Охотники подъехали к густому лесу и стали на просеке. Видно было, как вереницей тянулись по пояс по рыхлому снегу бабы, прокладывая путь сзади идущим пищалинским мужикам.
– Что же это они, черти, баб-то вперед пустили, – заметил кто-то из охотников.
– Потому, сударь, баба завсегда помягче, потяжеле мужика, проминать ей дорогу способнее, – ответил шутливо Кузьма.
Вынули нумера и пошли все в непроницаемую чащу леса, задевая и отряхивая пушистый снег с густых ветвей сосен. Полковника вели двое под руки. Вышли на поляну.
– Первый нумер? – спросил шепотом Кузьма.
– Мой, – ответил молодой человек в изящном полушубке.
– Пожалуйте тут.
Пошли дальше.
– Второй нумер?
– Я, – отвечал мрачно черкес.
– Извольте тут становиться.
Третьим нумером стал полковник, четвертым какой-то господин в очках, никогда не бывший на охоте и не имеющий об ней никакого понятия; пятым – не знаю кто. Кузьма пожелал доброго часа и пошел в лес делать дальнейшие распоряжения.
Охотники стояли друг от друга на расстоянии сорока шагов. Телохранители сзади, то приседая, то выпрямляясь, следили за малейшим шорохом, за малейшим движением каждого прутика.
Тихо…
Молодой человек в изящном полушубке любовался своим новеньким штуцером, обтирая батистовым платком его стволы. Черкес пил водку из фляжки и делал соображения на случай неприятного столкновения с жильцом соснового леса. Полковник прислонился к дереву и осматривал местность. Господин в очках безучастно смотрел на все окружающее и раз только полюбопытствовал узнать от мужика – «на задних лапах выходит медведь или просто». – «Всячески, – отвечал мужик, – как ему лучше, бывает – и на лапы подымается».
Над головами охотников пронеслась стая птиц. Из-за леса послышался собачий лай. Выстрел!.. И мертвая тишина соснового бора сменилась нескладным, безобразным криком загонщиков. Все схватились за ружья; телохранители попятились назад.
Кричат…
С притаенным дыханием все смотрят вперед. Черкес сбросил с себя бурку.
– Ваше сиятельство, подайтесь маленько, способнее будет, – сказал мужик полковнику, взявши его за руку и передвигая с места.
Полковник молча повиновался.
Мужики, стоящие около молодого человека, держали рогатины наперевес. Сам он, бледный, беспокойно глядел вперед.
Господин в очках стоял до наивности храбро. Казалось, что ему схватиться со зверем – дело за обычай.
Мирон встал на пень и тупо глядел на линию охотников.
Кричат…
Черкес поминутно вскидывает ружье. Вот он присел и прицелился. Все встрепенулись. Полковник взял быстро на прицел. Оказалось: фальшивая тревога.
– Баловники! – сказал телохранитель.
Крик на левой стороне усилился. Уж ясно слышатся слова: «Аяяй! Береги, береги!..», «У-ту-ту!..», «Идет, идет…», «Батюшки, береги!», «Кричи, кричи…». Лай собачий превратился в отчаянный визг, и на поляне, в виду всех охотников, показался во всей своей красоте большой бурый медведь.
Таф! Таф! Таф! – раздались глухие выстрелы.
Медведь мгновенно повернул и скрылся в чупыге.
Таф! Таф! – отсалютовал ему вслед черкес.
Господин в очках выстрелил два раза в воздух.
Пятый нумер закричал: «Тиро!»[24]
Полковник был убежден, что он медведя ранил: ему показалось, что медведь перевернулся. Черкес был убежден, что он медведя убил, потому что после его выстрела медведь привскочил. Но ни того, ни другого не совершилось: не перевертывался медведь и не привскакивал, а просто целым и невредимым вышел из-под выстрелов.
Полковник начинал сердиться; ему казалось, что левая сторона кричит слабо.
– Что у вас, чертей проклятых, левое крыло спит! Эки анафемы! Убью! – закричал он на весь лес.
– Сударь, что же это вы кричите? Вы ведьмедя сбиваете, – заметил ему телохранитель, – он должен опять выйти.
