Дьявольское наваждение
Одно лето я жил на Волге, в деревне у покойного Н. А. Некрасова, верстах в двенадцати от Ярославля. Большую часть времени мы проводили на охоте. Места в той стороне живописные и для охоты необыкновенные. Покойный Николай Алексеевич был страстный охотник и отличный стрелок. На охоте он не знал устали. Случалось так, что мы выходили на восходе солнца и возвращались домой около полуночи. Обыкновенно хмурый и задумчивый, на охоте он был неузнаваем: живой, веселый, разговорчивый, с мужиками ласковый и добродушный. Мужики его очень любили. Про собаку его Оскара (я никогда не видывал такого умного пса) ходили слухи, что она прислана каким-то королем «значительному в Петербурге генералу», что тот подарил ее Некрасову и назначил ей по смерть семьсот рублей пенсиону.
Охотились мы по обеим сторонам Волги и оставляли дом иногда дней на десять, переночевывая в разных селах и деревнях. Кроме весьма удобного, приспособленного к охоте тарантаса, с нами шла верховая арабская лошадь.
Приезд наш в какую-либо деревню для ночлега для мужиков был праздник.
В избе толпа. Кто разбирает вещи, кто любуется ружьями, а кто, по бывшим примерам, ожидает угощения.
– Давно уж, сударь, в наших местах не бывали, – заговорил кто-то из толпы. – Дичи у нас теперь такая сила, что, кажется…
Выступил вперед Можжуха, мужик-охотник, постоянно сопровождавший Некрасова на охоте. Лицо его было завязано тряпицей.
– Что это у тебя лик-то перекосило?
– Все это моя охота, сударь, Миколай Алексеич! Все она! Пополз я третьеводни» в осоку… в заводинке утки сидели. Выполз, почитай, на самую наружу – сидят. Думаю: подожду маленько – пущай скучатся. Ждал, ждал, да, признаться, надоело… Приложился – бух! Индо перевернулся!
– Заряд велик положил?
– Не мерял, только много. Мне влетело, но уж и уткам я уважение сделал… Как горох посыпались… Подбирал, подбирал…
– А куда мы завтра пойдем?
– Спервоначалу, Миколай Алексеич, на озеро. Там теперича этого бекасу!.. А опосля тетеревьев…
– Куда?
– Туда, сударь, к Чудинову, где в запрошлом году ваншлепов били. Там охота расчудесная!.. Становой только там маленько балует, да он ведь стрелять не умеет, на нашу долю много еще осталось.
– Становой теперича не ходит, – заметил один мужик.
– Видел его, – возразил Можжуха.
– Мы верно знаем, что не ходит: он своей собаке зад отшиб.
– За что?
– Не можем знать. Из первого ствола по птице ударил, а из левого по ей. Собака ихняя не действует, это верно.
– Ну, что ж, братцы, четверти-то, пожалуй, вам мало будет?
– Много довольны, сударь! – отозвался один мужик. – Бабы не пьют, а нам хватит.
– А полведерочка ежели пожалуете, ваше благородие, – заискивающим тоном вмешался другой, – так и оченно даже… за ваше здоровьице… Может, и бабы которые пригубят. Есть тоже баловницы-то…
– Ну, ступай, пейте.
Рано утром мы были на озере. Действительно, всякой дичи оказалось многое множество. Закат солнца застал нас в Чудиновском лесу. Тьма, тишина, благоухание соснового леса и только что скошенной травы!
– Тут мы и жить будем! – воскликнул Некрасов. – Разводи огонь.
Затрещал костер. Один мужик разыскал тарантас и поставил его на просеке. Сладили из ветвей большой шалаш. Из тарантаса принесли самовар и ужин.
Как обыкновенно бывает, темнота располагает человека к разговору о страшных происшествиях, о таинственном; так и теперь это случилось.
– Поди ж ты вот, – заговорил Можжуха, – в конпании ежели в лесу – ничего; один ежели – жутко.
– Чертей, что ли, боишься?
– Что их бояться-то, мы их видали. У нас в селе свой есть.
