На удары врача было жутко смотреть – кулаки вылетали из ниоткуда, и вонзались сокрушая на своем пути все – носы, челюсти и надежды на восстановление здоровья. Вонзались с бешеной скоростью и дикой силой, оставалось только удивляться, как безмолвно падающие жертвы не умирали сразу от таких потрясений.
Через пару минут лежат на полу казармы светлые агнцы советской армии.
Немного слишком светлые. Разве что не прозрачные. И синеют с каждой минутой, Аватарами становятся!
Глаза открытые – храп и хрип на всю казарму! Но стихает понемногу, и не знаешь радоваться, или беда. Пена и пузыри со рта, кровь черная с ушей струйкой по полу растекается.
Перспективы кладбища и допросы в ближайшем будущем.
Непростой паренек оказался.
В нем тут же Айболит проснулся, кричит: «Некрасиво немного получилось, но не боись, пацаны, я вас убил, я и воскрешать буду»!
На бок всех по очереди повернул, языки со рта вытащил и давай наяривать! Кому искусственное дыхание, кому – массаж сердца.
Задышали трупы как обычные люди, из синих розовыми сделались, через полчаса уже сидеть могли, а на утро и на построение вышли. Вялые, правда. Двое из четверых на весь остаток службы так со странностями остались. Дурачком и овощем.
С тех пор мы Олежку Злобина “Выключателем” прозвали. Серьезный мальчишка. Мастер китайского сань-да. Типа ушу, только боевое, без балета. И как доктор – уникум!
Разрыв аппендицита, воспаления, проникающие ранения в брюшной полости: кишки изнутри вытащит, в тазике промоет, обратно уложит как надо, шов ниточкой и никаких осложнений после. Лихорадка, грипп, дизентерия, желтуха – Айболит вылечит все.
После минометных обстрелов, народ подхватывал все, что у него отстрелили и бегом уши, пальцы взад причинять! Его санинструктором и назначили.
Местные молились на него – никогда никому не отказывал, детей с того света возвращал, чудеса по расписанию и без. Одним словом – Иисус воскрес. Мертвых разве что не оживлял. Но до последнего пытался и иногда получалось!
Глава 8. Микки.
Олег, ничего не видя смотрел на ночную Московскую улицу. Он прервал рассказ, достал из холодильника запотевшую бутылку Белуги, налил себе полстакана и выпил как воду.
Вытянул руки и растопырил пальцы – они заметно тряслись.
– От себя не убежишь, – вздохнул он и продолжил. – Знаешь, Мариш, иногда, казалось бы, случайно встретившееся тебе существо, совершенно нежданно, вдруг, становится тебе самым дорогим. Будто, тебя с ним, всю жизнь связывали невидимые узы. И разорвать их нет никакой возможности.
Пока неожиданно не явится Госпожа С.
День в день с прибытием Злобина, к нам котенок случайно прибился – ужасно милый и умненький. Выключатель его из кустов притащил, наврал, что тот сам пришел, и они теперь на одной волне мыслят и мир чувствуют.
– Братишка, – говорит, – у меня духовный появился.
Котенок действительно необычный. С первого дня, зверюг наших, овчаров свирепых, принципиально не боялся, хотя те его порвать вмиг могли.
Мы его прикормили, Микки назвали, и дни на базе стали чуть светлей и радостней. Каждый, кто возвращался, норовил приласкать, да прикормить чем. И киска нам лаской и вниманием платила.
Злобин, фамилии своей никак не соответствуя, с котенком как с дитем носился, а тот за ним, как щенок повсюду следовал.
После заданий Микки взвод первым встречал. Сидит важно, окрестности оглядывает, а Злобина заметит – на грудь к нему с разбегу кидается. Мурлычит – сама доброта!
Скрашивал нашу службу.
Одним студеным, недобрым утречком информацию из штаба прислали, что десантуру нашу, под Мармолем, ночью шомполами в уши перекололи. Тихонечко. Никто и не проснулся.
Чтобы так, по-тихому всю казарму уделать, надо класс иметь, собачек знать, расположение и расписание постов. Без местных не обошлось. Но сами бы так они не смогли. Профессионалы сработали, а местные провели, не иначе.
Кто у армейцев в расположении бывал, днем улыбался, плов, шами-кебаб, траву и лепешки приносил, да собак подкармливал, тот ночью диверсантов и привел.
Мармоль – мы Ущельем Смерти величали, – Олег снова слепо уставился в окно. – У нас, в спецподразделении, потерь больших не было: состав – исключительно мастера спорта и кандидаты. Все прошли полгода адовой подготовки.