Медведь между тем метался по лесу из стороны в сторону, стараясь прорвать цепь загонщиков. Вотще! Загонщики стояли кучно и кричали немилосердно. Зверь решился на отчаянное средство: он бросился на загонщиков, повалил бабу и вырвался на полную волю с правом лечь в новую берлогу и дожидаться нового обретения, новой депеши, по которой будут вызваны более умелые охотники, которые влепят ему пулю под самую лопатку и украсят его чучелом кабинет или парадную лестницу.
Хотя крик заметно смолкал, чувствовалось, что медведь из округа вышел, но полковник не хотел этому верить. Он послал Мирона подбодрить загонщиков. Крик приближался. Уже из лесу слышался разговор. Вот из чащи показалась пара лаптей… вон мальчишка вышел с расстегнутым воротом, вон баба… а вот и Кузьма с Мироном.
– Что же ты, долговязый черт, – набросился на него полковник, – чего смотрел?
– Что делать, сударь! За хвост его не ухватишь, – отвечал уныло Кузьма.
– За хвост! Тебя за бороду надо!
– Воля милости вашей, как угодно, а что ведьмедя действительно выставили.
– А он куда ушел? – спросил господин в очках.
– Да ведь бог его знает, – отвечал неохотно Кузьма.
– Он теперича бежит… Он теперича… с ним теперича ничего не сделаешь. Хоть на лошади – его никак невозможно… – пояснил Мирон.
На поляне рассуждали вышедшие из лесу загонщики.
– Уж как старались – страсть!
– Мы в кругу были. Он как прыснет, да влево и ударился… Ударился он влево, а мы…
– Он мимо меня два раза пробег.
– Снегу сколько я наглотался, полон рот.
– Какой зверища-то здоровенный!
– Да, этакой подберет под себя – пить запросишь.
– Так озяб, пропади эта охота совсем! Ноги так задервенели – на печь, пожалуй, не влезешь.
Молодой человек в изящном полушубке пошел в лес, думая найти убитого медведя. Выстрелил там два раза в дерево и опять вышел на поляну.
Все поехали обратно. Черкес при въезде в деревню убил в упор петуха, промолвив: «Тебе этого, что ль, хотелось?»
«Новое время» 4 ноября 1879 г.
Утопленник
Сцена из народной жизни
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Потап, Матвей, Демка – работники на перевозе.
Никита, племянник Потапа, 7 лет мальчик.
Открытый шалаш на берегу реки. На реке паром. Занимается заря.
Кузьма. Как книжка-то прозывается?
Матвей. «Черный гроб, или Кровавая звезда».
Потап. Книжка занятная. В старину, говорят, и в нашей стороне тоже разбойник жил. Знаешь, Булаткин лес… там просека-то…
Кузьма. Как не знать.
Потап. Тут он и жил. И грабил как… страсть! Проезду не было. Дедушка покойник сказывал – он еще махонькой в те поры был: бывало, говорит, соберет махоньких ребятишек к себе в лес, и ничего, не трогает; не то чтобы, к примеру, бил али что, – ничего. Ходи, говорит, ребята, завсегда.
Матвей. Ребят он не трогает. Парнишку махонького за что? Хошь бы вот Микитку? Его за виски, коли он забалуется… Вот его сейчас. (Берет Никитку слегка за волосы.) Что, чертенок?
Никита (смеется). Больно!
Матвей. А тебе не больно хотца? (Никитка смеется.) Постой, я тебя произведу. Бог даст, подрастешь – репу воровать обучу. Ишь ты, верченой!
Кузьма. А ты, Микитка, скажи: я, мол, и без тебя воровать-то умею.
Никита (смеется). Я и без тебя воровать-то умею, Матвей. Умеешь?! Ах ты, паршивой! Так ты умеешь?!. (Тянется к нему.)
Никита со звонким смехом прячется за Потапа.
Кузьма. Микитка, скажи: жену, мол, свою собственную на чаю пропил.
Никита. Жену на чаю пропил.
Кузьма. Свою собственную.
Никита. Собственную.
Матвей. Убью! За ноги, да так в реку и брошу, и матери не скажу.
Никита. Не смеешь!
Потап. Полно, дурашка! Ложись так-то.
Никита ложится на армяк.