– Как свой?
– А старшина наш Иван Петров – черт как есть. Рога ежели ему приставить – так точно и будет.
– Строгий человек?
– Черт – одно слово.
– Теснит?
– Не дай бог!
– А что, сударь, осмелюсь я вам доложить, – начал один очень скромный мужичок, – я однова видел его явственно.
– Страшный?
– Спервоначалу-то я не понял, опосля уж это мне…
– Видел ты! – возразил Можжуха. – Видеть его невозможно. Вот в Алешине колдун, кажется, уж…
– Да он не взаправду колдун.
– Он-то? Настоящий! Он у нас в селе семь душ испортил. Петровна-то у него в ногах валялась, чтоб снял. «Потерпи, говорит. Меня, говорит, он самого давно не посещал; как посетит, в те поры сниму». Ребята спрашивали: как он есть такой? «Я, говорит, сам его никогда не вижу, а мне, говорит, приказано».
– Ну, а ты как же его видел?
– Батюшка упокойник бил меня оченно, чтобы я в Москву шел, а я в те поры только год женимши был, детенок у меня народился – оченно мне не желалось, а он бьет. «Тятенька, говорю, помилосердуй. За что ты меня бьешь?» Схватил за волосья, трепал, трепал… Жена взвыла. «Тятенька, – кричит, – руки на себя наложу, коли ты мужа бить будешь». Терпел я, терпел – невмоготу стало, думаю: утоплюсь. И сейчас мне легче стало. Жена все одно хоть бы ее не было; на детенка посмотрел – словно бы он не мой. Только одно в уме содержу: утоплюсь. И такая мне радость, только и жду – поскорей бы ночь пришла, что уж не жить мне. Поужинали. Батюшка запер калитку, опять в избу пошел, а я в сарае лег. Встал ночью, вышел на двор, смотрю – калитка маленько отворена. Что за оказия! Сам видел, как батюшка запирал. Пришел на реку, снял сапоги, перекрестился, а мимо меня словно пролетело что… черное.
– Что значит крест-то! – многодумно заметил один мужик.
– Дрожь меня прохватила, оченно детенка стало жалко.
– Он тебе, значит, и калитку-то отворил…
– Как домой оборотил, не помню. Через три года батюшку господь прибрал. Теперь ты меня обложи золотом – на реку ночью один не пойду.
– Ну, а вот которые некрещеные?…
– Заговор, может, какой есть…
Долго на эту тему продолжалась беседа.
«Новое время», 25 декабря 1879 г.
Медведь
Рассказ
(Посвящается А. К. Кузнецову[23])
Паче же почитайте сию книгу, красныя и славныя охоты, прилежные и премудрые охотники, да многия вещи добрыя узрите и разумеете.
Царь Алексей Михайлович.
I
В роскошно убранном кабинете очень богатого молодого человека на изящном кресле сидел мужик; у двери, заложивши назад руки, стоял франтоватый лакей.
– Долго Александр Иванович проклажается, – заговорил мужик после продолжительного молчания, – пожалуй, и на чугунку не попадешь.
– Эх вы, егоря! – язвительно прошептал лакей, – нечего вам делать-то!
– Ты, Николай Петров, понимать нашего дела не можешь, потому твое дело больше у тарелки.
– Что говорить! Дело ваше хитрое!
– Наше-то?! Хитрое дело! Хитрее твоего. Ты поди-ка, попутайся по лесу-то, живот-то тебе и подведет.
– Для какого это расчету я пойду?…
Послышался звонок. Мужик встал. В дверях показался барин.
– Здравствуй, Кузьма, – заговорил он, ласково протягивая руку.
– Здравствуйте, Александр Иваныч.
– Что скажешь? Николай, ты бы водки ему дал.
– Подносили, благодарим покорно, выкушал… Ведьмедя, сударь, обложили.
– Чудесно! Большого?
– Порядочный. Не мы его обкладали: он лег в пищалинском косяке, а ужо опосля к нам перешел.
– А место хорошее?
