Ортодокс, или Запретная любовь дочери премьера

– Неужто подарила? И ты взял? Спасибо хоть сказал?

– Я отказывался, но пришлось взять, чтобы она от расстройства его не выбросила. А насчет спасибо ей спасибо тебе, что напомнила. – Пальцем он вызвал Катин номер с ее фото и поднес айфон к уху. – Катя, это Андрей. Я забыл поблагодарить тебя за айфон. Спасибо. Правда, мама отругала меня за то, что я его взял. Я успокоил, сказав, что заплачу за него после дембеля. Не знаешь, что это такое? Дерёвня. Это самое большое армейское счастье. Хорошо, так и передам, что отплачу чем-нибудь другим. Скажу, что не ты это сказала, а я. И ты тоже подумай, чем тебе желательнее. И тебе того же. – Он выключил айфон. – Слышала? Мы договорились, что я ей отплачу, тем, что она скажет.

– Она тебе нисколько не нравится?

Он с удивлением посмотрел на мать и ответил не сразу:

– Откуда ты это взяла? Катя мне нравится, но не очень. И не из-за внешности. Я даже назвал ее красавицей, увидев ее впервые. Я очень ценю ее заботу обо мне. Но мне не нравятся ее денежные траты на меня и этот айфон, и я не хочу увязывать свое отношение к ней с ними. Я не раз задавал себе вопрос: уж не нравится ли она мне из-за денег? И отвечал, что именно из-за денег она мне не нравится. Подтверждением моего хорошего отношения к ней я считаю то, что, если сейчас появилась бы Лена и меня спросили, кого я выберу, я бы выбрал Катю. Лена для меня больше не существует, хотя я все еще продолжаю ее любить. Вот и понимай, как хочешь мой ответ.

– Я, сынок, в твои сердечные дела не вмешиваюсь. Я и к Лене хорошо относилась, видя, что ты ее любишь, хотя многое мне в ней не нравилось: и то, что не ограничивала себя в вине, курила, и то, что забросила институт. А Катя взяла меня тем, что очень переживала за тебя. Я отнесла это к тому, что она тебя любит. Но до сих пор не понимаю, когда ты успел ей так понравиться, если вы разговаривали одну минуту. Выходит, любовь с первого взгляда. Такая любовь бывает на всю жизнь. Как у меня с твоим папой.

Катя неожиданно приехала в половине одиннадцатого утра, сказала, что отсидела первую пару часов и решила освободить пораньше Полину Сергеевну для посещения могилы отца, за что та была ей очень благодарна. А Андрей обрадовался газетам, их она накупила с десяток от МК до «Завтра». И опять она любовалась им, видя, как менялось выражение его лица от восторга до возмущения. Изредка он делился с ней прочитанным. Она, не все понимая, поддакивала. И лишь однажды не знала, что сказать, когда он воскликнул:

– О господи! Какого идиота мы держим премьер-министром! Послушай, что он посоветовал пенсионерке в Крыму, пожаловавшейся, что восьми тысяч рублей для жизни недостаточно: «Просто денег нет сейчас. Найдем деньги – сделаем индексацию. Вы держитесь здесь, вам всего доброго, хорошего настроения и здоровья». Ну, не кретин?

Не дождавшись ее реакции, он опять уткнулся в чтение, а она, увидев, что в капельнице заканчивалась жидкость, отправилась к медсестрам. Там она поинтересовалась, когда у него уберут капельницу. Молоденькая и хорошенькая лет семнадцати девочка переадресовала вопрос вошедшей пожилой женщине с красивым пакетом. Та, вынув из пакета торт и положив на стол, со словами: «Это нам от дочери старичка из трехсот десятой палаты», – ответила на Катин вопрос, заглянув в журнал:

– Сегодня второй день, как он очнулся, значит, завтра или послезавтра снимут. И вот что. Вы после этого сразу переведите его в общую палату. Какой смысл вам платить такие деньги за одиночную палату? С ним там будут еще трое. И пообщаться он сможет, и друг другу они помогают. А когда он встанет, сам будет помогать. И его маме не обязательно будет оставаться с ним на ночь. Да и недолго он там пробудет, самое большое, четыре – пять дней.