Нас не любили, но терпели. Не ненавидели как других. Мы за своего погибшего никогда трех-пятерых попавшихся под руку духов не кончали. Если операцию проводили, то тихо, без лишнего шума и жертв. Хотя, бывало всякое, конечно… Война, она, с-с-сука, и есть война. Люди хуже зверья становились.
Армейцы провалились, значит, нас, вскоре, на ликвидацию диверсионной группы отправят. Когда? Начальство за тебя решает, сколько тебе жить и где умереть.
Пропал сон.
Дремлешь, и каждую минуту ждешь, когда тебе в ухо прокричат: Подъем, сборы!!!
Не прошло и пары дней, на рассвете слышим команду:
– Всем собраться! Три минуты, время пошло!
Построились кое-как, смотрим хмуро. Одежда не греет – тонкая, да и мало ее. Мерзло и голодно. Поспать бы еще часок, да согреться. Забыли уже, что такое сон без тревоги, да тепло.
Стоим и трясем мослами. Гадаем.
А тут, с самого утра – беда хуже морозов.
Штабной!
Собственной персоной по наши забытые уши. Сейчас будет по-отечески учить и наставлять, как нам лучше интернациональный долг, в Тьмутаракани выполнять. Чтобы Родине за нас стыдно не было. Генерал Меримский, на всю жизнь фамилия в память врезалась, без предупреждения, из самой столицы пожаловал.
Глаженный, ухоженный и чистенький. Морда холеная, сытая.
Держим строй, одеты – кто в чем. Многие небритые, после бессонной ночи и без завтрака, да еще и в кроссовках. На лицах радости – меньше минимума.
Нарушение устава.
Важняк глядит недобро, желваки – ходуном.
Попробуй объясни, что по ночам твой топот кирзачей душманы за километр слышат, и с радостью, такого тупого, свинцом поливают.
– Про диверсию у соседей знаете? – разродился генерал.
Молчим – наше мнение ему ниже каблука.
– У нас есть сведения, что это работа людей Амир Шаха. Неделю назад разведка засекла мобильную группу численностью до тринадцати стволов. Их работа.
Кэп только с обхода позиций вернулся, всю ночь не спал, голодный, злой, нервы ни к черту… Не выдержал:
– Не согласен. Амир Шах на такое не пойдет. У нас с ним договор. А тут больше на кровную месть похоже. Если узнаем, что десант в кишлаке натворил, что их как цыплят покололи, станет понятно, кто сделал и где искать.
– Вашего согласия никто не спрашивает, капитан! – оборвал старший. – Мы с врагами не договариваемся! Что у вас за бардак в подразделении? Почему не по форме? – орет.
Капитан-то наш трусом никогда не был, за словом в кармане не лезет:
– Не ждали визита, товарищ енерал. Треть подразделения только с задания, потому и не по форме, – доложил.
Штабной красный стал, рычит яростно:
– Я, блять, – сам давится от злобы, – последнего лентяя вашего спецёбподразделения положу, блять, но диверсантов найдем, закопаем, и ущелье мы, блять, зачистим. Вам ставится задача, времени на раскачку нет. Операция пройдет на удалении, и на поддержку брони и авиации, вы, блять, в этот раз, не рассчитывайте. Там, неделю назад, Стингерами по нашим вертушкам так отработали, по сей день дымят!
– Это вы можете, – побелел кэп, – вы бы, для начала, снабжение организовали человеческое. А то четверть состава болеет постоянно, а остальные – на подножном корму. От консервов десятилетней свежести тошнит уже, витаминов не хватает, лекарств нет, вода подвозится нерегулярно. А положить – дело нехитрое. Вон, десантуру вашу и положили как котят, они и не проснулись.
Воевода не привык, видимо, чтобы ему перечили.
– Вы, блять, по бытовым, блять, вопросам, шефам своим жалуйтесь! Мы, блять, войсковыми операциями занимаемся, а не, блять, жратвой вашей! – слюной округу забрызгал. – Нет в вашем районе больше десантно-штурмовой группы и времени нет, вы пойдете! А за неподчинение, я блять, рапорт в Штаб отправлю: вас – под трибунал, на первом борту, с позором, на северные лагеря, на пятерочку загорать, блять.
Капитан на это лениво через зубы цвыркнул:
– Вы не бляткайте здесь особо. Вы, тут, гражданин начальник, не шумите лишний раз. Не приведи случай, кому-то с кустов услышится и форма ваша приглянется, так они дырочку для ордена смастырят вам на раз… Совершенно даром. Снайпера у них душевно работают, да и минометчики ничего – собирай потом кишки ваши по окрестностям. Езжайте вы… Подальше, в свой хуештаб.