– Первый сорт место; на самой на просеке станем.
– А если на берлогу?
– Неспособно: оченно ломы, опасно. Одному ежели – ничего, а с господами не справишься.
– Спасибо, что вспомнил меня.
– Оченно даже мы вами благодарны, Александр Иваныч, и завсегда…
– Так ладно, по рукам!
– Приезжайте, сударь. Я ноне поеду; завтрашнего числа с кумом мы обойдем, проверим и сейчас вашей милости лепешу…
– А пишалинские не прогонят его?
– Ничего, мы с ними сделаемся. Шум-то промежду нами, пожалуй что, будет, а ничего.
– Даром бы не приехать?
– Как возможно. Ведьмедь верный. Действительно, он спервоначалу у их лежал, но только важность небольшая…
– Если мы послезавтра приедем, успеешь ты?
– Беспременно. Сейчас как приеду, народ соберу и сейчас и в лес.
– Так уж ты депеши не посылай: мы приедем. Только насчет пищалинских у вас, должно быть, неладно.
– Без сумления! Охоту нашу портить им не дадим. Мы, сударь, все эти резоны знаем… Как возможно!..
– Ну, с богом! – окончил барин, касаясь нежными пальцами корявой руки мужика.
На другой день утром Кузьма уже был в деревне. Оповестив всех о предстоящей утром охоте, они с кумом Акимом отправились в лес проверять медведя. Пищалинские мужики не зевали. Около вечерен они с шумом вошли в деревню и засели в кабаке.
II
– Но уж и стужа же на дворе, то-то страсть! – говорил Герасим, входя в избу. – Вьюга такая – свету божьего не видать!.. Ежели теперича наши ребята под выселками в овраг влопаются – там им и помирать, не вылезут.
– Тьфу! Типун те на язык-от! – перебила его старуха.
– Что?! Истинная правда, – подтвердил парень, – в экую стужу какая охота – одни слезы.
– Вся и жизнь-то наша слезы, – отозвался с печи старик, – родимся мы во слезах и помрем во слезах… И сколько я этих слез на своем веку видел, – и сказать нельзя! Бывало, хошь в некрутчину: и мать-то воет, и отец-то воет, а у жены-то у некрутиковой из глаз словно горячая смола капает…
Старик тяжело вздохнул.
– Это ты, дедушка, насчет чего? – спросил его Герасим.
– Сам про себя говорю, – отвечал старик.
– А я думал – насчет нашего положения… А насчет нашего положения я те вот что скажу: греха тут не оберешься! Ведьмедь наш, мы его обложили, а пищалинские мужики говорят, что с ихней межи перегнали. Я так понимаю – без драки тут нельзя… И так нам эти пищалинские накладут в загривок, так они нас обработают…
– Вольный зверь не по пачпорту ходит – где захотел, там и лег, – вмешалась старуха, – запрету ему нигде нет.
– Да, ты вон поди с ними поговори, – продолжал Герасим, – уж они теперь, оглашенные, два ведра, почитай, выхлестали, ничего с ними не сделаешь. Пущай, говорят, суд нам разрешение сделает, коли возможно, с нашей земли ведьмедев сгонять. Нам, говорят, все единственно!.. Мы, говорят, тут в кабаке и жить будем, пока господа не приедут…
– И все-то, братцы, как я погляжу, – перебил старик, – брань у вас, да все друг против дружки.
– Это действительно, дедушка! Главная причина – мужики сердитые, опять же это… налопаются, настоящего-то и не могут, как должно. Ежели теперь по-настоящему – как? Обложил ты его, народ сколотил, господ поставил… бух! Честь имеем поздравить! И ведьмедю хорошо, и господам лестно, и сам ты, примерно… и народ тобой доволен.
В избу ввалился пьяный, оборванный пищалинский мужичонка Мирон, с ружьем в руках. Он был весь в снегу.
– Это за нашу-то добродетель, – начал он, ткнувшись раза два о печку, – спасибо! Ведьмедь наш, пищалинский! У нас он лежал; Кузьма Микитин с нашей земли его перегнал…
– Крепостной он твой, что ли? – проворчала старуха.