Матвей (одевает его). Где такой вор-парень родился, в каком полку он служить будет, на какой народ воевать пойдет?…
Потап. Раз дедушка с ребятами пришел к нему…
Кузьма. К разбойнику-то?
Потап. Да… в лес-то. А он и говорит: «Скажи, говорит, старосте, чтоб беспременно в Спасов день на поклон приходил, а то, говорит, красного петуха к вам пущу». Староста заартачился, а он ночью село с обеих концов и зажег. Все тогда погорело! Церква была у нас большая – и церква сгорела. Вот где теперь крест-то стоит, тут церква была. В те поры, как она погорела, крест на самом на этом месте и поставили, чтобы во веки веков стоял… Чтобы, значит, чувствовать.
Кузьма. Чтобы мы это понимали.
Пота п. Да, известно. Как, значит, тут церква была и вот теперича, например, крест. И это дедушка сказывал, как эта самая церква загорелась, сейчас до самого неба огненный столб встал… верст за пятьдесят его было видно. И стоял этот столб…
Демка (входит). Словно бы по берегу кричит кто-то.
Матвей. Что ж, пущай кричит».
Демка. Может, тонет кто.
Кузьма. Мелко, не утонет.
Потап. Коли ежели около дубу кто сорвался – утонет: там глубоко!
Демка. Лодку нешто отвязать…
Матвей. Что те коробит-то, черт!
Демка. Да мне все одно, я так сказал. (Садится.)
Матвей. Кто теперь на реку пойдет, кому нужно?
Демка. Я, братцы, однова тонул.
Матвей. Пьяный?
Демка. Выпимши.
Матвей. Выпимши нехорошо: долго на воде проваландаешься; а пьяный – любехенько: ровно бы ключик, так и опустишься да сядешь на донышко пузырики пущать.
Демка (вздрагивает). Страсть!
Матвей. Река никого не помилует.
Кузьма. Что говорить.
Потап. А меня раз в Волге сом за ногу ухватил.
Все смеются.
Матвей. Вот на черта-то наскочил.
Потап. Сейчас издохнуть.
Демка вздрагивает, Матвей. Да ты что трясешься-то, аль с фальшивым пачпортом по белу свету гуляешь?
Демка. Да так, братец мой, как вздумаю это я, как было утоп-то, так индо лихоманка прохватывает.
Кузьма. Да где же ты это?
Демка. В Прокшинском бочаге.
Матвей. Эк, тебя лешой-то куда занес!
Демка. Были мы у кума на менинах, в Прокшине. Ну, известно, напились. И так я этого хмелю в свою голову засыпал – себя не помню. Кума прибил (Все смеются.), тетке Степаниде шаль изорвал… Просто, сейчас умереть, лютей волка сделался. И с чего бы, кажись: окромя настойки ничего не пили. Кум-то: «Что ж ты, говорит, мою хлеб-соль ешь, а сам…» – да как хлясь меня в ухо, хлясь в другое!.. И так мне, пьяному-то, обидно показалось, кажись бы, так вот зубами весь потрох из его выворотил! Вышиб я окно, выскочил на улицу да бежать. Дело-то в самое в воздвиженье было. Ночь темная, дождик так и хлещет. Выскочил-то я в одной рубахе, да и бегу ровно очумелый, и не знаю, куда бегу, больно уж злость-то меня одолела. А собаки со всего-то Прокшина за мной… Батюшки мои! Просто на части рвут.
Кузьма. Вот оказия-то!
Демка. Бежал-бежал… раз! Сорвался в овраг, да колесом вертелся-вертелся… бултых!
Потап. В самый этот бочаг?
Демка. Да.
Кузьма. Ну, чудо!
Демка. Помню маленько: рукой это по воде-то бью, а голосу уж этого во мне нет. Ровно бы очувствовался, да и думаю: тону. Как вздумал я это, так ко дну и пошел.
Потап. Значит, испужался.
Демка. Мырнул опять наверх-то, ударил рукой-то, должно, плыть хотел, – в руку мне ровно бы что-то попало. Весь хмель соскочил! Куст тут был; прут от него мне в руку-то и попал; за куст-то я и уцепился. Тут уж в разум пришел. Вижу, братец, ночь темная, хошь глаз выколи, ветер так и воет. Висел-висел на кусту-то, слышу: собаки залаяли, и огонек показался. И закричал же я, братцы, огонечек-то увидамши!.. Давай теперича тысячу рублев – так не крикнешь. Два года опосля глотка болела. Слышу и там кричат… Народ прибежал с фонарями.