Заполнять капельницу пошла та самая хорошенькая девочка. От Кати не ускользнуло, как она поглядывала на Андрея и обернулась на выходе. Но Андрей лишь один раз безразлично взглянул на нее, и все равно Катя возненавидела ее. Предложение старшей медсестры о переселении в общую палату он воспринял с радостью и вдруг спросил:

– Сколько тысяч ты заплатила за эту палату?

Она не знала, что ответить. Сказать нисколько – не поверит, а назвать тридцать пять тысяч не решалась, боясь, что будет ругать, поэтому назвала десять. Он нахмурился и, отложив газету, сказал строго

– Давай договоримся: врать мне ты никогда не будешь. Если еще раз скажешь неправду, сюда ты больше не придешь и меня не увидишь. Сколько?

– Тридцать пять, – едва скрывая радость оттого, что она будет с ним и дальше, ответила она.

– За сколько дней?

– За пять. Сегодня последний день.

– Вот и хорошо. Деду.. моего дедушку сегодня помянем, и завтра я перееду общую палату.

Он собрал в кучу газеты, положил на настенную полку и уставился на Катю. Она забегала глазами, но быстро собралась и остановила на нем вопросительный взгляд, сделав еще больше глаза. Он вдруг улыбнулся и заговорил мягким голосом:

– Обо мне ты почти все знаешь. Если бы ты тогда не опоздала всего на два часа, то могла увидеть часть моих родственников, включая деду в гробу. Но главное, ты знаешь мою мать. А вот, кто ты и твои родители, мы не имеем представления. Единственное, что мы знаем о тебе, что ты студентка. Вуз я не успел рассмотреть, а о твоих родителях лишь догадываемся, что они богатые, если у тебя столько денег. Мама сказала, что у тебя дорогая машина. Сегодня у меня с ней был разговор о тебе. Она поинтересовалась, нравишься ли ты мне. Я ответил, что не нравишься из-за того, что ты тратишь на меня много денег, а я не хочу увязывать свое хорошее отношение к тебе с деньгами, и я тебе бесконечно благодарен не из-за них, а за заботу обо мне и маме. А чтобы ты хоть что-нибудь поняла из того, что я сказал, знай, что для меня не имеет никакого значения, кто твои родители. А кто ты, я уже знаю, и это важнее всего для меня.

Она услышала главное: она ему нравилась, – и была счастлива. Он заметил это, но причину радости не понял и спросил:

– Который час? Когда обед принесу? Есть страшно хочется!

До двух еще оставалось полчаса, но от сладостей он отказался, и Катя пошла в столовую, чтобы в числе первых получить обед. Наевшись, Андрей уснул и проснулся от прихода матери и Валеры. Они тоже одобрили переход в общую палату и порешили, что врачу об этом скажет завтра мать во время обхода врача. Пока женщины готовили стол, подошло время для ужина. Андрею вчера понравились каша, и он попросил принести ужин. На этот раз оказалось картофельное пюре, очень подошедшее под Амаретто. Вместе со всеми Сергея Васильевича помянула и Катя, сказав, что очень благодарна ему за то, что он познакомил ее с такими прекрасными людьми, ставшими для нее самыми дорогими. Растроганная мать поцеловала ее. Слегка захмелевший Андрей сказал, что и он очень доволен встречей с Катей и напросился поцеловать ее. Поднявшись со стула, она с трудом сделала два шага к нему – настолько от волнения отказали ноги. Она подставила ему щеку, но он, обхватив ее голову, приблизил ее губы к своим. Ее едва не покинуло сознание, когда его язык, раздвинув губы и заставив разжать зубы, коснулся метнувшегося ему навстречу ее языка. Руки ее непроизвольно потянулись к его плечам и притянули к себе. Сколько длился поцелуй, она не помнила, и длился бы бесконечно, если бы он сам не отстранил ее от себя, почувствовав головокружение. Сев на место, она не осмелилась поднять глаза и взглянуть на мать и Валеру, не зная, что они тактично отвернулись к телевизору, что-то обсуждая.