– Ведьмедь он божий… это мы все оченно хорошо…
– Спать бы, дядя, тебе, – сказал Герасим.
– Спать мы пойдем, потому мы маленько… потому мы пьяные… Спать нам требуется беспременно, а этого дела мы так не оставим…
– Ружье-то, с пьяных глаз, не потеряй, – заворчала опять старуха, – а то еще застрелишь кого…
– Могу! Ствол у нас французский, долбанет – своих не узнаешь. Волку намедни такую ваканцию показал… Эх, Петровна, понимать моей души ты не можешь!
– А нализался ты здорово, дядя, – отозвался с печи дедушка.
– В самый раз!.. А насчет ведьмедя мы все завтра обозначим.
– А может, бог даст, проспишь, дело-то и обойдется, – проговорил Герасим.
– Никак этого нельзя! Всю ночь наскрозь ходить буду, потому ведьмедя нам бог даровал! – горланил Мирон. – Он все лето, батюшка, на наших овсах питался…
– Эх, Мирон Масеич, голова-то у тебя не с того конца затесана! Ступай-ка ты, откуда пришел, – окончил Герасим, выводя под руки Мирона из избы.
– Ведьмедь наш! Наш он, батюшка, пищалинский! – продолжал он орать за дверью.
От крику зашевелились проснувшиеся на полатях ребятишки.
– Что, дедушка, господа еще не бывали? – заговорила, почесываясь, желтая, как лен, хохлатая головенка.
– Нету, батюшка, спи спокойно, – отвечал дедушка.
– Я в загон пойду.
– Как те нейдти! – подхватила бабушка.
– Вестимо, пойду.
– С чем ты пойдешь-то, дурашка? Махонькой ты человек…
– Хворостинку возьму, да и пойду.
– Сиди-ко лучше на печи да тараканов загоняй – не страшно!
– Ну, ладно!
– Нет, Матрена Петровна, – ввязался в спор Герасим, – ты нам не препятствуй. Васютка, пойдем.
– Пойду и есть!
– На мерлогу ежели, – продолжал Герасим, – страшно, а в загон ничего. Девки ходят, стало быть, нам можно. Но только я так понимаю: хоша господа и приедут, а на охоту им идти неспособно: в экую стужу да жидкому человеку… беда!
III
Намаялись бедные разведчики, день-деньской ерзая на лыжах по лесу. Медведь лежал крепко. Уж темнело, когда они вышли из лесу. Посвистывал ветер, подымалась метель, до деревни, по мужицкому счету, три версты, а мужицкая верста длинная, длиннее казенной. При «уныл Аким, запечалился и Кузьма. Холод сам по себе мужику ничего – дело привычное, а вот как вьюга в поле разыграется – горе великое!
– Не застрять бы как… – заговорил тревожно Кузьма.
– Возможно, – соглашался Аким, – хитрого нет! Полем там даже оченно…
– С богом, ничего не сделаешь!..
– Его святая воля, что сделаешь… – решили они, миновав лесную просеку.
Вьюга в полном ходу. В поле зги божьей не видать. Залепило глаза, заледенило бороды.
– Господа, пожалуй что, не приедут, – промолвил тоскливо Аким.
– Уж до господ ли теперь! Помог бы бог вылезти. В экую пургу какая охота, пропади она совсем!..
– Сосну бы нам не прозевать. На сосну попадем – дома.
– Вишь, вьюга какая, – у лошадей хвоста не видать, а ты сосну.
Лошадь, побуждаемая и кнутом, и лаской, и бранью, едва передвигала ноги; наконец, выбившись из сил, остановилась.
– Должно, сбились!
– Уж давно по целому едем. Сбились как есть.
– Беда!..
– Поди ж ты!..
Аким сунулся в сугроб и, пройдя шагов двести, воротился назад.
– Что бог дал?
– Ничуть!
– Постой-ка, я потопчу; может, господь даст… – сказал Кузьма, опускаясь по пояс в снег.