Матвей. Как же нашли-то?
Демка. По собакам, собаки означили. Жена за мной выскочила, а за ей и гости, которые побежали. Вытащили меня, привели к куму, опять я этой настойки выпил три стаканчика, согрелся… (Прислушивается.) Взаправду кричат… (Выбегает из шалаша и снова возвращается.) Выходи все! (Все выходят.) Слышь!
Все смотрят друг на друга вопросительно; с противоположного берега слышится глухой стон.
Матвей. Далече!..
Потап. Окрикни.
Матвей. Держись!.. Держи-ись!
Снова слышится стон.
Демка. Тонет, братцы!
Потап. Постой. (Прислушивается.) Да! Чья-то душа богу понадобилась. Отвязывай лодку.
Матвей. Эка, наша река блажная! Сколько она за лето народу переглотает.
Берут весла, отвязывают лодку. Матвей с Демкой садятся.
Потап. Садись живо. Матюха, отчаливай. Права держи… На голос ступай. Ах ты, господи!..
Лодка быстро отваливает.
Кузьма. Где найти: долго больно держался-то! Демка-то еще когда сказывал, что кричит.
Потап. Поди ж ты.
Кузьма. Слава богу, что ночь-то светлая. Ишь ты, зоря-то… белый день… Да вон, вон… видишь – плещется…
Потап. И то!
Кузьма (кричит). Вправо забирай!..
С лодки слышатся голоса: «Держись! Держи-ись!»
Потап. Бог милостив. Видишь… окунулся. Вон… опять выскочил. (Следят внимательно.)
Кузьма. Сохрани, господи, всякого человека.
Потап. Не видать?
Кузьма. Опустился!.. Должно, конец его душеньке…
Потап. Кричит что-то. (Долго смотрят с напряженным вниманием.)
Кузьма. Вон поплыл, вон поплыл… Должно, вытащили. Как-то бог дал.
По реке раздается неясный говор; всходит солнце; Потап и Кузьма крестятся; лодка подходит к берегу.
Потап. Что, братцы?
Матвей. Подержи лодку-то. Чуть было, сам не утоп. Какой тяжелой, бог с ним. Принимай, ребята.
Потап с Кузьмой выносят труп на берег, Потап. Не опущай наземь. Качай так.
Матвей. Ничего не поделаешь, – мертвый.
Кузьма. Взаправду мертвый.
Потап. А может… (Начинают откачивать.) Только, ребята, чтобы не разговаривать, не пужать.
Демка. Нет, братцы, смотри-ко: спина-то у его как посинела.
Все смотрят.
Кузьма. Да.
Потап. Воды много наглотался.
Демка, Долго оченно.
Кладут труп на рогожу.
Матвей. Как ухватил-то я его, еще он, ровно бы, жив был.
Демка. Подошли-то как мы, еще он держался.
Потап. Мы видели.
Матвей. Долго оченно в воде-то я его искал. (Выжимает подол рубашки.) Продрог как… Ухватил я его за волосья-то, словно бы маненько шевелился.
Потап. Какой здоровенной парень-то.
Кузьма. Надо быть, купец.
Демка. Купец и есть: ишь, какая одежина-то.
Матвей. И как, братцы, это он попал?
Пота п. Как попал! Может, ограбили да бросили. Большая дорога по той стороне-то пошла…
Кузьма (покрывая труп рогожкой). Отмаялся ты на сем свете, голубчик.
Никита выходит из шалаша; слышится звон колокола.
Потап. В монастыре к заутрене ударили.
Все крестятся.
Упокой, господи, душу раба твоего.
Все. Упокой, господи.
Матвей (к Никите). А ты что ж не крестишься? Крестись.
Никита (бессознательно). Упокой, господи, душу раба твоего.
Потап. Что ж, ребята, теперь ступай к становому, Объявить надо, так и так…
Кузьма. Затаскают нас, братцы, теперича.