– Ну что, познакомились поближе? – первым нарушил молчание Валера. – Надо это дело отметить. Андрюхе нельзя. Я его выручу. А заодно расскажу вам про первый поцелуй Бори Зайцева из нашей роты. Уселись? Налили? Предлагаю выпить за прием Кати в наш дружный коллектив. Андрюха, терпи, осталось недолго не пить. А теперь про Борьку Зайцева. Он был маменькиным и бабушкиным сынком. Бабка у него была не то академиком, не то чуть ниже по динозаврам, а мать – доктором наук тоже по ним, и он только ими и бредил. Поступил в МГУ на геологический факультет, год проучился, и тут мать и бабка, обе без мужей, вдруг решили послать Борьку в армию, чтобы стал человеком. Правильно сделали, так как он ничего не умел делать. Если стрелял, обязательно в чужую мишень. Картошку чистил, оставляя ее до размера фасолины. Мы посмеивались над ним, но не злобно – сами были не намного лучше. Рассмешил нас новобранец хохол. Услышав Борькину фамилию, он прямо закатился: «Яка смешна фамилия Зайцивь, ха-ха-ха!» – А у тебя какая? – спросили мы. – У меня гарна фамилия: Запердоренко!» – с гордостью назвался он. Дольше всех смеялся Борька. Честно говоря, ему бы не Зайцевым быть, а Красавцевым, так как был он красив до умопомрачения. Почти, как Андрюха, но еще красивее. А у нашей врачихи была дочка лет восемнадцати. Мы все соплями истекали по ней, а она влюбилась до полусмерти в Борьку. А он ни в какую, даже не смотрел на нее. В конце концов, мы все-таки заставили его пойти к ней на свидание. Расписали все по нотам, как вести, что говорить, главное, что с ней делать, раз так влюблена. Пошел, ждем, сгорая от зависти. Приходит какой-то не такой, вроде как растерянный или недовольный. «Ну что, удалось?» – спрашиваем. – Рассказывай, как, что, сколько раз?». А он вдруг сердито спрашивает: «Что ж вы мне не сказали, что, когда целуются, язык в рот суют? Я знал, что открывают рты, и открыл, когда она ко мне потянулась губами, а она мне сунула в него язык чуть не до горла, я чуть не задохнулся и ее оттолкнул, она обиделась и выгнала меня. А теперь я в нее влюбился».

Андрей смеялся, зажимая рукой рану. Смеялась и мать, махая на Валеру рукой. А Катя смущенно улыбалась.

Глава четвертая

В батальоне Андрея встретили, как героя. Воронов в первую очередь поинтересовался, как был решен вопрос с похоронами. Андрей рассказал, как отбивался от частных ритуальщиков, про Валерины деньги, про задержанных воров, показал себя в коме на фото, сделанным Катей. И очень обыденно поведал, что она в знак благодарности за возврат кошелька со студенческим билетом, деньгами и платежными картами подарила ему айфон.

– Молодец, – похвалил Катю Воронов. – Видно, порядочная девушка. Сейчас таких не много. Ты с ней поддерживаешь связь?

– Посмотрим, – уклонился от ответа Андрей. – Одна, с которой я до армии два года дружил, на следующий день после моего приезда на похороны укатила с любовником на Кипр, даже не повидавшись со мной. Так, что у меня есть опыт общения с девушками. Но эта действительно молодец, каждый день приезжала, когда я лежал в коме, и после.

– Вот и цени такое отношение к себе. Значит, ты ей понравился. Иначе она бы не ухаживала за тобой, не зная, когда ты очнешься и очнешься ли вообще. Считай, что тебе повезло. Не всем так везет. – Командир о чем-то задумался, развел руками, видно, вспомнив, кого упустил, опомнился и проговорил уже командным голосом. – Я рад, что ты вернулся в часть, пережив такое. Покажись докторам и независимо от их решения, приступай к выпуску нового номера стенгазеты. Она заждалась тебя. И вот что. Насколько я знаю, айфон – дорогая вещь. Ребята у нас все порядочные, но с кем черт не шутит, может и пропасть. Поэтому лучше держи его не в казарме, а в красном уголке, я прикажу поставить там сейф. Будешь использовать интернет для газеты и связываться с домом в положенное распорядком дня время. Ребятам о нем не говори, замучают просьбами.