Военачальник пошел пятнами, помощнику своему буркнул рапорт составить, упомянуть в нем саботаж и исчез в спешке.
Капитан буркнул в клубящуюся пыль.
– Крыса тыловая. “Положу последнего”. С-с-сука…
Мы кэпа окружили, допытываем: где, что, когда? Что за Шах?
Он как на духу нам выложил:
– Амир Шах – достойный враг, уважаемый, слово держит. У нас – договор. Не думаю, что он здесь замешан. Если только его родню задело? Слух ходил, пару недель назад, шум в кишлаке случился… Шурави к нам ходить перестали, а бачата тайком прибежали и Злобину передали – опорочили их женщин. Четверо наших, – и плюнул вслед генеральской пыли.
Наших, да не совсем – из десантников. У наших стержень покрепче был – проверяли и отбирали в спецов жестко. А в армейских частях – молодняк совсем, хочуха на мозги давит, спасу нет, ну и… съезжает крыша у некоторых. Бывает, поймают девчонку, или женщину замужнюю, и оторвутся… После такого позора дочка, или жена чья-то уже не жилец. Сводят счеты с жизнью. Афганцы такое не прощают – вычисляют кто. После – кровная месть. Родня подается в леса, за поддержкой – святое дело. И рано, или поздно, обидчиков находят. Ну и…
Я узнал, кто Злобину поведал, у сельских контрабандистов кроссовки Адидас купил, и на подошве зеленкой расписался «БабУ». Для нас, каждую копейку считавших, не дешево конечно, но малой, весточку принесший, особенный был – в его улыбке мир светлее становился, да и информация того стоила. Жизнь пацанам нашим могла спасти.
Узнай кто, ему за это свои же сельчане могли горло перерезать. Видел бы ты его радость, когда я ему подарок отдал! К груди прижал, кружится от счастья и по-своему что-то щебечет! Он по секрету и шепнул: “В соседнем кишлаке чужаков на тропе видели. Много», – и трижды растопырил пальцы руки. Пятнадцать диверов, значит.
Через день из Штаба пришел приказ на ликвидацию группы.
Змеиное Ущелье ждет, и пасть свою в ожидании новых смертей уже приоткрыло. По информации Штаба в диверсии участвовало одиннадцать крестьян и два вольных наемника. На всех – три древних винтовки и пара калашей.
Нас – тринадцать тренированных бойцов разведывательно-диверсионной группы, хорошо вооруженных и точно знающих, где и когда пройдет отряд, и как их встретить.
Главное – вернуться назад.
Это всегда главное.
Аналитики Генштаба трое суток обсуждали карты и маршруты отхода, аэрофотосъемку дорог и троп, и разработали беспроигрышный план.
На сборы дали четыре часа.
Сегодня ночью кто-то отправится в точку Х с сюрпризами, а кто-то – на встречу с сорока семью девственницами.
Мы знаем почти все и готовы.
Они – нет.
Они уже мертвы, хоть и не знают еще об этом.
Такая задача. Сделаем, если надо. Кто, кроме нас?
Группу прикрытия посчитали не нужной. К чему она?
Собрались в блиндаже, готовимся, трижды все проверяем, обстановка нервная. Дым, хоть коромысло вешай. Выпить бы, или травы курнуть…
Врачило подходит, сам не свой. Серый как ноябрьский вечер. Глаза унылые, погасшие.
– Выйдем, старшина, на минуточку.
Вышли, от нервов трясет, а на улице еще и холод собачий!
– Ну? – спрашиваю, сам в блиндаж хочу, к буржуйке поближе.
– Старшина, попрошу тебя за одну малость, – молвит.
– За какую? – интересуюсь, сам напрягся, нутром подвох чую.
– За грустную, – мямлит, – сон мне был… Ты моей Гальке передай, чтоб она год после меня замуж не выходила. И Микки из этого дурдома возьми, я ему обещал, что с собой заберу, да не получится теперь.
– Ты чего, сдурел? – обомлел я.
– Вот, письмо ей, отошли, пожалуйста, как вернешься.
– Тезка, ты с мозгом разругался?
– Ты не поймешь. Чувствую я… В общем, напиши… Иначе, мне очень больно будет… Я сильно ее люблю. В первый раз… и в последний, – сам расстроен как старый рояль.
Пожал плечами, а как его успокоить? Бзик у человека. – О’кей, – говорю, – положи в тумбочку, – и думаю: «Выключатель наш поехал, не железный, оказывается».