Демка. Да, не помилуют. Пожалуй, и в острог влетишь!
Кузьма. Хитрого нет.
Матвей. За что?
Демка. А за то.
Матвей. За что, за то!
Демка. Там уж опосля выйдет разрешение…
Матвей. Коли ежели так, я его опять в реку сволоку.
Демка. Экой дурак! Ты крещеный ли?
Матвей. Да как же! За что ж меня в острог…
Демка. Я сидел раз в остроге-то, за подозрение. Главная причина, братцы, говори все одно, не путайся. Месяца два меня допрашивали. Сейчас приведут тебя, становой скажет: «Вот, братец, человека вы утопили; сказывай, как дело было». Ничего, мол, ваше благородие, это я не знаю; а что, собственно, услыхамши мы крик, и теперича, как человек ежели тонет, отвязали мы, значит, лодку…
Кузьма. Ну вот, ребята, слушай, да и помни. Чтоб всем говорить одно.
Матвей. Отвязали мы лодку, подошли к энтому самому месту и, значит, вытащили.
Кузьма. Мертвого?
Матвей. Вестимо, мертвого.
Кузьма. То-то.
Демка. А насчет того, что откачивали, – молчи. Потому скажет: как ты смел до его дотронуться? Какое ты полное право имеешь? Коли ежели человек помер, опричь станового никто не может его тронуть. Так вы это и понимайте.
Матвей. Ишь ты, лохматый черт, как он судейские-то дела произошел.
Демка. Я, мол, как свеча, горю перед вашим благородием, прикажите хоть огни подо мной поджигать, – я ничего не знаю. «Я, скажет, братец, верно знаю, что это ваше дело». Говори одно: как вашей милости будет угодно, я этому делу непричинен.
Потап. Так, значит, все так и говори. Баб-то нет, некому над тобой и поплакать-то.
Демка. Может, матушка родная по ем теперича плачет.
Матвей. Кто ж, ребята, пойдет?
Демка. Да я пойду.
Потап. Ступай, брат. Ты насчет разговору лучше.
Демка. Я разговаривать с кем хошь могу. (Идет в шалаш.)
Кузьма. Ах, господин честной, хлопот нам твое тело белое понаделало.
Потап. Богу там за нас помолит.
«Современник». № 1, 1862 г.
На реке
Сцена из народного быта
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Дедушка Степан, старик, лет 60, сторож опустевшей барской усадьбы.
Иван, крестьянин, егерь.
Владимир, Ардальон, Вася, Настя, Гришка, Дема и другие – крестьянские дети из ближнего села.
Жареный, 16 лет, учился в Петербурге у портного, отдан родственникам по приговору окружного суда.
На берегу реки, поросшем ивой, землянка. Из реки выдался в берег большой камень. На противоположном крутом берегу старый барский дом, с заколоченными окнами.
ЯВЛЕНИЕ I
Дедушка Степан сидит у землянки, чинит сапог, Иван подходит.
Иван. Бог помощь, дедушка Степан.
Дедушка Степан. Спасибо, милый человек, спасибо тебе. Что бог дал?
Иван. Плохо!.. Пару чирят… (К собаке.) Куш, ляжь тут, подлая.
Дедушка Степан. Что мало?
Иван. С ружьем что-то… оченно отдавать стало… нет никакой возможности. Утрось зайца хлестанул, насилу сам на ногах устоял… В кузницу надо зайти, казенник отвернуть… Ильич не проходил?
Дедушка Степан. Выпалил тут кто-то по реке.
Иван. Должно, он, окромя его некому. Надо полагать, он теперича к Кривому колену ударился.
Дедушка Степан. Отошел он, значит, от генерала-то?
Иван. Отошел, места ищет.
Дедушка Степан. А житье, кажись, ему было хорошее.
Иван. Умирать бы не надо, но только и терпеть нет никакой возможности.
Дедушка Степан. Ну!
Иван. Оченно уж дерется… Так дерется – страсть! Ежели он теперича стреляет и как, например, мимо – сейчас егеря в ухо. Лучше не стой близко… Сапожки гоношишь?
Дедушка Степан. Да, парнишке Мавриному… починить просил…
Иван. Это черненький-то?