– За сейф большое спасибо, товарищ подполковник. Я тоже грешным делом опасался за айфон. В таком случае про него я им не скажу. Для них и для связи с домом у меня есть надежный кнопочный мобильник. А в айфоне я буду выискивать материал для работы.

Ребят больше всего интересовало, поимел ли он девушку, из-за которой чуть не помер. Андрей перевел разговор на измену знакомой им Лены, не пожелавшей встретиться с ним даже на полчаса. Вот ее в эти полчаса он бы так поимел, что она точно забыла бы про Кипр и своего нового ёбаря. С ней он ни о чем другом, кроме палки, никогда не думал. А с Катей у него ни разу не возникло даже желание, немного приврав для ее характеристики в целом. Ребята объяснили это по-разному. Одни утверждали, что он ее не любит, потому что нельзя не хотеть ту, которую любишь. Другие, напротив, были уверены, что настоящая любовь – это нечто святое, духовное, а половое сношение является лишь дополнением, и очень хорошо, когда оно нравится этому духовному, то есть настоящей любви.

Эти рассуждения ребят мало что прояснили Андрею, но что-то в них было, что подтверждалось тем, что о Лене он почти совсем перестал думать, разве что по ночам, жалея, что не кинул ей палку на прощанье. В этом деле она была мастером. В чем он убедился в первый же день знакомства и все два года находился в сладостном сексуальном угаре. Но жениться на ней он не собирался, так как был уверен, что не сможет удовлетворить ее не только физически, но и материально. Всякий раз, когда у них случался перерыв в их встречах, у нее появлялись драгоценности и украшения, происхождения которых она не смогла объяснить: родители у нее были ниже средней состоятельности: мать работала учительницей в школе, а отец сантехником и грешил пьянством. Ее наглый отъезд на Кипр, наплевавший на его приезд, поставил точку на их отношениях.

А звонка от Кати он ожидал и ему казалось странным, что она по-прежнему не вызывала у него таких мыслей, как Лена с самого начала их знакомства. А еще он часто вспоминал и не мог объяснить, почему назвал Катю красавицей, подойдя к ней в полубессознательном состоянии. До этого он никогда так не называл первых встречных, даже очень красивых. Значит, что-то выделило ее от других, не только куртка. Выходит, и он ей сразу понравился, если она так прилипла, как скотч, к нему, вот и сюда звонила чаще, чем он велел в соответствие с их режимным распорядком дня. И все время говорила о желании приехать к нему вместе с его матерью.

Когда он рассказал ребятам, что Катя оплатила для него отдельную палату и не вылезала из больницы, показав перенесенные ею на его кнопочный мобильник его фотографии в коме и в период выздоровления, пораженные ребята засыпали его вопросами о ней: есть ли ее фото, кто у нее родители, где учится. Он показал им копию ее портрета, сделанного в элитном фотоателье. Катя на нем выглядела, без преувеличения, очень привлекательной и даже красивой, особенно синие задумчивые глаза и волнистые волосы, и произвела на ребят впечатление. «Чистенькая девочка» – оценил ее кто-то, а ее сравнение со стоявшей на тумбочке Андрея фотографией Лены кратко обобщил ловелас Леха: «Сразу видно, не поблядушка, как Ленка». Под общее одобрение Андрей заменил фотографию Лены на Катин портрет. Произвело на ребят впечатлении и то, что она учится в МГИМО. Тут опять возник вопрос о ее родителях.

– Ты интересовался, кто они?

– Спрашивал и сказал, что мне не нравится, что она тратит на меня столько денег. Только за палату люкс заплатила тридцать пять тысяч, и еду привозила, какую мы никогда не покупали. Я ей прямо сказал, что не хочу увязывать свое отношение к ней с этими ее расходами. И пообещал их обязательно вернуть. А насчет родителей сказал, что мне все равно, кто они. Поэтому и не интересовался ими.

Они опять заспорили, на ком лучше жениться, на богатой, которую не любишь, или на бомжихе, от которой без ума? Полувсерьез сошлись на том, что жениться надо на богатой, а бомжиху содержать любовницей.