А он, весь в мыслях тяжелых, видимо, письмецо в книжку записную сунул, и к себе во внутренний карман положил, а я внимания не обратил – не до глупостей. Вздремнуть бы, если получится. А может и отменится все, мало ли? Когда в следующий раз поспать случится, кто знает?
Ошибся я. В который раз.
Только прилег, команда: «Всем собраться! Время пошло! Полный боекомплект!».
Бряцая оружием бегом в стылую, мать ее, ночь.
В воздухе пыль и гул мотора – борт садится по наши души. Значит, особо важное задание – приказ о запрете на ночные полеты уже давно вышел – Стингеры наши вертушки сбивали ночью, как мы в саду груши. Исключительные обстоятельства, видимо.
Свистит турбина, хлопает винт, дрожим от мороза и нервов, поднимаясь в чужое, зимнее небо.
Направляемся в логово, туда, где поселилась смерть. Спешим, винтами рубим туман. Задача – поиск и уничтожение группы диверсантов в количестве тринадцати человек. Идем низко, ночной мышью: огни потушены, рации выключены – нет нас.
Погода и жизнь – стабильно неустойчивая. Морозно.
Иногда налетали внезапные порывы ветра, и тогда массивная стрекоза резко замедлялась, будто влетев в податливую стену.
Мы только за.
– Нормально, Хозяйка Ночь. Дуй посильнее и дождика поддай, чтобы с землицы нас не приметили, и на подходе к точке, душманы не срезали как утят неопытных.
Корпус МИ-8, руки и нервы дрожат от напряжения. Глухо хлопают лопасти разрубая воздух и резиновые минуты, отсчитывая оставшиеся кому-то мгновения.
До ущелья идем на минимальной высоте, петлей, по прямой нельзя, срубят. Иногда вертушка проваливалась в воздушные ямы, тогда резко подтягивало кишки к горлу и бросало в пот.
– Ананасов хочу, кисленьких, как в детстве, – просипел Злобин.
– Что за детство ананасовое у тебя было? Где ты их взял? – хмыкнул кэп.
– У меня предок во Вьетнаме служил, оттуда и привозил.
Высадились за пять км от цели, и ночью, со здоровым минусом и бодрым ветерком, быстрым маршем. По крутым каменистым склонам и узким тропам двигались цепочкой, шаг в шаг, с пятки на носок, бесшумно. Маскируясь за редким кустарником и россыпями камней, надеялись, что видим все, а нас – никто.
Впереди овчарки-ангелы, тротилом прикормленные, бегут, возле мин садятся. Жизнь подразделению продляют, нас оберегают.
К утру, подбираясь к точке, чуть не столкнулись с парой стариков.
Первый сидел на корточках к нам спиной, и постоянно растирал руки, не давая им замерзнуть, второй – застыл неподвижным изваянием. Они, не замечая холода и стылого ветра, о чем-то неторопливо беседовали. Чуть в стороне отдыхала пара ишаков груженых тюками с лепешками.
Хорошо, собаки их вовремя почуяли и встали, сами бы мы в такой тьме не увидели, пока носом не ткнулись.
У крестьян – лица с глубокими, вырубленными временем и изматывающей работой морщинами, а бороды – белые, то ли от старости, то ли заиндевели, и говорят, говорят, будто остановиться не могут на собачьем холоде.
Может, вспоминали жизнь свою бесконечную? Разговор тек неторопливо, как безбрежная река.
Болтовня до утра? На морозе? Почему костер не зажгли? Не понятно. Чужие люди и привычки у них чуждые.
В таких случаях варианта два: проскользнуть незаметно, или не оставлять свидетелей. А дорожка узкая, обойти не получится! Плюхнулись в мокрую грязь, и на брюхе, ужами, тише воды поползли. Оружие придерживаем, чтобы не бряцало, дыхание сдерживаем, собачки рядом ползут, приученные – не пискнут.
Не заметили!
Не хотелось на себя лишний грех брать, хватало уже…
Метров сто на брюхе, вдруг – вспышка позади, взрыв и крики нечеловеческие. Оглядываемся – два тела в грязи корчатся.
Послали бойца, он исчез в темноте и вскоре, четырежды хлопнул воздух. Разведчик вернулся – в глаза не смотрит,
Оказывается, один из старцев наступил на мину-лягушку, потому и стоял живым памятником. Второй, видимо, бросать друга не захотел. Пока силы оставались, они беседовали, а как оступился, мина сработала и оторвала им ноги. Пришлось от мучений стариков избавить. Вместе к своему Аллаху отправились.