ты в столицу – сорванным цветком
*2*
Здесь сердце со скуки не хочет биться,
Кровь заменяют на гелевый суррогат
И посеревшие лица
выходят из этих дверей назад
*3*
Я не выхожу из сети никогда,
Я вечно в онлайне как дервиш в кружении
Мне на плечи сыплются пеплом года,
Кружусь и не чувствую преображения.
*4*
Назови меня мастером или сверни мне шею
вот стою обнажённый и зубы в улыбке щерю,
шелухою парчовой, обносками подмастерья
я огонь накормил – ты чувствуешь дым костра?
я спалил -
как посланцы твои, отрекшись, сжигают перья -
все лохмотья парчовые; теплился до утра
прогорая, костёр. Так роняют листву деревья,
так гадюки, линяя, дерут о кору межреберья,
когда они чуют отчётливо, что – пора.
*5*
Белыми пальцами щупала мяла:
– Вот эти за тридцать, за сорок вот эти.
“Дорого, дорого! – Смерть отвечала, -
За сорок едва – ну почти еще дети”
И плавно скользила как лодка к причалу
Мимо прилавков, базарного люда,
и долго виднелась, качалась, покуда
её не упрятал ноябрьский морок…
“Подумаешь! Только за сорок!”
Белые
На острове вблизи Мадагаскара
На острове вблизи Мадагаскара
Все птицы от рожденья не летают;
Они таскают ворох пестрых перьев
Как носят женщины запястья, шали, бусы.
На острове вблизи Мадагаскара
Все люди от рождения незрячи;
Они не отличают день от ночи,
Но чутко слышат каждое движенье.
На острове вблизи Мадагаскара
Нет кошек, что умели бы мурлыкать;
Они шипят и тявкают при встрече
И потому никто не гладит кошек.
На острове вблизи Мадагаскара
На небо ночью не выходит месяц,
И звезды не рассыпаны по небу,
Но некому печалиться об этом.
Но вот однажды птица полетела;
Родился сероглазый, зрячий мальчик;
Котенок в доме принялся мурлыкать;
И ночью в небе показались звезды.
И вот, когда немного мальчик вырос
И приручил мурчащего котенка,
И рассказал про звезды и про месяц,
Сравнив с большим котлом и угольками,
Когда приметил мальчик острым взглядом,
Что птица есть способная к полету,
И рассказал про это толстым птицам,
Бродившим будто курицы по лесу, -
Тогда-то страх пришел на сонный остров,
Затерянный вблизи Мадагаскара,
Поскольку люди стали опасаться,
Что мальчик потеряет ясность зренья,
Что птица не сумеет оторваться
От каместой почвы, что котенок
Захочет замурлыкать, но не сможет,
И станет ласково шипеть и тявкать.
Они боялись и того, что снова
Не смогут знать, наполнено ли небо
Сверкающими звездами; не сажа ль
Все жирной непроглядностью марает.
Но пуще прочих испугался мальчик,
Когда ему сказали, что ослепнуть
Он может, потому как все незрячи,
И странно то, что он умеет видеть.
И мальчик стал бродить больной и хмурый.
Он кинул камнем в медленную птицу
И перебил ей жилку, так что больше
Та птица не могла подняться в небо;
Он испугал подросшего котенка,
И тот в испуге зашипел и тявкнул,
И отступил опасливо и боком
Куда-то в лес, где птицы не летают.
И мальчик не хотел смотреть на небо,
Когда с него ушло дневное солнце,
Поскольку оказались ненадежны
Умение летать, смотреть, мурлыкать;
И звезды разумеется исчезли,
Так думал мальчик, проверять не смея.
И он сказал, когда его спросили,
Что нового он видел за неделю
На острове вблизи Мадагаскара,
Он всем сказал, что зренье помутилось
И ничего не видел он, и люди
Поцокали согласно языками
Но все подумали – возможно ли другое?