И Кузьма пришел ни с чем.
– Столько этого снегу наворотило – не выдерешься.
– В овраг бы не влететь.
– Там и душу свою оставишь… в овраге… Так ты это и понимай!
Долго молча и сосредоточенно стояли они, придумывая, на что им решиться.
Аким хотел было посоветовать ехать прямо, да, вспомнив, что лошадь потому и остановилась, что прямо ехать нельзя, удержался. Кузьма был решительнее: он что есть мочи стал хлестать кнутом несчастное животное. Лошадь тронулась.
– Ну, ну, ну! – кричал Кузьма, учащая удары.
– Трогай, трогай! – подбадривал Аким, ухватившись за оглоблю.
– Господи, да вон она, сосна-то! – закричал с радостью Кузьма.
– Она и есть!
– Батюшки мои!.. Вот какое дело. Помирать уж сбирались.
– Это мы, значит, все около ей барахтались! Ну, оказия! Что ж это огнев-то не видать? Озерецкое, должно, вот оно… направо?
– Да теперь все село разожги, никакого огня не увидишь…
От сосны уже недалеко до деревни, и по торной дороге, как ее ни занесло, все-таки добраться можно.
– Дома теперь… Слава те, господи!..
– Уж теперь что… теперь ежели… А то, как возможно…
– Само с собой, коли… Эх!..
– Горе!
– Вот ты и думай!
Бессвязные эти фразы произносили мужики с большими паузами.
Овин… другой… избенка… В деревне!..
Все забыто: и страх быть занесенным, и стужа, прохватившая до костей. Миновала беда – и слава богу!
– Кабак, поди, еще не заперт.
– Надо полагать…
– Одной косушкой, пожалуй, не поправишься?
– Какая косушка! Много ли в ей, в косушке! Теперича, ежели очувствоваться как должно, и полштофа мало, – решил Аким.
Из кабака слышался шум: безобразничали пищалинские мужики, ожидавшие приезда господ из Санкт-Петербурга. Больше всех заинтересован был Мирон. То он хвастался своим ружьем, то репетировал речь, которой он встретит охотников.
– Сейчас приедут и сейчас… воля милости вашей!.. Ведьмедя нам бог даровал! Собственно, они с нашей земли его перегнали… Как вашей милости угодно!..
– Это точно, – поддакивал спившийся пищалинский старшина, – а коли что – два ведра на все наше общество. Тогда и действоваться можно.
– Два ведра!.. Верую, господи! Так ли я говорю? Два ведра пожалуйте на стол, а мы выкушаем…
– А вы, ребята, не кричите, – вмешался в разговор рыжий мужик, – а то в запрошлом году Демьян Иваныч налетел тоже на барина, стал права доказывать, да после недели две скулы растирал…
– А в суд?
– Судись там! Так огреет…
– Меня?! – закричал с бахвальством Мирон.
– Ты-то первый наскочишь!
– Я?!
– Ты!..
– Не надеюсь! Вот что!
– Не надеюсь!
– Пожалуйте нам осьмушечку, – окончил он, подходя к стойке.
Было около девяти часов вечера. Утомленные, продрогшие до костей, разведчики миновали кабак и задами въехали в деревню.
– Живы ли вы тут? – заговорил Кузьма, входя в избу.
– Ай, батюшки! Уж мы не чаяли вас, – заторопилась старуха.
– То есть так-то прохватило, так-то прохватило, что, кажись…
– Порядочно! – перебил Аким. – Маленько бы еще – там бы, пожалуй, и заночевали на поле…
– Хотели было согрешить по стаканчику, да пищалинские в кабаке галдят.
– Следовает, а то никак не раздышешься.
– Я сейчас к честной вдове схожу: у ней водка без патенту, – вызвался Герасим.
– Не даст!
– Мне-то?! Даже оченно… С великим удовольствием!
Вот и водка на столе. Выпили медвежатники, раздышались, очувствовались и стали отходить ко сну. Аким сымпровизировал подушку: обернул полено полушубком и растянулся на голом полу.