Врачи медчасти рекомендовали Андрею щадящий режим, что было учтено на учениях. Помимо этого, Воронов увеличил еще на час время на выпуск стенгазеты и обустройство комнат отдыха. Неоценимым его помощником в этом деле стал интернет в айфоне. Катя оплатила интернет в нем за полгода, и Андрей еще раз прочитал все книги деда и рассказы со статьями в его сообществах. Один из рассказов он решил опубликовать в стенгазете, снабдив кратким пояснением: «Полмесяца назад умер мой дед Дроздов Сергей Васильевич. Он прожил трудную, но интересную жизнь. Родившись за шесть лет до войны с немцами и потеряв отца на фронте, он до конца своих дней не мог забыть бомбежки, холод и голод во время и после войны. Но родная советская власть предоставила ему все условия, чтобы он вырос настоящим человеком, благодаря чему смог получить три высших образования и выучить несколько иностранных языков. Выйдя на пенсию, он стал писать книги. Ниже предлагаются его рассказ – воспоминание о погибшем на фронте отце.

Из воспоминаний об отцу, убитом под Ленинградом

Мужчина, похожий на отца

Мне было девять лет. Мы жили у дедушки по маминой линии в маленьком городке с интересным названием Бутурлиновка. Месяц назад закончилась война. Городок встречал солдат. Я знал, что папа убит в марте сорок третьего. Похоронку на него спустя месяц нам принесла из деревни его сестра тетя Оля. Папа не был уверен, что мы остались в Москве, и указал адрес деревни своего отца. Она находилась в двенадцати километрах от Бутурлиновки, и мы наведывались туда пешком, если не удавалось поймать попутку.

Я играл во дворе, когда появилась тетя. Увидев меня, она подошла ко мне и, прижав к себе, заплакала. У меня екнуло сердце от нехорошего предчувствия. Но все я понял, когда вошел в избу, и все стали отворачиваться, пряча глаза. Заплакал и я, уткнувшись в мамины колени. Вдруг, заглянув в извещение, она сказала:

– Ну, да, так и есть: 21 марта. В ночь на двадцать второе, когда у папы был день рождения, я видела Васю во сне. Сидим мы, будто, с ним на берегу нашего деревенского пруда. Я знала, что идет война и радовалась, что он жив и со мной. Вдруг он поднялся и стал раздеваться. «Ты купаться? – спросила я. – Вода еще холодная». Он нагнулся, поцеловал меня и, не говоря ни слова, нырнул. Пруд вдруг превратился в бурлящую реку. Васина голова стала исчезать, пока не пропала совсем. Я стала бегать по берегу, высматривая его, и даже забралась на дерево, но видела одни гребни волн. Сук вдруг надломился подо мной, я полетела вниз и проснулась. Я сразу поняла, что видела нехороший сон, и никому о нем не рассказала, надеясь, что он не сбудется. Выходит, сбылся. Вот и не верь снам. Правильно говорят, что нельзя видеть во сне голого человека и когда он уходит от тебя. – Мама опять заплакала.

Я не раз слышал, что иногда убитые на войне возвращались, и поэтому чуть ли ни каждый день бегал на станцию в надежде встретить отца. Там я заглядывал в лица военных, однако никто не походил на отца. Когда возвращавшихся стало совсем мало, я упорно продолжал ходить туда, продолжая на что-то надеяться..

Как-то я брел уныло со станции домой, почти осознав, что не встречу отца. Станция находилась от дедушкиного дома километрах в пяти. Я устал и хотел есть. Проходя мимо дворов, я поглядывал вверх на свисавшие над заборами ветви с яблоками или грушами. Такую ветку я вскоре увидел, подпрыгнул и, сорвав яблоко, опустился на чьи-то ноги. Услышав мат, я отскочил, успев заметить блестящие сапоги с серым отпечатком моих босых ног. Я поднял глаза и едва не вскрикнул: это был мой отец. Он нагнулся, сорвал лист лопуха, подул на него и старательно вытер пыль с сапог. Я продолжал смотреть на него. Он выпрямился, взглянул на меня и строго сказал:

– В другой раз надеру уши.

И пошел дальше по направлению к моему дому. Все еще продолжая стоять, я попытался громко позвать отца, но лишь прошептал сухим неподвижным ртом:

– Папка мой.