Дедушка Степан. Да, черненький. Вчера прибежал: «Дедушка, говорит, почини». Такой шустрый мальчишка, я таких и не видывал. Даром что махонькой, от земли не видать, а пойдет говорить – складнее барского сына. Ежели бы его в ученье в какое хорошее…
Иван. Ты ребят уж больно балуешь, сказывают.
Дедушка Степан. Целый день они у меня тут. Вот жар-то посвалил, все сейчас прибегут. Васютка уж вон там под ивой старается, удит. С большим мне, друг, хуже, верно тебе говорю… не люблю… а парнишко придет – первый он у меня человек. Ты думаешь, парнишко что? Он все понимает, все смыслит, только ты его не бей, не огорчай его…
Иван. Что ты, дедушка Степан, разве возможно их не бить? Первое дело – без этого он не вырастет, а второе дело – ежели его не бить, он тебя почитать не ста «нет… Не оченно чтобы бить, а так потрепать инный раз – это оченно им в пользу.
Дедушка Степан. Стало быть, ты слов не умеешь, коли малого ребенка бьешь…
Иван. Да я не бью, мне, примерно, все одно, только словно бы без этого невозможно… Нас тоже лупили порядочно… В фолеторы[25] меня махонького взяли, так, бывало, кучер тебя прибьет, да дворецкий тебе накладет… а в трактир-то в ученье отдали, там пять годов сряду били… Оченно уж раз мне пришлось, пошел хозяину жаловаться, так меня сейчас за бунтовство в часть отправили; да чуть было на поселенье не сослали, целый день у хозяина в ногах валялся…
Собака бросается за птичкой.
Еси сюда, подлая!.. Убью!..
Дедушка Степан. Хорошего мало, милый человек.
Иван. Ну, постой! Так будем говорить: наше дело простецкое, а по купечеству теперича не к нам их, к мужикам, приравнять, – теперича я на фабрику к купцу Гладкову дичь представляю, к механику, к англичанину, так вот я тебе что скажу: так этот купец своих детей жучит, что лучше требовать нельзя. А купец значительный, дочь у его за полковником… Значит, следует.
Дедушка Степан. Бьет шибко, а дети все пьяницы вышли.
Иван. Пьяницы как есть, это что говорить… Пьяницы настоящие. Намедни было фабрику пьяные сожгли… а Семен Митрич вот из этого самого ружья у тешилов-ского мужичка лошадь застрелил. Блажной!.. Опух теперь весь, и хозяйка от его сбежала, в Москве путается…;
Раздается выстрел.
Это Ильич!.. Прощай, дедушка Степан…
Дедушка Степан. Дай бог час!
ЯВЛЕНИЕ II
Вася показывается из-за куста.
Вася. Дедушка, ребята идут, должно, тоже рыбу ловить…
Иван (закуривая трубку). А ты, Васютка, умеешь рыбу-то ловить?
Вася. Умею.
Иван. Врешь?!
Дедушка Степан. Хорошо ловит, старается.
Вася. Я намедни такую щуку выворотил, индо удилище затрещало… За три гривенника мы продали…
Дедушка Степан. Щуку важную ухватила Рыболов будет чудесный…
Иван. Ну, помогай бог… Прощайте… (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ III
Те же, без егеря.
Вася. Дедушка, мы их сюда не пустим, они только рыбу пужают.
Дедушка Степан. Рыбы в реке, батюшка, много. В реке рыба, в лесу птица – все на пользу нам дал господь царь небесный.
Вася (всматриваясь). Дедушка, и портной с ними.
Дедушка Степан. Я этого портного… Приди он только! Я ему покажу, как рыбу травить. Ты и не знайся с им, батюшка: окромя худого, от него ничему, не обучишься.
Вася. Он намедни в матку в свою камнем запустил… Уж и драли же его за это. Матка-то завыла, мне, говорит, с им не совладать, а сусед его и поймал… Уж он его вожжей хлестал-хлестал…
Дедушка Степан. Ишь ты, в родительницу!..
Вася. Он говорит, она ему не мать, а сродственница; у меня, говорит, нет ни отца, ни матери; меня, говорит, из воспитательного дому сюда оборотили…
ЯВЛЕНИЕ IV
Подходят несколько ребят.
Все. Здравствуй, дедушка Степан.