– Ты бы, бабушка, сапоги-то в печь сунула… да смотри, не изжарь, завтра потребуются, – проговорил Кузьма, влезая на полати.
Вьюга успокоилась. Сквозь рваные облака по временам показывался месяц. Кабак смолк. Общее спокойствие нарушалось изредка бродившим по деревне Мироном: он разыскивал свою шапку.
– Без шапки мне невозможно! Без шапки я не человек, – кричал он во всю глотку.
IV
Рано утром, на заре, по деревне послышались бубенцы. К избе Кузьмы подъехало несколько саней, нагруженных людьми, ружьями, рогатинами, чемоданчиками, корзинами и т. п. Кузьма уже был на ногах. У ворот встретил приехавших Мирон; он всю ночь пропутался на улице.
– Все благополучно, ваше сиятельство, ведьмедь как есть… вас дожидает, – отрапортовал он, трясясь всем телом, выходившему из саней полковнику.
– Что это? Ни свет ни заря, а уж ты откушал, заметил полковник.
– Точно так, ваше сиятельство! Не я пью – горе мое пьет, – отвечал Мирон.
– Полно-ко ты, непутный человек, мутить-то, – отозвался Кузьма, отряхивая снег с полушубка полков-ника. – Всю ночь спать не давал, старый черт!..
– А что, медведь лежит? – подскочил к Кузьме молодой человек в изящном черном полушубке, с красивым ружейным ящиком под мышкой.
– Лежит, сударь.
– Большой?
– Да ведь бог его знает: мерить его нельзя.
– Большущий, ваше сиятельство! Лапа с ведро, а то и больше. Потому как он есть ведьмедь наш, пищалинский, у нас он все лето кормился, – вмешался опять Мирон, поддерживая под руку уходившего в избу полковника.
Сани разгружались. Вылезали, отряхиваясь, охотники, мужики вытаскивали ружья, рогатины и т. п. К избе мало-помалу подходили любопытные. Пищалинские все собрались в кучу и стояли у избы молча. Некоторые разговаривали шепотом.
– Я так понимаю, – говорил один, – битва у нас будет великая.
– Без рвани тут ничего не сделаешь, дело видимое, – соглашался другой.
Полковник, войдя в избу, приветствовал хозяев, прилаживаясь к их обиходной речи.
– Здравствуйте, добрые люди, – начал он, низко кланяясь старухе.
– Здравствуйте, батюшка, господин честной, ваше благородие.
– А тараканов-то у вас порядочно!
– Сила, сударь! Такая сила этих тараканов – ничего с ними не сделаешь, – отвечал Кузьма.
– Морить надо…
– И морили, сударь, и морозили, из Санкт-Петербурга был какой-то, мазью смазывал, но, между прочим, куры все передохли, а тараканы остались.
– Здравствуй, божий человек, – обратился он к слепому старику.
– Здравствуйте, батюшка, – отвечал старик, поднявши к небу незрячие, черные как уголь глаза.
– Давно на божьем свете маешься?
– Годов восемьдесят есть, барин.
– Много!
– Что сделать, сударь, – и не хочется, да живешь.
– Уж и мы, сударь, говорим, – вмешался шутливо Кузьма, – пора бы, место ему там уж заготовлено. Ты бы, тятенька, пошел, ослобонил тут господам. Вас?отка, сведи дедушку.
– Погоди, дай нам со стариком побеседовать, – остановил полковник. – Крепостной был?
– И под господами жил, и волю сподобил сподь увидеть.
– А чьих был?
– Господ-то? У меня был господин большой; таких нынче и господ-то нет, да и в те поры, пожалуй что, не было.
– Аракчеевские наши-то были, – подсказал Кузьма.
– Графа Алексея Андреевича Аракчеева дворовый я человек был – спервоначалу фалетором и опосля того кучером, – подтвердил старик с достоинством.
– Хорош он для вас был? – продолжал допрашивать полковник.
– Строгой был человек, горя нашего не чувствовал.