Он, конечно, не услышал. Тогда я побежал за ним. Он шагал быстро, однако я нагнал его и пошел следом. На нем были белая рубашка и серые брюки, темные короткие волосы, как всегда, были зачесаны вверх, как у Сталина. Но что-то изменилось в нем, но что, я не мог понять. Это встревожило меня, нужно было еще раз увидеть его лицо, но я боялся сделать это.

Он исчез в калитке неожиданно.

Дом, куда зашел отец, был краснокаменный с высокими ставнями. Я подпрыгнул, пытаясь заглянуть в окно, но, кроме потолка, ничего, не увидел. Тогда я стал ждать. Время остановилось. Я начал усиленно подталкивать его: поворачивался к дому спиной, медленно считал до десяти и быстро оборачивался или, едва переступая ногами, доходил до колодца и опять оборачивался. Потом – снова. Дом мне был незнаком, и я не мог понять, что отец там так долго мог делать.

Смеркалось. Я присел на скамейку на противоположной стороне улицы, прислонился к забору и задремал.

Проснулся я от холода. Было совсем темно. Окна в краснокаменном доме были черными.

– Проспал, раззява, – рассердился я на себя и побежал домой.

В другой раз я бы боялся бежать один по пустынной улице в темноте, но тогда я был уверен, что дома меня ждал отец и поэтому был храбр, как никогда. Во двор я ворвался запыхавшийся и нетерпеливый. Мама сидела на крыльце и поджидала меня.

– Где ты пропадал, сынок? – спросила она.

Она не умела ругаться.

Я проскочил мимо нее и вбежал в дом. Сестра спала, и больше никого в комнате не было. Я заглянул в комнату дедушки с бабушкой. Они тоже спали. Этого я не ожидал и затравленно уставился на вошедшую маму.

– Ты что-то ищешь? – спросила она и, не дождавшись ответа, погладила мне вихры. – Садись кушать, я уже два раза подогревала.

Хлеб показался мне горьким, а молоко соленым: я понял, что ошибся.

Ночью мне приснился отец. Он был в белой рубашке, серых брюках и блестящих сапогах.

Три дня я заставлял себя не видеть этого человека. Однако желание взглянуть на него еще раз оказалось неодолимым.

Был душный августовский день. Я несколько раз прошел мимо его дома, не решаясь заглянуть во двор. Все же я подбежал к воротам и глянул в щель. И сразу увидел его: он возился с мотоциклом в глубине сада.

У соседнего дома забора не было. Я пробрался вдоль его забора поближе к нему. Мне удалось отыскать несколько щелей, но в них я видел лишь его спину в синей майке. А мне хотелось рассмотреть человека, так удивительно похожего на моего отца. Я влез на забор и сквозь ветви стал его рассматривать. После сна его сходство с отцом еще больше поразило меня, и чем дольше я смотрел на него, тем настойчивее вертелась мысль, что этот человек – все-таки мой отец и что вот-вот он поднимет голову, увидит меня и весело предложит:

– Давай наперегонки гайку искать.

У отца не было мотоцикла, но велосипед я помнил. И, конечно, сейчас у нас был бы мотоцикл, да еще с люлькой, и мы по воскресеньям все вместе: отец, мама, Нина и я, – ездили бы в лес за орехами. Я, конечно, сидел бы за спиной отца и громко подгонял бы его:

– Быстрее, быстрее!

Я качнулся, вскрикнул, схватился за ветку и упал в сад.

Когда я вскочил, он стоял рядом, держа меня одной рукой за воротник, другой – за ухо.

– Вот ты и попался, щенок, я тебя узнал, – говорил он, приподнимая меня, как щенка. – А я, сволочь, гадаю, кто это так ловко обчистил старую яблоню.

Я задыхался, молча и не пытаясь вырваться.

Он поднял отломанную мной ветку, оторвал от нее маленькую, похожую на лесной орех, грушу, вложил ее в рот и, продолжая держать мое ухо, начал меня хлестать веткой. Она была корявая и твердая, как проволока. Потом он посадил меня на забор, ударил напоследок и столкнул.

Я вскочил, совсем не почувствовал боли и, прихрамывая, побежал от этого страшного места.

