – одернула девку Штурочка, – дай досказать.

Огашка-Сирота, чтобы не так страшно было, закрыла глаза.

–Можно и так. Вот, детка, я и говорю. Не раздваивайся, на мать не угодишь. Одно ее поручение сделаешь, даст еще труднее, и так, пока в тюрьму не угодишь. Будь сама собой. Снимаю я с тебя клятву, какую ты ей дала по малолетству, не зрелым умом. Оставь в покое «золотого» жениха. Его самого ждет несладкая жизнь. Натерпится солдат страха в войнах, хлебнет лиха и домой вернется героем. Но не судьба тебе с ним, смирись, не в золоте твое счастье, а в служении народу, у тебя своя планида. Людей исцеляй от болячек и душевных мук. И Бог тебе воздаст.

Из речки на берег вышел выводок домашних гусей. Резвые гусята крыльями захлопали, взбираясь на бугор, и разбудили спящую Огашку-Сироту. Она вскочила и стала озираться вокруг.

Сумеречно было на яру, холодно. Густой туман окутал кустарник. Только узкий серп луны проглядывал робко из-за облаков.

Огашка-Сирота потянулась, зевнула.

«Долго я спала, уже полночь. Штурочку видела во сне. Не забыла меня, сердешная, и клятву с меня сняла. Спасибо, старенькая. Царствие тебе небесное».

Ежась от холода, повеселевшая девка, осторожно, чтобы не сбиться с тропы, пошла в Сосновку. Село в тумане было невидно. Только была слышна перекличка петухов.

Утром при ярком солнышке родные, почти все жители села провожали юного богатыря на царскую службу с песнями, плясками, со слезами.

Впереди толпы ехала повозка, запряженная в пару лошадей. Позади мушкетера в ботфортах и в шляпе треуголке на охапке соломы валялся холщовый мешок призывника с харчами и бочонок медового кваса на дальнюю дорогу.

Окруженный родными и близкими Никита, одетый в старые пожитки, которые на службе не жалко будет бросить, шагал в толпе, выделяясь ростом и могучей статью.

Перед тем как повернуть на большак, мать с дедом завели его на кулугурские мазарки, заставили призывника встать на колени у могилы отца и попросить у него благословенья.

–Благослови меня, тятя, – сказал Никита сиплым от волнения голосом, – и сопроводи меня сам на службу, будь там моим щитом.

А дед Родион Большой речь сказал:

–Иван, благослови дитя своего Никиту на службу ратную, долгую. Помоги ему, как можешь одинокому на чужбине себя не потерять, честь рода не посрамить, и здравым домой возвернуться.

Около могилы мужа Груня нашла в себе силы сдержаться, а как процессия вышла с мазарок на дорогу, разрыдалась, запричитала, как на похоронах:

–Сокол ты мой ясный, кровинушка моя, может, и не увижу тебя больше....

Дед Родион Большой призывника учил уму разуму:

–Никита, служба в нашем роду не в диковину. Служивыми мы были с самой старины, телохранителями у князей. Уходили наши мужики в дальние походы в доспехах, с оружием, на своих конях. Вели себя в дружинах достойно: на службу не напрашивались, от службы не отказывались. Богатырями были Босые. С них был и большой спрос. За ними шла остальная рать. Им верили, и это их вдохновляло на подвиги. Старайся, Никита, быть подальше от начальства, за чином не гонись. В рядовых оно спокойнее, легче сберечь себя. Богу молись, помни заветы наших предков, зелье не пей и душа твоя спасется. Если сражаться придется на поле брани не боись: наши предки невидимо непреодолимой стеной за тебя будут стоять. У кулугуров из века так. Пиши нам письма, чаше понемногу, так три слова. Мол, жив, здоров.