– Потерпели наши-то при нем на порядках…
– Лютой был человек, попил нашей крестьянской крови вволю.
– А жить нам за ним было хорошо, – продолжал старик, – страх был, баловства не было, пьянства этого, кабаков… Мужик был сытый.
– Это, что говорить, – ввернул от себя Аким, – мужик был в те поры форменный… как есть… Теперича народ горький, все пропимшись… Теперича только пьют да на погорелое место собирают.
– А пожары часто бывают?
– Бывают и пожары, а больше так.
– Как так?
– Пропьются, оглоблю обожгут, – значит погорели, – Царство ему небесное, – окончил старик, ощупывая висевший на стене полушубок, и вышел с Васей из избы.
Пока Аким бегает по деревне, сколачивая народ в загон, пока господа осматривают ружья, надевают сапоги, услаждаются чаем и напитками, врут всякую охотничью небывальщину, я отвлекусь от рассказа и познакомлю с ними читателя. Вы не думайте, что это приехали охотники по ремеслу, по страсти. Из них нет ни одного, который бы в холодную осень окунулся в воду, доставая убитую птицу; который бы в палящий зной без воды, без пищи оставался целый день в болоте для того, чтобы положить в сумку две пары бекасов; который бы изнурял себя, бродючи в лесу по ломам, по корягам, отыскивая тетеревиный выводок; который бы в грозу, в ливень, промокший до костей, пробирался спокойно по изрытому сохой грунту, чтобы принять ночлег в лесу, в наскоро сделанном из листьев шалаше. То поэты, а мои охотники просто милые, прелестные люди, едва умеющие держать ружье в руках. Приехали они просто подышать свежим воздухом, а в случае подвернется под руку медведь, то лишить его жизни, если не будет предстоять к тому большой опасности и если пуля нечаянно его заденет. Таких охотников очень много. У иного не знаешь, что в кабинете: оружейный магазин или зоологический музеум? Шкаф с ружьями. Каких там систем нет: заряжающиеся и сзади, и сбоку, и сверху… Каких к ним нет приспособлений!.. А вот ножи, пистолеты, свистки, рога, рогатины и всякая охотничья утварь. Все чисто, как говорится, с иголочки. А на стенах, а на шкафах! Чучела глухарей, вальдшнепов, дупелей… а вот стоит рысь… а вот оскаливший зубы волк… а вот встал во весь рост и сложил лапы по-наполеоновски медведь, и ни в одной душе владелец этих чучел неповинен.
Снарядились мои охотники. Полковник одевался и подтягивался очень долго. В скобках замечу, что называемый мною полковник – не полковник, а совсем штатский господин. Мужики его прозвали полковником за солидную фигуру и за необыкновенную способность кричать и браниться без всякой злобы.
– Шибче полковника никому не изругаться! – замечают о нем мужики. – Так обложит, лучше требовать нельзя.
Молодой человек в изящном полушубке, подпоясанный кавказским поясом с серебряным набором, видимо, беспокоился и начинал жаловаться на зубную боль, когда один из мужиков соврал ему, что он медведя видел, что он большой и, должно быть, медведица с медвежатами лежит на чистом месте и, пожалуй, «потрепать» может. Один из приехавших охотников был одет черкесом: на нем накинута бурка, а на голове огромная баранья шапка:
Он весь обвешан был ремнями,
Железом ржавым и кремнями,
На поясе широкий нож.
Он врал от самого Петербурга вплоть до места охоты и, наконец, до того заврался, что заставил усумниться даже мужиков. Он рассказал, как он убил медведя из пистолета.
– Мертвого? – живо спросил полковник.
Все засмеялись.
– Нет, не мертвого! – возразил черкес.
– Ну, так нечаянно, – промолвил молодой человек.
– Словно бы барин-то маленичко… – заметил лукаво Аким…
И посыпался на бедного черкеса град насмешек.
– Ты, может, в зверинце… – говорил полковник.
Черкес уже начинал обижаться, но вошедший Кузьма доложил, что подводы готовы и народ дожидается.