Год спустя мы уехали из Бутурлиновки. На станции, возле табачного киоска, я в последний раз увидел этого человека.

– Мам, – спокойно спросил я, показывая на него, – этот дядя похож на папу?

Мать внимательно посмотрела и покачала головой:

– Нет, сынок, твой папа был потоньше и выше.

– А волосы, как у папы?

Она еще раз взглянула на мужика.

– Да, волосы его. Папа их зачесывал вверх.

Спустя много лет еще один человек, известный обозреватель Валентин Зорин, больно напоминал мне отца. Но спрашивать у матери, так ли это, я не стал. Когда отец ушел на фронт, ему было всего двадцать девять лет, а Зорин ему в отцы годился.

Герои и трусы

О том, как погиб на фронте мой отец, всякий раз я начинаю вспоминать не с соседа, а с моего первого шефа.

После института меня распределили на московский металлургический завод инженером конструктором. Начальником отдела был Михаил Петрович, известный в прокатном деле человек, написавший книгу по смазке станов. Как-то он взял меня с собой в командировку в Магнитогорск.

Нас встретили в аэропорту и отвезли в гостиницу металлургического комбината. Номер оказался, на мой взгляд, вполне приличным: две белоснежные кровати с тумбочками, большой гардероб, туалет с душем. Что еще надо?

– Мне нравится, – сказал я, оглядевшись.

Шеф подошел к умывальнику, открыл поочередно оба крана и по привычке забрюзжал:

– Горячая вода, мягко говоря, как парное молоко.

Мы разделись, облачились по – домашнему: я снял пиджак, а шеф сменил костюм и ботинки на полосатую темно-синюю рубашку, шелковые коричневые шаровары и шлепанцы, задники которых давно превратились в засохший блин, и стал походить на соседа доминошника дядю Витю.

Я взглянул на часы. Без десяти восемь. Вечер плотно занавесил окно.

– Вы не идете? – спросил я. – Под нами ресторан.

– Не пойду и тебя не пущу, – возразил шеф. – У меня, как у хорошего колхозника, привычка набирать в дорогу продуктов на неделю. И дешево и, мягко говоря, сердито. – Шеф поставил на стол бутылку водки и начал выкладывать кульки. Я решил не капризничать и сбегал за пивом.

Развезло шефа довольно скоро. Я уже знал, что он любил поболтать, но оказалось, знал слишком мало.

– Недели за две до твоего прихода, – начал он сходу, словно продолжая прерванный разговор, – я встретил в коридоре на втором этаже, возле, мягко говоря, мужского туалета главного инженера Александра Ивановича Кузьмина. Знаешь его? Я так и думал, что он читал у вас курс лекций. Мы с ним давно знакомы, еще в 38-м я работал у него здесь в Магнитогорске после распределения. Мужик он толковый, а главное, не задается, как многие, которым удается подняться повыше тебя. Ты еще встретишь, мягко говоря, таких друзей. Да ты ешь, не будь кисейной барышней. Встречаю, значит, я Кузьмина, а он всегда со мной здоровается за руку, долго справляется о самочувствии, делах, одним словом, уважает меня. Встречаю я, значит, его, он и говорит: «Слушай, Михаил Петрович, нам дали десять выпускников МВТУ. Хочешь взять одного из них?» Я, естественно, отвечаю, что могу взять всех сразу, но он дал понять, что будет хорошо, если мне одного удастся заполучить. Я спрашиваю: «А кого бы вы, Александр Иванович, посоветовали взять?» «Да я их, Михаил Петрович, – отвечает он, а ты знаешь, как он говорит, отдыхая после каждого слова, – я их, говорит, мало знаю, ты уж сам выбери. Но сделай это, не мешкая». И добавил, что несколько человек вас сидит в читальном зале. Я, разумеется, тут же побежал туда, увидел вас и сразу остановился на тебе.

– Почему? – удивился я.

Шеф ухмыльнулся: сдвинул вправо тонкие губы, подмигнул левым глазом – и наполнил стаканы. Выпив и крякнув, как при рубке дров, он опять ухмыльнулся.