Ведь никогда никто не видел света
На острове вблизи Мадагаскара.
И кто проверит – мог ли видеть мальчик?
О, если бы птица в окно влетела
О, если бы птица в окно влетела,
то я бы сказал тебе, дорогая —
наверное, в доме беда. И ты бы
затеплила свечи, плеснула воду
в глубокую чашу и до рассвета
всю ночь бы шептала воде такое,
что если бы сорок я слов расслышал,
то полголовы б моей стала белой.
О, если бы рухнул церковный купол,
то я бы сказал тебе: дорогая,
недоброе что-то за нами ходит.
И ты посолила бы тень от дуба,
и тени велела следить за нами,
а если недоброе что увидит —
душить, не пускать, оплетать корнями.
И дуб бы окреп, выпивая соки
из твари, которую тень поймала.
О, если бы денег мне было нужно,
то я подошёл бы к тебе, родная,
и просто сказал, что не в деньгах счастье,
но счастье без денег – уха без рыбы,
и ты бы в серебряный колокольчик
с усмешкой недоброю позвонила,
и белка вбежала бы, колокольчик
забрав у тебя, и в передних лапах
к мохнатой груди прижимая будто
бельчонка, баюкала бы подарок
и стрёкотом беличьим отвечала
на просьбу добыть нам немного денег.
Но это беда – не беды предвестник,
не поступь тяжёлая неудачи,
не бедности призрак, скребущий в окна,
и не тебе её отвести.
Нет, не тебе, о моя родная,
развеять тяжёлую непогоду —
я знаю, что всё колдовство бессильно,
когда из зловонной пучины моря
выходит на берег, подобна туче,
война – и сначала кричит в столицах,
затем, чтобы громче прогрохотать.
Родная моя, не пытайся даже,
теперь не твоя, но моя забота,
и незачем знать тебе, что за средство
я буду пытаться употребить.
Единственно – помни, что если в жизни
и есть мне за что расставаться с нею,
то лишь за твою, о моя родная,
любовь, что подобна осенней песне,
которой ветра отпевают листья,
которые кружатся в первый раз.
Песня несчастного птицелова
Вот и вся, сестра моя, добыча.
Долго билась птица в наших сетях,
и теперь смотри, лежит, не дышит.
А была она как ты – красивой,
как в тебе в ней не было ни тела,
ни тяжёлого густого жира,
был в ней голос, молодой и чистый,
но его не удержали сети,
вся добыча – мёртвая пичуга,
упорхнувший голос, рваный шёлк.
Впрочем, можно дать её старухе.
Пусть она возьмёт её в ладони,
скрюченные как воронья лапа,
и пускай распотрошит и сварит,
выпьет, старая, мясного сока,
и набьёт песком и прелым сеном
опустелую пичужью шкурку,
и сошьёт её стальной иглою,
шёлковою нитью, как умеет,
вместо птичьих глаз пускай старуха
вставит те стекляшки, что цыгане
продали вчера тебе, сестрица,
за две песни, поцелуй и ужин.
Ну а третью пела ты без платы,
пела как могла и не просила
дорогих гостей охолонуть.
Я возьму твой острый нож для рыбы,
что сковал жених тебе в подарок
и пойду тропинкой через рощи,
так быстрей, чем обходной дорогой.
Только не вернуть уже ни ужин,
ни за камни проданные песни,
ни от скуки отданную юность,
ни в силках задушенную птицу,
ни её заливистую песню,
ни меня, которым был я утром.
Я наймусь, сестра моя, в солдаты.
Мне дадут мундир, ружьё и порох.
Буду я шагать под стылым небом
и ночами греться у костра.
Говорят, что скоро я привыкну,
как собака привыкает к порке,
к свисту пуль и грохоту разрывов
и тогда меня забудет смерть.
А забытый смертью и тобою
стану я ходить по белу свету
не прося ни милости, ни хлеба
до тех пор пока я не увижу