На улице толпа. Мужики, бабы, одна с грудным ребенком, девки, мальчишки, с дубинками, с хворостинками, с палками, с ружьями, в рваных полушубках, в кафтанишках, в сапогах, в лаптях, в валенках, стоят смирно. Один мужичок заряжает ружье, перевязанное около курка веревкой, выдергивая из шапки паклю для пыжа.
– А мое давно заряжено, – заговорил стоящий с ним рядом, – под самый под покров я его зарядил… господа в те поры приезжали. Ружьишко оно ничего, только ствол стал отскакивать.
Вышли охотники.
– Здорово, ребята, – воскликнул полковник.
Загонщики молча поклонились.
– Это что такое? – закричал он, увидавши бабу с ребенком.
– Бабеночка, сударь, наша…
– Что ж, она с ребенком в лес пойдет?
– Муж, сударь, у ей замерз, так, значит, кормится… в чужих людях живет.
– Ничего, сударь, мы привычные, – робко проговорила бабенка.
Пищалинские всей кучей выступили вперед заявлять свою претензию.
– Что вам нужно? Вы загонщики? – обратился к ним полковник.
– Никак нет, ваше сиятельство, – выступил вперед красный, как кирпич, мужик, – мы пищалинские.
– Что значит?
– Вы как насчет ведьмедя этого понимаете? – заговорил он вкрадчиво.
– А что?
– Он лег, значит, в нашем косяке, а они теперича его перегнали… перегнали они его, а мы, значит…
– Обижены, – подхватил другой. – Надо говорить по-божьему – обижены!..
– За нашу добродетель, – закричал Мирон.
– Ты, кажись, рвань ты эдакая, еще не проспался, – заметил Кузьма.
– Кузьма Микитич! Жив бог, жива душа моя! Понял? Ну и больше ничего! – отрезал Мирон.
Заговорили все вдруг.
– Мы теперича, значит, пищалинские, все наше общество…
– Сделайте вашу такую милость…
– Собрамши теперича все наше общество… мы, ваше степенство, люди бедные…
– Опосля этого они и скотину нашу угонять будут.
– Ведьмедя нам бог даровал, мы с им живы не расстанемся…
– Ежели их теперича не сократить…
Крик увеличивался. Охотникам становилось неприятно, полковник не знал, кого слушать и кому отвечать. Разлилось море нескладного мужицкого шуму. Раздались оплеухи. Бабы завизжали. Загонщики ринулись.
– Стой! – кричал черкес.
– Стрелять буду! – кричал полковник.
Мирон, раненный в глаз, прислонился к воротам и орал во всю глотку:
– Помираю! Деревню спалю! Все выжгу!
Бой длился недолго. Неистовая брань полковника остановила нападающих. Кто поднимал сбитую с головы шапку, кто расчесывал бороду, кто потирал разбитые скулы. Из переговоров выяснилось, что они желают получить свою долю, то есть – ведро водки. Охотники согласились.
– Будь по-вашему, – сказал полковник.
– Ну, вот и делу конец! Трогай, ребята!..
– Коли ежели ведро – все мы согласны! Шабаш! Согласны! Ведро мы, господа мужички, выпьем за ихнее здоровье, а там ежели что – твори бог волю!.. Все под богом! Так ли я говорю? Все я пропил, а бога я люблю! Верую, господи!.. Вот я какой человек! Ведьмедь меня боится! У меня ходи круче!..
Кузьма делал распоряжения.
– Ты, Аким Иваныч, с бабами иди по ручью…
– Что ж я там с бабами буду делать?
– Постой! Опосля вам всем от меня разрешение будет. Пойдешь ты с бабами к ручью, да там меня и ждите. Ребят тоже возьми. Бабы, трогай! А ты, Микитич, веди народ к старой плотине… Дойдешь до старой плотины и сейчас стой!.. А вы, пищалинские, ступай все за бабами.
Загон тронулся. Осталось несколько мужиков в качестве телохранителей. Мирон пристроился к полковнику.