– Здесь, Сергей Васильевич, нужен, мягко говоря, особый нюх. Вас сидело, помнится мне, шестеро, четыре парня и две девушки. На последних я даже не взглянул. Толку в них, я уже убедился, мало. Поработают год, другой, пойдут декреты, трехдневные, мягко говоря, отпуска, да и как инженеры, тем более конструкторы, они никудышные. Парень – другое дело, будь он даже самый завалящий.

Шеф стал как-то странно меня разглядывать. Я поежился. Неожиданно он спросил:

– Скажи, ты догадываешься, что тебя трудно назвать красавцем? – Увидев мое смущение, он хохотнул и ударил меня по плечу. – Но ты не расстраивайся, ты лучше красивого, ты, мягко говоря, симпатяга. А среди вас сидел один такой красавец, длинный и бледный, как вязальная спица. Второй, вспомни, круглый, румяный с роем родимых пятен, как калорийная булка с изюмом за десять копеек, очень уж походил на маменькиного сынка. Третьего я не помню, а вот ты мне приглянулся сразу: скромно одетый, если мне не изменяет память, ты был в черной рубашке, и на вид толковый.

Шеф явно начал заговариваться. Он побагровел, и сходство с дядей Витей, но уже в день получки, еще больше усилилось.

– Ты что-то отстаешь от меня. А может, стесняешься? – довольный шуткой, он заулыбался, обнажив налезавшие друг на друга зубы. – Так вот… о чем я?… Да… Как видишь, не ошибся. Ты меньше года у нас, а я уже смело могу сказать, что ты усидчивый и цепкий в работе. Надеюсь, ты не зазнаешься, а? Тем более что хватать с неба звезд ты не будешь. Как я. – Шеф задумался, поиграл нервно длинными пальцами рук, трезво взглянул на меня. – Я, Сергей Васильевич, возлагаю на тебя большие надежды. Ты только слушай меня, и я помогу тебе выйти, мягко говоря, в люди. Конечно, я не директор института Целиков, не ахти, какая шишка, но иногда добрый совет тоже кое-что значит. Отца у тебя нет, поучить некому, а я старше, знаю, что нужно, если даже все в тебе против, и что нельзя, хотя ты уверен, что только так и надо делать. А ты парень горячий, одно лишнее слово, и все может пойти насмарку. – Он опять задумался. – Вообще я тебе скажу, что жизнь – это все-таки лотерея, как ни отрицай, исходя из закона диалектики. Кому как, мягко говоря, повезет. Вот я в институте, – я ведь тоже окончил твое техническое училище, – был почти отличником, а как вышло. Все мои сокурсники, Ваньки, Петьки, Гришки, все на голову выше меня. Вот и разберись. Самое интересное, считают меня неплохим специалистом, написал даже книгу, по которой студенты учатся, да и в войну удачно уцелел.

Шеф устремил задумчиво взгляд вдаль прошлого. Пальцы его рук заплясали по столу и походили на маленьких человечков. Я подумал о словах «удачно уцелел», не понял, спросил:

– Вы были на фронте?

– Как говорится, уберег господь, – ответил он. – За месяц до войны заканчивался мой трехлетний срок работы после института здесь на комбинате, и я попал под бронь. Это только в книжках пишут, что все поголовно рвались на фронт. Про молодежь не отрицаю, военкоматы были забиты десятыми классами, рвалась на фронт. И с комбината почти все парни и девки убежали туда, их там вылавливали, как дезертиров. Но это молодежь, как говорится, глупая еще. А среди тех, кто познал жизнь и ее радость, немало было и таких, которые всеми правдами и неправдами норовили остаться в тылу. Конечно, были и герои, к примеру, Толька Свиридов, мой лучший друг. Талант, я тебе скажу, так и лез из него, как рубаха из-под брюк. Его ни в какую не отпускали. Куда там! Грозился Сталину написать. И ушел-таки. И убили. Ровно через месяц пришла похоронка. Пал, мягко говоря, смертью храбрых. – Шеф провел ладонью по лицу, словно умылся. – Так бы и я. Ну, протянул бы годик, другой и закопали бы меня к чертовой матери где-нибудь под Курском или Сталинградом, а то еще хуже у какой-нибудь безымянной высотки.