Дедушка Степан. Здорово, молодчики! Далеча ли срядились?
Гришка. Корье, дедушка, драли, домой идем.
Дедушка Степан. Рыбу завтра ловить приходите.
Гришка. Неколи. Ноне корье драли, а завтра лекарь с фабрики велел, чтобы беспременно мать-мачеху рвать.
Дедушка Степан. Там, у старой плотины, ее тьма-тьмущая.
Гришка. Мы туда и пойдем. Мы и летось там же рвали.
Дема. Да и за Пьяным бором, по ручью, сколько хошь.
Вася. Мы туда завтра за муравлиными яйцами…
Дедушка Степан (к портному). А ты слышишь: ежели ты будешь окормок в реку кидать, рыбу травить, я тебя, знаешь… Ишь ты, непутный…
Жареный (становясь в позу). Не страшно!..
Дедушка Степан. Ты у нас тут всю рыбу потравил, озорник этакой! Рыбу бог нам на потребу создал, а ты ее травишь. Бесстыдник! Вася, порой, батюшка, червячков, а я пойду вершу погляжу… Я тебя так пугну отсюда, что ты у меня и своих не узнаешь. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ V
Те же, без дедушки.
Жареный (вслед Степану). Старый черт!
Ребята смеются.
Вася. Что ж ты дедушку-то ругаешь, он постарше тебя.
Жареный. Стара у попа собака! Я все ваши верши перережу… а сторожку сожгу… ей-богу, сожгу… (Кидает в воду камень.)
Гришка. Что рыбу-то пужаешь! Черт!
Жареный. Ноньче ночью я к попу в сад за яблоками…
Дема. Не поспели еще… зеленые…
Жареный. Печеные они ничего, скусно.
Дема. А шея-то у тебя крепка?
Жареный. Крепкая, крепче твоей!.. Когда я в Обуховской больнице лежал, со второго этажа меня спустили…
Гришка. За что?
Жареный. За бельем мы с товарищем у Вознесенского мосту на чердак залезли, а дворники нас и выждали… Пашке сейчас лопатки назад, а я, пока его крутили, хотел шмыгнуть – старший дворник как звизнет меня, так я и покатился…
Все смеются.
Сейчас в больницу. Доктора эти мяли меня, мяли. Нутром, говорят, здоров, только в ребрах у него повреждение.
Дема. Вот так приладил!
Жареный. Порядочно!.. Вылечили меня и сейчас в острог. Следователь допрашивать стал: «Повинись, говорит, скажи, как дело было?» – «Ничего, – говорю я, – не знаю, потому как мне дворники память отшибли и по этому случаю я в больнице лежал». Опосля этого в суд повезли… народу, братец ты мой, жандармы… Сейчас всех присягу примать заставили. «Ты, говорит, какой веры?» – «Здешней», говорю. «Воровал белье?» – «Никак нет, а что дворники меня били оченно и даже теперь рукой владеть не могу».
Дема. Я бы, кажись… (Смеется.) Уж оченно страм!..
Жареный. А уж меня в остроге один мещанин обучил: «Ты, говорит, главная причина, говори одно: били, да и шабаш». И вышло нам такое разрешение: Пашку в арестантские роты служить, а меня в деревню по етапу. К покрову, бог даст, я опять в Санкт-Петербург уйду.
Гришка. А ежели опять поймают, такова жару зададут.
Жареный. Там канпания большая – ничего. Уж оченно там жисть хорошая… слободно… Раз мы в киятре у одного барина…
Из кустов показывается дедушка Степан.
Старый черт этот опять идет… Пойдем, братцы… (К Васе.) А ты ему скажи: будет он меня помнить! Я ему покажу. В киятре мы раз у одного барина… (Уходят.)
ЯВЛЕНИЕ VI
Вася садится на камень и закидывает удочку. На противоположном берегу показывается Настя.
Настя. Васька, матушка велела домой чтобы…
Вася (насаживая червя). Я заночую здесь.
Настя. Матушка серчает. Совсем, говорит, от дому отбился.
Дедушка Степан. Скажи, голубка, дедушка, мол, завтра сам приведет. Они, мол, к вершам пойдут.
Настя. Раньше приходите. Прощайте.
Дедушка Степан. А ты бы… того… рыбу-то бы с собой захватила, сковородки на две у нас будет. Скажи матери, Васютка все наловил.
Настя. Да он ловить-то не умеет.
Дедушка Степан. Нет, ловит важно.
Вася. Я сейчас головля поймал…
Дедушка Степан. Свежая она теперь… Поужинаете…
Настя. Завтра на покос пойдем, обжарим…
Дедушка Степан. А косить-то еще много?
Настя. Росы на две еще хватит. Спасибо, дедушка. Прощайте.
Вася отталкивает лодку на противоположный берег и возвращается.
Вася. Щука давя плеснула вон у энтого куста… здоровая!..
Дедушка Степан. Лукавая эта рыба-то… Что-то бог нам в верши послал…
Вася. А далече, дедушка, отсюда?
Дедушка Степан. Нет, недалече… Вот мы поужинаем, да и поедем… Тихо теперь, хорошо… (Режет хлеб.) Садись, батюшка… (Садятся.) Господи благослови. Ешь, во славу божью. Ты бы лучку погрыз, посоли-ка его, да хорошенько… Вот так.
Вася. Дедушка, намедни к нам посредственник приезжал, народ на сходку сколачивали, чтобы с души по полтиннику и ребят, значит, всех грамоте обучать. А опосля того волостной всех ребят собирал. «Я, говорит, тетка Варвара, Васютку первого возьму». Три копеечки мне дал…
Дедушка Степан. Это за твою добродетель…
Вася. А мужики которые, мы, говорят, ребят своих не выдадим… В кабаке подрались. Коряга уж оченно кричал.
Дедушка Степан. А волостной-то что?
Вася. Долго он с ними ругался, а Коряге говорит: «Я тебя, говорит, в солдаты отдам». А Коряга ему: «Я, говорит, три затылка зарастил, – меня отдать невозможно…»
Дедушка Степан. Это, батюшка, хорошо. Ежели ты обучишься, – первый человек будешь. Кто пером умеет, такому человеку завсегда просвет есть. Не токма по-нашему, по крестьянскому делу, а ежели и господин, который необученный… Доедай, доедай, голубчик, простынет.
Вася. Я уже сыт.
Дедушка Степан. Ну и слава тебе господи. Бог напитал, никто не видал!..
Вася. Темно как стало.
Дедушка Степан. Темно. Теперь лихому человеку хорошо, теперь уж лихой человек на дорогу вышел.
Вася (заливает). Я боюсь ночью-то.
Дедушка Степан. Чего, голубчик, бояться. Доброму человеку бояться нечего, лихих людей здесь нет, они теперь на проезжей дороге али к городу где поближе, где народ ходит, а здесь им делать нечего – люди мы с тобой бедные, взять с нас нечего.
Вася. Страшно оченно. Раз мы с матушкой за хворостом ездили да в овраге к ночи-то и застряли…
Дедушка Степан. Испужались!
Вася. Страсть!.. А в барском доме, дьячок сказывал, никому невозможно ночью пройти…
Дедушка Степан. Ну!..
Вася. Сейчас умереть!
Дедушка Степан. Что ж там?
Вася. А старый барин там по ночам ходит.
Дедушка Степан. Зря болтают, батюшка. Сам я ему, голубчику, и могилку-то копал, и косточек-то его, поди, нет теперь.
Вася. Нет, дедушка, видели – ходит… Сердитый…
Дедушка Степан. Полно, глупенькой, врать-то…
Вася. Оченно уж мне жутко, дедушка.
Дедушка Степан. А ты сотвори молитву… Садись в лодку.
Вася (садится). Темь какая по реке-то… Тихо…
Дедушка Степан (зажигая фонарь). Ночь, батюшка… Ночью завсегда тихо. А ты вот что: ты реки ночью не бойся… Я с малых лет на реке живу, с малых лет я ее знаю… Говорят ежели что, ты этому не верь, мало что бабы болтают. Вот ежели в лесу, там страшно – и зверь попадается, и все… а в реке, окромя рыбки-голубушки, никого нет, и та спит теперь. Вот мы верши посмотрим да в стогу и заночуем… сено-то свежее… чудесно!.. (Отпихивает лодку от берега.)